ния он  садится за дверью
соседней комнаты.
     - Вот и  посидели перед дорогой! - встает дядя Миша.  - Вы что  это? На
вокзал со мной? Провожать меня? Ни-ни-ни!
     Еще  минута-другая  -  дядя  Миша, обняв  и расцеловав нас всех, уходит
вместе с папой. В дверях он оборачивается к нам:
     - Прощайте, родные мои! А может быть, до свидания?
     И убегает.
     Иван Константинович опускается на диван. Мама плачет рядом с ним.
     - Баловень... - бормочет Иван Константинович. - Именно, что баловень...
Загубило его это баловство...
     -  Почему, дедушка?  Почему?  -  задумчиво  спрашивает  Тамара. - Какое
баловство?
     - А такое! - упрямо говорит Иван Константинович. - Баловство - это все,
что   задарма,  понимаешь?  Вот  -  Миша:   отец   его,   Семен  Михайлович,
замечательный хирург был,  бесстрашный человек, под огнем неприятеля раненых
перевязывал, на себе, случалось, из  боя выносил  их, Я,  бывало, иду с ним,
даже  перекреститься боюсь... А  он  -  как  по бульвару гуляет! Ранили его,
контузили,  тифом болел - тогда это гнилой горячкой называли, -  отлежится и
снова в строй! За  это, за труд этот адский, за  самоотверженность врача, за
опасности и лишения, ему и ордена дали, и потомственное дворянство, и все...
А Миша - он с малых лет привык,  что  он -  потомственный дворянин, и папа у
него  орденами обвешен, как елка игрушками, и все двери перед ним открыты, и
что ни пожелай -  все сделается! До  тридцати с лишним лет дожил - трудиться
не  научился, не любит, не  умеет...  А теперь уже поздно... Так вся жизнь и
пошла  под раскат...  Нет-с, братцы  мои, не баловство человеку  нужно и  не
отцовы заслуги, свои собственные дела, своим потом, своей кровью политые!
     - Верно, Иван Константинович, - говорит мама сквозь слезы. - Все верно,
что вы говорите...
     Иван Константинович привлекает  к  себе  Леню  и Тамару.  Уже  и раньше
как-то мама при мне говорила папе, что Иван Константинович любит обоих своих
"нечаянных внуков", но Леню  - чуточку больше. Потому что Леня - "бабушкин".
Он на нее похож и лицом, и характером, он ее любил, и она его любила. Оттого
Иван  Константинович  особенно  ласков с  Тамарой:  он боится,  что она  это
поймет, почувствует...
     - Леня! - говорит Иван Константинович, гладя голову Тамары, но  смотрит
он прямо в красивые "бабушкины" глаза Лени. - Очень  тебя прошу понять: граф
ты  там, или маркиз, или князь, - это не твоя заслуга, и  потому это дешевое
дело. Вон, говорят, за границей титулы  за деньги  купить  можно! Но если ты
настоящий человек и делаешь  настоящее дело, и делаешь его хорошо, - так вот
это  уже  твоя заслуга, это  трудно,  и  тебя за это  всякий  уважать будет.
Понимаешь, Леня?
     - Понимаю... - тихо говорит Леня. - Я, дедушка, сам тоже так думаю.
     ...Первое письмо от  дяди Миши получили мы через восемь лет после этого
вечера.  Он  писал  из  города Орска,  Оренбургской  губернии.  Служил  он в
каком-то учреждении, жил тихо, скромно, незаметно.
     "А может быть, до свидания?" - спросил он,  уходя в тот последний вечер
от Ивана Константиновича.
     Нет, это было "прощайте".  Свидеться с ним больше никогда не привелось.
Никому из нас.

        "Глава четырнадцатая. ТАМАРЕ ТРУДНО"

     В тот же вечер, после внезапного приезда и такого же отъезда дяди Миши,
папа  возвращается домой  так поздно,  что я уже  почти совсем заснула. Это,
наверно,  звучит  странно,  когда  человек  говорит,  что  он  "почти совсем
заснул".  Большинство людей либо "заснули" - и, значит, совсем заснули, либо
"не заснули"  -  и,  значит, не спят. Но  у меня с раннего детства создалась
привычка ждать, когда вернется домой папа.  Иногда, если это затягивается, -
папа-то может ведь не вернуться и до утра! - я засыпаю. Но чаще всего я лежу
и  дремлю,   -   я  почти  совсем  сплю,  и  все-таки  не  совсем:  какой-то
ма-а-а-ленький  кусочек  моего  сознания  не спит!  Стоит  мне  в  это время
услышать голос  - или чаще  шепот  - папы, и я сбрасываю с  себя сон, словно
одеяло. Я уже не сплю  и с  нетерпением жду,  пока  папа тихонько, осторожно
подойдет к моей  кровати, чтоб  поцеловать меня,  спящую.  Бывает, что я уже
совсем сплю, но просыпаюсь именно в этот момент - "от докторского запаха".
     В  этот  вечер  я жду его  с нетерпением:  мне  надо  задать  ему  один
неотложный вопрос. Папа  очень  устал  - он сидит рядом с моей  кроватью,  и
глаза у него полузакрыты. Но я  чувствую,  что  он  доволен - все обошлось у
него хорошо.
     - Папа, ты операцию сделал?
     - Угм... - утвердительно хмыкает папа.
     - Ты разрезал человека? - спрашиваю я с замиранием сердца.
     Папина профессия -  операции, ампутации - для меня еще очень далекая, я
ведь  никогда  не  видела,  как  папа  работает.  А  по  картинкам  все  это
представляется мне очень страшным.
     - И разрезал, и снова сшил... Своим  собственным  швом сшил - я недавно
его придумал, этот шов, очень удачный!
     - А больному это было больно?
     -  А  ты как думала? Конечно, ему было больно. Ну, да не в этом дело...
Будет жить - вот что главное! Будет жить и через неделю забудет, как стонал,
как кричал, как мучился...
     -  Ну, а Тамара? - спрашиваю я. - Ей ведь сегодня  как было больно! И в
первое отделение ее не переведут, и  Дрыгалка ее "самозванкой"  обозвала,  и
подруги  ее  обидели,  не пришли к ней...  Как ты  думаешь,  будет  она  это
помнить?
     - Возможно...
     - Ты думаешь, она теперь станет хорошая?
     - Ох, Пуговица ты моя, глупая ты Пуговица! - качает головой папа. - Да,
она  сегодня ушиблась,  больно  ушиблась. Но чтоб от  этого она сразу - раз!
два! три! готово! -  сразу  переродилась,  стала  совсем  новая, на себя  не
похожая,  - это, миленький ты мой, бывает только в детских книжках  "Розовой
библиотеки"! А в жизни - нет. Жизнь, Пуговка, она - штука разноцветная... Не
только розовая!
     Все это - и  Тамарины  несчастья, и неудавшийся  журфикс, и приезд дяди
Миши, и  поздний разговор этот с папой - происходит в субботу. В воскресенье
никаких  известий из  дома  Ивана  Константиновича  к  нам  не  поступает. В
понедельник утром я,  как всегда, подхожу к дверям  института. Это  для меня
уже - да-а-авно!  - не врата в Храм Науки, как мне казалось в первые  дни, а
лишь дверь  в  Царство Скуки. В ту минуту,  как я берусь  за  медное дверное
кольцо,  я  вижу  маленькую стройную фигурку. Она  стоит на  противоположном
тротуаре;  завидев  меня, она торопливо перебегает улицу  и берет  меня  под
руку. Это Тамара...
     - Я тебя ждала... - говорит она мне, улыбаясь через  силу, и  улыбка  у
нее очень жалкая. - Я хотела с тобой вместе...
     Ей,  видно,  тяжело, просто  мучительно  прийти сегодня, в понедельник,
туда, где она  в  субботу перенесла столько  унижений...  Мне становится так
жаль   ее,  что  я  мгновенно  забываю,  как   она  раздражала  меня   своей
заносчивостью.  Мне хочется поддержать ее, чтоб она забыла все прошлое, чтоб
она стала такая простая и ясная, как все другие девочки, мои подруги.
     - Тамарочка... - говорю я как  только могу  ласково. - Вот как  хорошо,
что мы здесь с тобой встретились! Ну, идем!
     Мы одновременно  раздеваемся и вместе  идем  наверх.  Гуляем до  начала
уроков под руку по коридорам. К нам "пристают", как лодки, мои подруги: Варя
Забелина, Маня Фейгель с  Катей Кандауровой. Подходят еще Меля - как всегда,
с набитым ртом - и Лида Карцева. Мы прохаживаемся все вместе. Лида нравилась
Тамаре и раньше -  Лида держится  со  спокойным достоинством, как  взрослая,
Лида целый год жила во Франции, а папа Лидин - известный в городе юрист. Кто
мы,  остальные,  по  понятиям  таких   девочек,  как  Тамара?  Меля  -  дочь
"трактирщика", Маня - дочь "учителишки", я - дочь "врачишки"... Мелюзга! - А
Лида - "человек ее круга". Тамара это чувствует. Она улыбается Лиде особенно
приветливо,  она  всеми  силами  старается понравиться именно Лиде.  Но Лида
держится сдержанно.
     Гуляя  по  коридорам, мы сталкиваемся  с группой:  Зоя  Шабанова,  Нюта
Грудцова (внучка городского головы, ах, ах, ах!) и Ляля-лошадь. Тамара густо
краснеет. Она крепче прижимает мой локоть - и не кланяется им.  Они тоже  ей
не кланяются. Кончена их дружба - распалась на куски, как разбитый арбуз!
     После  звонка, когда мы  уже  идем в  свой  класс, Лида  Карцева,  чуть
поотстав вместе со мной от других, говорит, как всегда, с легкой насмешкой:
     - Шурочка занимается благотворительностью? Очень чувствительно!
     - А  ты помнишь, что было в субботу?  - отвечаю  я с упреком. - Неужели
тебе ее не жаль?
     - Не очень. Она сама во всем виновата.
     - Что же, ей от этого легче, что ли, что она сама виновата?
     Весь школьный день  Тамара держится  около  меня и  моих подруг. Мы,  в
общем, приняли ее в свою компанию. Правда, ей с нами, вероятно, скучновато -
с нами  нельзя  говорить  о том,  что  Тамара любит больше всего: "Баронесса
Вревская  мне говорила", "Князь и княгиня бывали у дедушки запросто" и т. п.
Нам это неинтересно, и  Тамара это понимает. Но  все-таки она  не  одна,  и,
когда в  коридорах мимо нас проходят ее бывшие друзья, она даже не смотрит в
их сторону.
     В тот же вечер прибегает Леня и рассказывает мне обо всем, что вчера, в
воскресенье,  происходило у  них в  доме.  Тамара плакала, она чуть ли не на
коленях умоляла Ивана Константиновича, чтоб он перевел ее в женскую гимназию
на Миллионной улице. Потом просила позволить ей несколько дней  не  ходить в
институт,  пока  все хоть немного  позабудется.  Но Иван Константинович  был
неумолим! Это у него,  оказывается, всегда так: во всех маленьких  житейских
делах  - он добряк просто до  невозможности. Но когда дело идет о серьезном,
Иван Константинович - кремень, скала!
     - Птушечка! - уговаривает  он Тамару. - Нельзя тебе переходить в другую
гимназию. Какой же ты воин, если бежишь с поля боя?
     - Я - не воин... - плакала Тамара. - Я - девочка, барышня...
     - Да, если ты бежишь, ты - не  воин, ты - просто трус!  Я  первый  тебя
уважать  не буду. А если отсиживаться дома и не  ходить в институт, так это,
галчоночек мой, то же самое! Они тебя обидели, а не ты - их, что же  тебе от
них прятаться?
     После долгих слез, уговоров, споров, поцелуев решили так:  Тамара будет
смелая и все-таки пойдет в понедельник в институт.
     Папа,  как  всегда,  оказался  прав. С Тамарой,  конечно, не  произошло
полного и  окончательного  "перерождения",  как  с  героями  книжек "Розовой
библиотеки".  Но  все-таки от  полученного толчка  что-то в  ней  шатнулось,
дрогнуло,  сдвинулось  с места.  С  Иваном Константиновичем она  уже  больше
никогда  не  разговаривает так,  если  бы  он был  ее лакей  или кучер.  Она
называет  его  дедушкой,  дедусенькой и даже милюпусеньким дедунчиком. И это
искреннее,   доброе   отношение   ее   к   Ивану  Константиновичу,  она   не
подлаживается, не подлизывается к нему - нет, она поняла, она почувствовала,
какой  это золотой человек и  как искренне любовно относится  он к ней  и  к
Лене. Со мной она тоже держится без  прежней  заносчивости - как с подругой,
говорит мне "Сашенька" и "ты". Но все-таки иногда  - по-моему, даже  слишком
часто!  -  в  ней опять  просыпается ее глупая  гордость неизвестно чем,  ее
барские  замашки.  И  тогда  она  опять  становится  противная-противная!  Я
стараюсь найти если не оправдание такому ее поведению, то хоть объяснение. Я
повторяю сама себе, что она не виновата, что она выросла под влиянием своего
дедушки-генерала, который сознательно воспитывал в ней надутую спесь, глупую
заносчивость  и т. д.,  и  т п.  Но мне не всегда удается  совладать с самой
собой  и  внушить себе  снисходительность к  Тамаре.  И нередко  между  нами
возникают разногласия,  а  иногда - даже  ссоры. В  особенности противно мне
бывает  слушать,  как  она   разговаривает   с  горничной   Натальей   и   с
Шарафутдиновым. Ну, словно они не люди, а неодушевленные предметы!
     И вот через  некоторое время  Тамара снова объявляет, что у  нее  будет
журфикс. Мало ей того, первого журфикса! Впрочем, зовет она  ведь уже других
гостей: Лиду  Карцеву,  Варю  Забелину,  Мелю Норейко,  Маню  Фейгель,  Катю
Кандаурову и меня.  По дороге к Тамаре я встречаю  Катю Кандаурову. Она тоже
идет к Тамаре - идет одна, без Мани, которая сегодня нездорова.
     - Я тоже не  хотела идти, - говорит Катя, - но Маня говорит: "Нехорошо.
Тамара подумает, что мы нарочно,  что мы не хотим к ней идти. Ступай,  Катя!
Повеселишься, потом мне расскажешь..." Я и пошла.
     Мне бросается в глаза, какая Катя сегодня праздничная, улыбчивая.
     - Катенька, ты что сегодня такая веселая, как новенький гривенник?
     Катя отвечает, словно сама смущена своей радостью:
     -  От  тети  моей... от тети  Ксени, папиной сестры,  письмо пришло! Не
берет она меня к себе! Не берет!
     Катя выпаливает это просто с восторгом и даже на ходу трется от радости
головой о мое плечо.
     - А ты ее не любишь, что ли, эту тетю Ксению? - удивляюсь я.
     - Я ее не "не люблю", а - не знаю... -  уточняет Катя. - Конечно, она -
папина сестра.  Папа мой всегда  говорил: "Ксеня - хорошая, Ксеня - добрая".
Но ведь я-то ее никогда и в глаза  не видала! Подумай: здесь я уже привыкла,
я всех  знаю,  -  и  вдруг  опять куда-то  ехать!  Опять  новые люди!  Опять
привыкать! Сейчас очень все хорошо: тетя Ксения - мой опекун, она из папиных
денег (тех,  что после папы  остались)  присылает Илье Абрамовичу,  Маниному
папе,  тридцать  рублей в месяц на  мое содержание.  Илья Абрамович говорит:
этого куда как много,  больше, чем надо!  Он на меня в сберегательной  кассе
книжку  завел  - желтенькую такую, как канарейка!  Сколько  каждый месяц  от
тридцати рублей остается, - он на книжку кладет.
     - Тебе у них хорошо?
     -  Так хорошо, так хорошо!.. Вот секрет:  даже  с  папой так хорошо  не
было, как с  ними! У папы я, бывало, все одна и одна. Папа с утра на  службу
уйдет, вернется  в  пять  часов  -  обедаем  мы. После  обеда папа ложится -
отдыхает. Проснется, чаю попьем -  спокойной  ночи: мне спать пора. А  папа,
слышу, все по комнатам ходит, все ходит и ходит... Скучно мы жили!
     - А у Фейгелей?
     - Ох! - говорит Катя с  восторгом. - Они  все весе-о-олые! Каждый вечер
нам  Илья  Абрамович читает  -  вот, например,  как  Иван  Иваныч  с  Иваном
Никифоровичем разругались! А перед сном все вместе песни поем...
     И, помолчав, Катя добавляет:
     - Нет, хорошо,  что тетя Ксеня меня к  себе не  берет!  "У меня, пишет,
четверо мальчиков, сорванцов. Кате будет с  ними трудно..." Еще бы не трудно
- они,  наверно, драчуны, я  бы у них в синяках ходила... "Если можете, Илья
Абрамович, прошу  вас,  подержите  Катеньку  пока у себя..." Вот как  хорошо
вышло!
     Так,  болтая, мы приходим к Тамаре. Конечно, мы  с Катей пришли первые:
никого из гостей еще нет. Тамара встречает  нас очень радушно,  ведет в свою
комнату  и  кричит, чтобы  нам  принесли  туда фруктов: в ожидании остальных
гостей будем  есть  яблоки.  Их приносит в  вазе  Шарафутдинов,  как  всегда
приветливый, улыбающийся, и ставит на столик.  Яблок в вазе слишком много, и
два верхних яблока падают на пол. Шарафутдинов поднимает их с пола, обтирает
обшлагом своей рубашки и кладет обратно в вазу.
     Что  тут  начинается, батюшки! Тамара приходит  в бешенство. Она  грубо
выхватывает из  вазы  те яблоки, которые трогал  руками, и  вытирал обшлагом
Шарафутдинов, и швыряет ему в лицо.
     - Болван! Хам! - кричит она на него.
     У меня начинает стучать в висках. Все плывет перед моими глазами, как в
грозу на лодке. Я бросаюсь к Шарафутдинову; он стоит, вобрав голову в плечи,
закрывая локтем лицо от яблок, которыми продолжает швырять в него Тамара.
     - Шарафут! - обнимаю я его, громко плача. - Шарафут!
     Катя Кандаурова тоже плачет и тоже обнимает Шарафутдинова.
     Тамара опоминается. Она видит по нашему возмущению, что переборщила.
     - Подбери яблоки, черт косой! - приказывает она Шарафутдинову.
     И, криво улыбаясь, обращается ко мне и Кате:
     -  Вы что  же, обиделись за  него,  что ли? Он  таких тонких  чувств не
понимает. Мой дедушка своих денщиков даже по морде бил...
     И тут Катя, кроткая, тихая Катя, выходит из себя!
     - Твой  дедушка  был свинья! -  кричит  она так громко, что голос у нее
сразу хрипнет.
     Схватив за руку Катю, я бегу к двери. Хлоп!  - и нет  нас. Мы бежим, но
по  ошибке  не  на  улицу,  а   в  ту  дверь,  которая  ведет  в  сад  Ивана
Константиновича. На дорожках, у  корней  яблонь - груды  снега.  Мы  с Катей
садимся на лавочку, мы уже не плачем, мы просто сидим и мрачно смотрим перед
собой.
     - Вот и повеселились... - вздыхает Катя. - Будет что порассказать Мане!
     Дверь из дома отворяется, и к нам бежит Шарафутдинов. На секунду у меня
мелькает мысль: это Тамара послала его за нами. Не пойду я к ней! Ни за что!
     Нет,  конечно, это не она его  послала.  Его  погнало  то,  что  Тамара
называет  "тонкими  чувствами", которых у него, по ее мнению, нет и  быть не
может. А вот и есть они  у него! Ему  больно  не то, что его ругали, бросали
яблоками в  его  лицо, в голову.  Он знает, что он - солдат, денщик, что ему
пожаловаться некому и обижаться не полагается. Но ему больно, что мы с Катей
огорчаемся  из-за  него, он  чувствует,  что мы его  любим,  что мы за  него
заступились.  Присев  на корточки  перед  лавочкой,  на  которой  мы  сидим,
Шарафутдинов все тем же обшлагом утирает наши слезы и быстро-быстро бормочет
на своем фантастическом русском языке;  от  волнения он  даже  вставляет  не
совсем приличные слова, чего обычно никогда не делает.
     - Ой, ой, ой! Дерьмам делам  - Казань горит... Баришням... Шашинькам...
Катинькам... Шарафутдин  лес ходи, вам ежикам лови... Не нада  плакай...  Не
нада...
     От этих  ласковых  слов  мы  с Катей снова  начинаем плакать. Мы крепко
прижимаемся к Шарафутдинову, так что нам явственно слышно,  как  стучит  под
солдатской рубахой его доброе, ласковое сердце.
     В дверях дома появляется Иван Константинович.
     - Девочки-и! Сюда-а-а! - зовет он нас. Мы идем к дому,  и я говорю Кате
так, словно обещание даю:
     - Сто Тамарок за одного Шарафутдинова не возьму!
     - А я - двести... - всхлипывает Катя.
     В доме  мы  застаем  всех девочек:  они только что  пришли. Приехал  из
госпиталя Иван Константинович, пришел Леня из музыкального училища.
     Тамара лежит  на  кушетке в  своей  комнате  и  заливается в  истерике.
Хохочет,  плачет,  икает,  опять  хохочет,  кричит... Конечно,  из  соседней
комнаты  вторит  ей в  своей  клетке  попугай  Сингапур.  В два  голоса  это
получается музыка, невыносимая для слуха.
     И вдруг  в дверях  кто-то с силой стучит палкой об пол  и  оглушительно
кричит, перекрывая трели Тамары и Сингапура:
     - Перестань! Сию минуту прекрати это безобразие!
     Это  папа.  Он подходит  к  несколько  опешившей Тамаре и снова  стучит
палкой в пол, и снова кричит:
     - Замолчи! Сию минуту замолчи! Слышишь?
     Тут начинаются  чудеса!  Тамара  в  самом деле  замолкает - правда,  не
сразу,  не в ту же минуту. Сперва ее  плач становится тише, исчезают икота и
хохот. Тамара уже только плачет, но тихо - без взвизгиваний и криков.
     - Леня! - приказывает папа. - Заставь попугая замолчать.
     И папа уходит за Леней  в комнату, где  живет  в своей клетке Сингапур.
Иван Константинович  идет за ними. Я  тихонько  отделяюсь от группы девочек,
стоящих  вокруг кушетки, на которой плачет  Тамара, и тоже  проскальзываю за
взрослыми. Я поспеваю  как раз к  тому  моменту,  когда Иван  Константинович
говорит папе с укором:
     - Уж ты, Яков Ефимович... пожалуй, перехватил!..
     - Нет! - твердо  говорит папа.  - Не я "перехватил", а вы, к сожалению,
до сих пор "недохватывали"!
     - Но  девочка в самом деле немного истерична.  Это  болезнь... - словно
оправдывает ее Иван Конс