ак они пахнут. Это я сегодня с тобой так закутил!
     - А раньше? Когда ты не был доктором? Когда ты еще учился?
     - Ну, тогда - сама говоришь - я учился.
     - День и ночь?
     - Нет, ночью я спал.  Правда, ночь  иногда бывала  очень коротенькая...
Надо было работать,  много работать! Мой  отец - твой дедушка  - посылал мне
пятнадцать рублей в месяц, шутка? Они  с  бабушкой  отрывали их  от  себя  с
кровью... Когда я уезжал в Петербург,  в  Военно-медицинскую  академию, отец
подарил мне  свой старый кошелек со сломанным замочком. Кошелек лежал у меня
на столе,  раззявившись,  как голодный... Я  иногда  дразнил  его:  "Колбасы
хочешь?  Хлеба? Я  тоже хочу,- потерпим  оба..." И я учился. Ох, как учился!
Ну, и медицина, братец ты мой,- серьезная наука,  ее абы как изучить нельзя.
Кончишь  академию, и  дадут тебе  в  руки не что-нибудь, не  куклу,  а жизни
человеческие!..
     Мы молча  жуем бублики.  Папа усталый, но довольный, Я смутно  понимаю,
что  этот  сквер,  куда  я каждый день  прихожу с Цецильхен катать серсо или
прыгать  через веревочку, для папы -  событие,  почти не встречающееся в его
трудовой жизни.
     -  Мы  еще  с  тобой когда-нибудь в цирк сходим. Или в  театр!- мечтает
папа.-  А в день  твоего рождения  я в этом  году с утра  и до  вечера  буду
дома... Буду плясать с твоими подругами и играть в  эти... как их... "Барыня
прислала сто рублей"... Да?
     - Да-а-а... -  тяну я недоверчиво.-  Каждый год ты это обещаешь! И - ни
разу, ни разу...
     - Да, ни разу! - грустно  соглашается папа.- Все больные, понимаешь. Не
бросить же их! Но, может быть, в этом году...
     - Папа!  А про Абрахама ты  знаешь? Про  то, как бог велел ему зарезать
собственного сына?
     - А тебе кто это наболтал?
     - Цецильхен рассказывала...
     -  Удив-вительно!  -  сердится  папа.-  Удив-вительно,   каким  вздором
некоторые люди набивают детские головы!..
     На небе всходит вечерняя звезда. Она сидит на кресте соседнего костела,
словно  ее укрепили  на  верхушке рождественской елки. В прозрачных вечерних
сумерках все  кажется  нарисованным  на картинке:  и костел  со  звездой  на
кресте,  и кованая чугунная ограда сквера,  и  маленький "толчок" на  углу с
торговками, похожими на страшных ведьм и волшебниц.
     - Папа! Ты Владимира Ивановича не любишь?
     Думая о чем-то другом, папа рассеянно переспрашивает:
     - Я Владимира Ивановича не... Какого Владимира Ивановича?
     -   Ну,   пап,   ты  не   слушаешь!..  Шабанова,  Владимира  Ивановича,
Зои-Ритиного папу... Ты его не любишь?
     - Почему ты так думаешь?
     - А вы с ним всегда спорите, кричите друг на друга... Ты его не любишь?
     -  Видишь  ли...  -  начинает   папа  и,  вдруг   оборвав,   неожиданно
соглашается: - А и вправду не люблю. За что его любить? Что он такое хорошее
делает, чтоб его любить? Кто он такой?
     - У него  пивоваренный  завод,-  рассудительно  повторяю я  то,  что  я
слыхала, говорят о Владимире Ивановиче Шабанове взрослые.- Он пивовар.
     - Пи-во-вар!- насмешливо растягивает папа это слово.- Рабочие варят ему
пиво!  Он  им за это платит гривенники и двугривенные, и только я один знаю,
как они живут,  его рабочие,-  в нищете и  болезнях... А Шабанов продает это
пиво за сотни и тысячи... Пи-во-вар! - Тут папа вдруг спохватывается:- Ох, о
чем  я  с тобой,  цыпленком, говорю! В общем, Шабанов такой, как все другие.
Есть  и  похуже,  чем он!..  Ты  смотри держись  хороших  людей.  К  хорошим
тянись!..  Я  ведь  когда-нибудь умру,  вот  с хорошими людьми ты не  будешь
сиротой.
     Бывает, сахар  лежит  на дне чашки  с чаем.  Отхлебнешь - не сладко. Но
чуть помешаешь ложечкой,  как вкус  сахара наполняет  весь  чай,  доходит до
самых верхних  его слоев... Так папины слова  о возможной его смерти, словно
помешав ложечкой в моей душе, подняли в ней то, что, видимо, лежало на дне с
самого утра, а может быть, и дольше: чьи-то чужие, горькие слова, не ставшие
еще моей собственной мыслью, моим собственным опасением,- нестерпимая горечь
наполняет меня до краев.
     - Папа,- говорю я тихонько,-  какой дом, Юзефа говорит, у тебя будет...
в три аршина?
     - Да ну! - отмахивается папа.- Юзефины сказки!
     Но я продолжаю допрос:
     - Три аршина - это ведь маленький дом?
     - Н-небольшой... - признает папа.
     - Как же мы все там поместится?
     - Нет... - неохотно роняет папа.- Я там буду один. Без вас.
     - А мы?
     - Вы будете приходить ко мне в гости... Вот ты придешь к этому домику и
скажешь тихонько  - можно  даже не  вслух, а  мысленно:  "Папа, это  я  твоя
дочка... Пуговица.. Я  живу честно, никого не  обижаю, работаю, хорошие люди
меня уважают..." И все. Подумаешь так - и пойдешь себе...
     В  моей  памяти  всплывают слова "стихотвореньица",  которое  мне утром
говорила Цецильхен:
     Ведь день настанет, день настанет,
     И ты заплачешь у могил...
     -  Что-о  такое?  -  возмущенно всматривается в меня папа.-  Она сейчас
начнет поливать улицы! А она помнит, что я ненавижу плакс?
     -  Она  помнит...  -  Я судорожно подавляю  слезы.-  Только... папочка,
дорогой, ты умрешь?
     -  Ох,  какая  глупая!  И  я тоже дурак...  -  сердится папа.-  Не смей
плакать, я еще не скоро умру: мне тридцать шесть лет.
     - Ну, вот видишь! - говорю я с отчаянием.- Сам говоришь, что ты старик!
     Я  делаю невыразимые усилия,  чтобы не плакать, чтобы папа не сказал  с
презрением: "Ненавижу плакс!" Сдерживаемые слезы, как люди, запертые  в доме
на ключ, толкаются, ищут выхода: щиплют  глаза, щекочут горло, даже отдаются
иголочками в пальцах, которыми я судорожно цепляюсь за папину руку.
     Папа обнимает меня:
     - С чего ты все это взяла? Почему ты об этом думаешь?
     - Юзефа сказала про дом в три аршина...
     - Юзефа - полоумная старуха.
     -  Фрейлейн   Цецильхен  научила  меня  стихам...  -  И  я  читаю  папе
"стихотвореньице".
     - Ну, знаешь,- возмущается папа,- Цецильхен твоя...
     - Я знаю. Она дура! - подтверждаю я.
     - Гм!.. Этого я не сказал... - растерялся папа.
     -  Но ты это думаешь. Думаешь,  думаешь, думаешь! - стараюсь я помешать
папе говорить.- Ведь думаешь?
     Это я спрашиваю в упор, и папа не может солгать.
     -  Ну, положим... иногда думаю...  Но, в общем, Цецильхен  сказала тебе
правду: все люди умирают. Что ж тут особенного? И знаешь, смерть хватает все
больше  тех,  которые  ничего не делают,  сидят на месте,  как студень.  А я
всегда  на ногах,  я  работаю,- ей за  мной не  угнаться!.. Я  еще,  знаешь,
поживу!.. Ну, как? Она успокоилась, она не брызгает?
     - Успокоилась. Не брызгает...
     Но мы еще несколько минут сидим, как  прежде,- папа  обнимает  меня,  я
крепко прижимаюсь к нему. Вероятно, это одна из тех минут, когда мы особенно
явно чувствуем, как сильно любим друг друга.

     Папа  мой, папа!.. Через  пятьдесят лет после этого вечера, когда  мы с
тобой "кутили",  тебя, 85-летнего старика, расстреляли фашисты, занявшие наш
город. Ты  не  получил даже того  трехаршинного домика,  который тебе сулила
Юзефа, и я не  знаю, где тебя схоронили. Мне некуда прийти сказать тебе, что
я  живу  честно, никого  не  обижаю,  что  я  тружусь, и хорошие  люди  меня
уважают... Я говорю тебе это - здесь.

     - Пора домой,- говорит папа,- а не хочется! Мне тоже не хочется.
     И вдруг откуда-то издалека слышен негромкий приближающийся голос:
     - Сах-х-харно мор-р-рожено!
     Этот голос  я узнаю стразу, еще даже не видя, кто кричит-выкликает.  Да
это и не обычный выкрик всех мороженщиков - бум! бум! тра-та-там! Этот голос
словно выпевает свое "сахарно  морожено",  выпевает,  как  песню,  ласковым,
задушевным тенорком.
     - Андрей! - вскакиваю я со скамейки.- Андрей-мороженщик приехал!
     На дорожке сквера показывается человек с  великаньей  головой: это  его
кадка. Он идет, чуть  подтанцовывая, чтобы удержать в равновесии  на  голове
эту большую круглую зеленую бадью.
     - Андрей! - бросаюсь я к нему.- Здравствуйте, Андрей!
     Андрей неторопливо снимает с головы кадку и  ставит  ее на  землю.  Как
всегда при этом, он на секунду словно разминает  затекшую шею. Приложив руку
щитком к глазам, он всматривается в меня:
     - Никак, Сашурка-бедокурка! Она самая!
     Чуть  ли  не  всех  людей  в  городе  Андрей-мороженщик  знает и  зовет
кличками, им самим придуманными. Меня - "Сашурка-бедокурка". Моего дядю Мишу
- "Миша - серые штаны".  Дачную соседку нашу, которую Андрей побаивается, он
шепотом называет "Тещей", а генеральшу Щиголеву, очень шумно, сердитую даму,
Андрей тоже шепотом называет "Щи кипят".
     Почему-то почти все мороженщики, появляющиеся в нашем городе с  первыми
теплыми  днями,-  не  местные,  а  пришлые, и  главным  образом  из Тверской
губернии. Андрей тоже оттуда.  Он крестьянин, но  лошади своей  у него  нет,
земли  - всего полнадела. "А  ртов-то, ртов!" - рассказывает иногда Андрей и
при  этом  безнадежно машет рукой. Для того, чтобы прокормить  все  эти рты,
Андрей ежегодно приезжает в  наш город на четыре-пять  теплых  месяцев года,
шагая -  или, как он  говорит,  "шастая"  -  по  городским  улицам  и дачным
местностям.  В  остальное  время года  Андрей занят каким-то  другим отхожим
промыслом, и тоже не в своей деревне.
     Андрея в городе любят. И  мороженое  у  него, говорят, вкуснее,  чем  у
других  мороженщиков,  и  человек  он  милый, приветливый.  Я Андрея  просто
обожаю, и не только за мороженое, но за ласковость обращения,  в особенности
с детьми, за  мягкий, певучий голос,  за вкусно рассыпающийся говорок, какой
редко услышишь в нашем крае, за смешные словечки и прибаутки.
     И вот он, Андрей! Опять приехал!  Как всегда,  черная жилетка надета  у
него на  линялую  рубаху,  некогда сшитую из розового ситца. Поддевку Андрей
надевает  только  в  конце  августа,  когда  перед  отъездом  обходит  своих
должников.  В эти дни  он ходит  уже  без своей кадки, а из  кармана у  него
выглядывает  книжечка: в  ней  никому,  кроме  самого  Андрея,  не понятными
иероглифами   обозначено,   сколько   за  лето  наели   в  долг   мороженого
оболтусы-гимназисты, кадеты,  юнкера,  сыновья  "Тещи" и других.  В  эти дни
должники-оболтусы  прячутся,  и Андрей  имеет дело  только  с  разгневанными
мамашами. Но честность  Андрея настолько  общеизвестна, что  даже генеральша
"Щи кипят" платит не споря. Записано  у Андрея  в книжечке - значит, столько
оболтусы и наели в долг, значит, столько и платить. А сыновьям можно надрать
уши и потом.
     Зеленую  кадку  с  мороженым  Андрей  носит  на  голове,  поверх  шляпы
извозчичьего фасона, похожей на сплющенный цилиндр с твердым плоским верхом.
Кадка  тяжела. Из года  в год Андрей все сильнее жалуется на головокружение,
на то, что глаза видят хуже, а одно ухо вовсе не стало слышать.
     - Чем потчевать прикажете, господин доктор?
     -  А что есть, Андрей?  Что есть?  - приплясываю я перед  ним  на одной
ноге.
     - Да почитай что и ничего... К  вечеру  дело, расторговался я за  день.
Было сливочное -  кондитерское  и  простое -  да  крем-бруля.  Одной  только
крем-бруля и осталось на донышке... Остатки сладки... Прикажете-с?
     - Конечно! -  говорит папа.- Мы нынче с дочкой кутим. Давайте эту самую
крем-брулю!
     Андрей  развязывает  и снимает  широкое,  малинового  цвета  полотенце,
укрывающее кадку  сверху. Как старые знакомые, возникают в кадке три высоких
круглых медных цилиндра с  крышками,  обложенных обычно льдом и солью. Между
цилиндрами стоит  стопка блюдец и костяные ложечки. Тут же - большая ложка с
полушариями на обоих концах. Ловко орудуя этой  ложкой, Андрей скатывает для
нас шарики мороженого.
     - А мы вас бубликами угостим! - говорит папа, пододвигаясь, чтобы  дать
Андрею место на скамье.
     Андрей садится. Уличный фонарь  освещает его  уже немолодое лицо,  чуть
тронутое  следами оспы. В  резких  морщинах от  крыльев носа  ко рту блестят
капельки  пота.  Андрей ест  бублик с удовольствием  -  видно,  устал  и рад
отдохнуть после трудового дня. На лице у папы  то же удовольствие от отдыха,
оттого, что он едва ли не  в первый раз за  всю  мою жизнь "кутит" со мной в
сквере, где никто его не теребит, не торопит, никуда не увозит.
     Под  уличным фонарем нам  отчетливо  виден маленький  "толчок"  на углу
;-торговки, сидящие  со  своими корзинками прямо на тротуаре, у края сточной
канавки. Слышно, как они предлагают свои товары прохожим, как переругиваются
между собой:
     - Геть студа! (Вон отсюда!)
     - У, яка пани пулковница! Сама геть!..
     Мы  сидим  на  своей  скамеечке  под  кленом.  Внезапно  Андрей говорит
негромко и задумчиво:
     - А и горько ж тут народ живет, господин доктор!..
     - А у вас, Андрей, в ваших местах, лучше?
     Андрей смущенно улыбается:
     -  Кабы у нас лучше было, зачем бы я от  своего  дома сюда подался - за
тыщу верст щи через забор шляпой хлебать?
     - Значит, и у вас плохо?
     -  Да как бы это получше сказать... Живем, как говорится, хлеб жуем,  а
хлеба-то и не хватает! В два кваса живем: один - как вода, а другой и пожиже
воды бывает...
     Снова молчание, и снова его прерывает Андрей:
     - Вот только у нас, господин доктор, все одинакие. Русские то есть... А
тут  -  господи милостивый! -  все разные,  и все -  друг  на друга! Русские
говорят: "Это все поляки  мутят!" Поляки опять  же: "А  зачем  русские к нам
пришли?  Здесь  наше  царство  было!"" А литовцы  обижаются:  "Не  польское,
говорят, здесь царство было, а наше, литовское!" А уж жидов...
     - Евреев, Андрей! - поправляет папа.- "Жид" - это злое слово..
     - Виноват, господин  доктор,- оправдывается Андрей.-  Все так,  и я  за
всеми... Так вот, евреев этих  здесь вроде  как и за людей не считают! Почем
зря всякий обижает...
     В  эту минуту в другом конце сквера  появляется  на  дорожке  человек в
черной форменной  шинели. На плечах -  там, где  у военных  полагается  быть
погонам или  эполетам,- у него свитые жгутом оранжевые шнурки. На одном боку
-  большой револьвер,  на другом - плоская шашка: Посмотреть на  его бледное
лицо,  на его  глубоко запавшие бесцветные  глаза - подумаешь:  больной  он,
бедняга,  безобидный  человек.  Но  из  рукавов  шинели выглядывают страшные
кулачищи, за  которые  его ненавидит весь  город. Это  городовой, прозванный
"Кулаком"  не столько  из-за  фамилии  "Кулакович",  сколько  из-за этих его
кулачищ, которыми он бьет намертво. Кулак - взяточник, злой пес, грубый  хам
с  беззащитным  населением,  жестокий  истязатель  арестованных.  Он идет по
дорожке  медленно, крадущейся походкой хищника.  Как  кошка,  подстерегающая
мышь.
     -  Кулак!  - первым  узнает  его издали  Андрей и так резко вскакивает,
таким  рывком задвигает  за скамейку  свою  кадку, что  с клена  над  нашими
головами  какая-то  пичуга, сонно бормотнув  и  пискнув,  улетает на  другое
дерево.
     - Побегу торговок  упрежу! -  соображает  Андрей.-  Постережешь  кадку,
Сашурка?
     Он быстро и ловко перемахивает через невысокую сквозную ограду сквера и
бежит к "толчку".
     Кулак идет мимо  нас  с папой. Глаза его зорко всматриваются в "толчок"
на углу. На секунду он останавливается.
     - Четверть девятого! - орет Кулак и, придерживая плоскую  шашку, бьющую
на  бегу по его  ногам,  мчится  собачьей рысью к  месту преступления: после
восьми часов вечера всякая торговля воспрещается.
     Но Андрей опередил Кулака, и его предостерегающий крик: "Кулак идет!" -
вызывает  на  "толчке"  то  же  смятение  и  кутерьму,  какие  возникают  на
вокзальной  платформе при появлении поезда.  Торговки, торопливо срываясь  с
тротуара, подхватывают свои  корзинки  и бегут врассыпную. Одна только Хана,
старая и  хромая, не успела  встать  на ноги и продолжает  сидеть  рядом  со
своими    двумя   корзинками.   Одну   из   этих   корзин   быстро   схватил
Андрей-мороженщик и скрылся с нею за углом. Вторая корзинка осталась рядом с
Ханой на краю тротуара.
     На  "толчке" стало  совсем  пустынно.  Фонарь  освещает  только сидящую
старуху, с усилием пытающуюся встать, и ее корзинку.
     - Торговать? В непоказанное время? - гаркает над головой Ханы городовой
Кулак.
     Старуха  поднимает голову. "Ну на, ударь, бей!" - говорят ее измученные
глаза.
     И Кулак в  самом деле ударяет изо всей силы ногой по Ханиной корзинке с
бубликами. Корзинка покорно опрокидывается набок, словно собираясь выплюнуть
все содержимое  в протекающую мимо тротуара  канаву. Я  невольно ахаю. Но  в
мутную, грязную воду канавы падают один, другой, третий золотистые бублики и
плывут, как три маленькие луны,- и это все. Больше в корзине бубликов нет. А
вторую корзину только что спас Андрей-мороженщик - унес ее куда-то.
     Разъяренный Кулак пинает сапогом и  Хану. Она  успевает  закрыть руками
лицо  -  ведь с  синяком  под  глазом она не сможет завтра  выйти  на  улицу
продавать свои бублики...
     Кулак уходит, высоко поднимая плечи со жгутами из туго свитых оранжевых
шнурков.
     Все  это  происходит молниеносно  и разыгрывается в  течение нескольких
секунд, не больше.
     Тогда  из-за  угла осторожно выныривает Андрей-мороженщик. Унесенной им
корзинки уже нет у него в руке. Он нагибается над плачущей Ханой.
     - Вставай, баушк! - журчит он своим ласковым тенорком.- Чего туточка на
тротуваре сидеть?
     - Корзинка моя... Бублики там... - бормочет Хана.- Пропала...
     - Цела она, баушк, корзинка твоя. И бублики целы. Я их тут, за углом, у
добрых людей поставил. Сейчас кадку захвачу, и пойдем за бубликами твоими...
     - Вы только подумайте!.. - вдруг всплескивает руками Хана.- Такое слава
богу, такое слава богу - он же меня даже не оштрафовал, этот Кулак, чтоб ему
сгореть!..
     - Сгорит!  - уверяет Андрей. И, прощаясь  с нами,  говорит: - Господину
доктору - почтение! Сберегла кадку, Сашурка-бедокурка? Умница!
     Андрей  удаляется  по вечерней улице, подтанцовывая под тяжестью кадки,
покачивающейся на его голове. Рядом с ним, припадая на хромую ногу, плетется
старуха бубличница Хана.
     Оставшись одни  на скамейке, мы с папой почему-то не спешим заговорить,
и молчание тягостно нам. У папы лицо погрустнело, даже осунулось.
     - Папа... - говорю я.- Папа, почему  ...почему так плохо? И эти  дети у
Шабановых: Антось, Колька и Франка  с  Зосенькой... Они ведь  были голодные,
да, папа?.. И Хана... И Кулак!.. Почему это, папа?
     Папа отвечает не сразу. И говорит то, что я терпеть не могу слышать:
     - Про это мы еще поговорим с тобой, когда у тебя коса вырастет...
     Это последняя капля за весь пестрый день! Я больше не  думаю о том, что
папа ненавидит плакс. Я горько плачу.
     - Папа,- и слезы катятся у меня по лицу, попадая в рот, еще сохранивший
сладость недавно съеденного мороженного  "крем-бруля",- папа,  почему  ты не
заступился за Хану?
     - А что я мог сделать, по-твоему?
     - Крикнуть Кулаку: "Не смейте бить!"
     - Ужасно бы меня Кулак испугался! - невесело шутит папа.
     - Ну, убить его! Чтоб он помнил!
     - А чем убить? Бубликом, да? И что же, Кулак, думаешь, один? Их тысячи.
Одного убьешь - людям не станет легче...
     Папа встает со скамейки:
     - Лечить - вот все, что я могу... Ну, пойдем, Пуговка, поздно уже.
     Мы  идем  домой,  и  у меня  впервые рождается мысль: "папа может -  не
все"... Думать это очень горько.
     Когда  мы входим  с папой домой, мама  под лампой раскладывает пасьянс.
Она смотрит на меня  в сильнейшем удивлении, потом  подводит меня к зеркалу:
"Посмотри на себя!" Я  вижу: по всему моему лицу - грязные подтеки  от слез,
пальцы  слиплись от  мороженого, "кудлы" всклокочены.  Пальто - ни моего, ни
папиного  -  нету:  мы  забыли их  в  бричке  Яна, и  он  увез их обратно  к
Шабановым, в Броварню.
     - Где вы так долго были? - спрашивает мама  тихим голосом,  словно мы -
больные.
     - Мы с папой кутили,- объясняю я.
     Папа уже