вижно глядит в одну точку. По другую сторону стола сидит
наш старый друг доктор Рогов, Иван Константинович. Он тоже раскладывает свой
любимый пасьянс "Могила  Наполеона"  (он только этот один пасьянс и знает) и
тоже часто отрывается от карт, словно его тревожат другие  мысли. Папа ходит
по столовой -  взад-вперед,  взад-вперед. А Юзефа отчаянно, на всю квартиру,
гремит в кухне посудой и утварью, поминутно роняя на пол то одно, то другое.
Грохоту - на весь дом!
     - Юзефа! - просит мама мягко. - Не гремите кастрюлями!
     - А когда  ж яны - бодай  их, тыи каструли! - сами  з  рук  рвутся!  Як
живые...
     -  Яков... - пробует мама остановить папино вышагивание по столовой.  -
Перестань метаться, как леопард в клетке!
     -  "Яков  ты,  Яков,  цвет  ты  наш  маков..."  - вдруг  напевает  Иван
Константинович. - Не мечись как угорелый. Ребенок и без того волнуется.
     -  Вспомни,  как  ты  когда-то сам в первый раз  пошел  в  гимназию,  -
напоминает мама.
     Папа, по своему обыкновению, присвистывает:
     - Фью-ю-ю! Это же было совсем другое дело!
     - Почему "другое"?
     - Потому,  что я был  пятнадцатилетний парень, почти взрослый. Моя мать
хотела,   чтобы  я  непременно  стал  ученым  раввином.  Меня  учили  всякой
религиозной  премудрости,   а  я  мечтал  учиться  светским  наукам  -  и  в
особенности математике и медицине!
     -  Вот!  -радуется  Иван  Константинович.  -  В  рифму  со  мной!  Я  в
Военно-медицинскую академию из духовной  семинарии  подался. Меня  папаша  с
мамашей  в  священники  прочили...  Как  же  ты  все-таки, Яков  Ефимович, в
гимназию попал?
     - Не попал бы!  - говорит  папа. - Не попал бы, если бы не мой отец. Он
был  целиком на  моей стороне. Он  нанял мне учителя - гимназиста последнего
класса, и  тот  за  три рубля  в месяц занимался со  мной потихоньку от моей
матери, у нас на чердаке.  Мышей там было! Как-то мыши изгрызли  латинскую и
греческую грамматики Кюнера и Ходобая, и я, почти взрослый, заплакал, балда,
навзрыд. Как ребенок!.. Отец ничего не сказал, только вздохнул -  это ж было
бедствие, катастрофа! - и стал шарить  по карманам. Выложил всю обнаруженную
наличность - шестьдесят две копейки! - и дал  мне. "На, сбегай в лавку, купи
новые книжки..."
     Лежа в постели,  не подавая голоса, я внимательно слушаю папин рассказ.
Я думаю  о своем дедушке - папином отце.  Этот дедушка ведь совсем неученый,
только грамотный, а вот понимал, что детей  надо учить, что для этого ничего
не жалко. Молодец  дедушка! Когда они с бабушкой вернутся с дачи  в город, я
ему скажу, что он хороший и я его люблю.
     -  Ну, в общем, - рассказывает папа в столовой, я  благополучно  одолел
меньше чем  за два года  курс четырех классов гимназий - и выдержал  экзамен
экстерном при Учебном округе. Это было  почти чудо: никто  там  экзаменов не
выдерживал, всех резали. Но я все-таки получил круглые пятерки: и за латынь,
и  за  греческий,  и  по  математике,  и  по  всем  предметам  - и  мне дали
свидетельство от Учебного  округа. С этим свидетельством отец поехал - будто
бы по делу! - в город Мариамполь, и там меня приняли  в пятый класс  местной
гимназии...
     - Почему в  Мариамполе? - удивляется  Рогов. - Почему не здесь, в своем
городе?
     - Что  вы,  что вы! - Папа, смеясь, машет рукой. - Здесь мамаша не дала
бы  мне  учиться. Нет, отец разработал хи-и-итрый стратегический план! Мы  с
ним  тайком перетаскали на чердак все  мои книги и вещи. Отец, потихоньку от
матери, купил мне на толкучке  подержанную гимназическую форму: брюки, блузу
с поясом,  шинель, фуражку  с  гербом.  Все это  мы  связали в узел.  Поздно
вечером отец посадил меня в поезд, идущий в  Мариамполь. В  вагоне он обошел
всех пассажиров, всякому поклонился и сказал:  "Вот это - Яков,  мой сын, он
едет учиться. Будьте ласковы, присмотрите  за мальчиком". А кондуктору  отец
дал гривенник: "Имейте в виду, мальчик у  меня  такой: если он начнет читать
книжку, он до  Парижа доедет! Так уж вы, пожалуйста, высадите его раньше:  в
Мариамполе!"
     - Ну, и как ты доехал? - интересуется мама.
     - Ох, лучше не спрашивай! Я  ведь в первый раз в жизни ехал по железной
дороге... Меня тошнило и мутило, как на океанском пароходе!
     - А в Мариамполе как ты устроился?
     - Роскошно! Я высадился со своим узелком и с семью рублями, которые мне
дал  отец. Нашел "ученическую  квартиру", где за  пять рублей в месяц давали
угол и стол таким бессемейным гимназистам, как я. И зажил почти как принц!
     - Почему только "почти"? - не выдержав, подаю я голос из своей комнаты.
     - Смотри ты, она не спит!
     - Ты скажи мне, почему только  "почти как принц", папа, и я сию  минуту
усну!
     - Да  потому, что ведь  принцы,  насколько  мне известно,  не  учатся в
мариампольской  гимназии,  - по  крайней  мере,  при  мне там не было  среди
учеников  ни  одного  принца.  Ну,  и  конечно,  принцы  вряд  ли  живут  на
"ученических квартирах", не едят одну только картошку с селедкой... В общем,
я думаю, что принцам ученье достается лучше, чем нашему брату.
     - А учился ты хорошо, папа?
     - Да как же иначе? - удивляется папа.- Я поступил прямо в  пятый класс,
проучился четыре  года и  кончил гимназию  с медалью.  Без  медали  меня  не
приняли бы в университет.
     - Молодец! - хвалю я.
     - Не я молодец, а мой отец:  он моей головой пробил дверь к ученью всем
моим шести младшим братьям.
     - А как же бабушка?
     - Бабушка  поплакала, погоревала - и смирилась.  Теперь она  даже рада,
гордится тем, что  четверо из нас уже кончили университет и  "вышли в люди".
Остальные  трое еще учатся... -  Но тут,  вдруг спохватившись,  папа сердито
кричит мне: - Да будешь ты наконец спать  или нет?  - и  притворяет дверь из
столовой.
     Я благоразумно умолкаю.
     "Все равно мне так рано не уснуть!" - продолжаю я думать.  Кровать  моя
стоит у окна, и я  вижу спокойное, глубокое ночное  небо. Луна висит в небе,
как золотая дыня. Я вижу на ней глаза, нос, рот... Конечно,  я знаю, что это
горы на далекой луне, но до  чего  это  похоже  на человеческое лицо! Бывают
вечера, когда луна смотрит на землю весело, добродушно - вот-вот улыбнется и
подмигнет! И иногда у луны лицо недовольное и обиженно поджаты губы.
     Сегодня луна очень ласковая и доброжелательная.  На нее  просто приятно
глядеть. "Конечно... я... так  рано...  не усну..." - продолжает вертеться у
меня в голове. Луна закрывается легким облачком, как шарфиком. Потом из глаз
луны  выкатываются  крупные  слезы,  похожие на  перевернутые  вниз  головой
запятые. Потом луны уже не  видно,  а  идет дождик, такой  тепленький, будто
небо плачет супом! Капли этого дождя-супа падают на мое лицо, скатываются ко
мне за ухо, за ворот моей ночной рубашки  и  пахнут чем-то очень знакомым  и
уютным... Кухней, плитой, свежемолотым кофе... Юзефой!
     Это и  в  самом  деле Юзефа,  моя старая  няня.  Стоя на коленях  около
кровати,  она чуть-чуть касается меня  рукой, загрубелой от работы, шершавой
от стирки. При этом она еле слышно шепчет на том языке, на котором молятся в
костелах  и  который  сама  Юзефа  не  без  гордости  называет "латыньским".
Впрочем, латинских слов Юзефа знает только два: "патер ностер" ("отче наш"),
а за этим следует перечисление Христа, всех католических богородиц и святых:
     -   Патер   ностер...   Езус   Христос...  Матка   боска  Острабрамска,
Ченстоховска...  -  бормочет Юзефа.  Это  она призывает  мне в  помощь  всех
небесных заступников, продолжая кропить меня слезами.
     - Юзенька... - бормочу я сквозь сон, - как ты мокро плачешь...
     И снова закрываю глаза, снова меня качает на сонной волне. Но тут вдруг
будто кто крикнул мне  в ухо: "Юзефа плачет!" Я раскрываю глаза,  мне больше
не хочется спать.
     - Юзенька! Тебя кто-нибудь обижает?
     - Никто мене не забижает... Тебя, шурпочку мою,  не забидел бы кто там,
у кляссе... Смотри, будут бить - не давайся!
     Никакими уверениями  невозможно поколебать Юзефину убежденность  в том,
что в институте ("у кляссе") детей бьют. Бьют и учат, учат и бьют.
     Я начинаю повторять все давно  уже приведенные доводы: теперь  в школах
не бьют - если бы там били, разве папа и мама отдали бы меня туда? - и т. д.
Но вдруг замолкаю на полуслове, на меня нападает страх: опоздаю! Вон уже как
светло, уже утро, - опоздаю на первый урок в институт!
     Срываюсь в ужасе с кровати:
     - Который час?
     Нет, не опоздаю: сейчас только семь часов  утра. Уроки начинаются в 9 с
половиной, а  ходу от нашего дома до  института всего минут десять, да и  то
если останавливаться перед каждым магазином и засматриваться на все витрины!
Времени еще много!
     Все-таки  на  всякий  случай: а  вдруг что-нибудь  меня задержит? Вдруг
улицу  перегородят телеги  или  марширующие солдаты?  -  я начинаю  мыться и
одеваться. Так поспешно, что все валится у меня из рук.
     Скорее, скорее, уже десять минут восьмого!
     Когда  человек торопится,  вещи, словно нарочно,  стараются мешать ему.
Где  моя левая туфля? Куда она убежала?  Ведь это же безобразие: у  человека
две ноги  -  и  почему-то  только одна туфля! Я  с негодованием  повторяю по
адресу своих туфель то, что постоянно  твердит  наш друг, старый доктор Иван
Константинович Рогов, когда он на что-нибудь или кого-нибудь рассердится:
     - Это хамство, милостивые государи! Да-с!
     К счастью, "милостивая  государыня" - левая туфля моя - отыскалась: она
почему-то  засунулась  за  ножку кровати.  С форменным  коричневым платьем -
новая беда: оно почему-то застегивается на  спине! Ну  что за глупая выдумка
портнихи!   Застегивать   платье   на   спине   -   этак   можно  целый  час
проканителиться. И,  по-моему,  когда  я  примеряла  платье,  застежки  были
сделаны по-людски, спереди...
     - Да ты надела платье задом наперед! - показывает мама.
     - А то - добре! - серьезно уверяет  Юзефа.-  Наизнанку надеть платье  -
плохо. А задом наперед - добрый знак!
     Все мои вещи еще  с  вечера уложены в  большой,  вместительный  кожаный
ранец с мохнатой, ворсистой крышкой из жеребячьей шкуры.
     Мне, конечно, немного досадно, почему у  меня ранец, как у мальчишек, а
не  изящная сумка для книг и  тетрадок, как  у  большинства  девочек-учениц,
встречающихся на улице. Но ранец -  это папина причуда, докторская. Сумку-де
надо носить на одной  руке, а от этого у девочек позвоночник искривляется на
ту именно сторону. Конечно, если папа говорит, так это,  наверно,  правда, и
позвоночник в самом деле искривляется. Но  все-таки мне хотелось бы шагать в
школу с легонькой сумкой, висящей на руке. И еще бы я хотела - мое давнишнее
затаенное мечтание! -  чтоб  по спине у меня спускалась  длинная коса... Ох,
косой мне все еще не приходится хвастать! На затылке у меня малютка-косюля с
бантиком - все равно как  если бы сплели косу из  весенних стебельков травы,
только что пробившихся из-под земли.
     Зато в ранце у меня множество сокровищ, новеньких, еще не опробованных.
Книжки,  тетрадки со  вложенными в них  четырехугольниками  промокашек -  от
всего этого вкусно пахнет  клеем. Карандаши, перья, резинка - одна половинка
ее  светлая, другая темная:  под карандаш и под  чернила. Ручка,  на которую
насажена петушиная головка. Когда пишешь,  то  головка эта  качается, словно
приговаривает: "Так,  так, так...  Пиши,  пиши,  пиши... Очень, очень, очень
прекрасно!" Пенал, подарок Поля, - мечта, а не пенал!  На деревянной  крышке
его выжжено изображение роскошного зайца. Выжигали, видимо, не очень большие
искусники: рот и нос  зайца слились воедино - похоже, что заяц  с  аппетитом
сосет  свой  собственный  нос,  а  удивленные  раскосые  заячьи глаза  будто
говорят: "Смотри ты! Обыкновенный нос, а как вкусно!"
     В  боковом карманчике ранца лежит завернутый в  пергаментную бумагу мой
завтрак - я  буду  есть его на  большой перемене: между третьим  и четвертым
уроками.
     - Я положила  тебе  побольше,  -  говорит  мама.-  Захочешь  - угостишь
какую-нибудь подружку.
     - Сама ешь! У  них  - свое, у  тебя - свое! - сердится Юзефа и с укором
обращается к маме: -  Вы ей эту моду не показывайте:  подружков кормить! Она
тогда сразу все отдаст и голодная бегать будет.
     Только одной вещи нет у меня в ранце (а ее-то мне, ох,  как хотелось бы
иметь!): перочинного ножа! Когда обсуждался вопрос  о  перочинном ноже, Поль
стояла за то, что ножик  - полезная вещь и  надо  купить мне ножик. Но Юзефа
начала так плакать,  так божиться, так  кричать "по-латыньски": "Езус Мария,
матка боска Острабрамска, Ченстоховска", что мама заколебалась.
     - Зачем ребенку ножик? -  возмущалась Юзефа. - Что яна -  разбойник или
что? Да яна ж - маленькая: дайте, ей ножик, яна домой без пальцев придет!
     Так ножа и не купили.
     Папа смотрит на часы.
     - Без четверти девять... Пора!
     - Да? - говорит  вошедший в комнату  высокий  крепкий  старик  с густой
раздвоенной  каштановой бородой, в которой не видно ни одного седого волоса.
- Да? Ребенок  пойдет в первый раз в жизни учиться без своего дедушки? Очень
мерси вам, дорогие дети, но я - не согласный!
     - Дедушка! - бросаюсь я к нему на шею. - Миленький!
     Это  тот  дедушка мой, папин  отец,  о котором  папа рассказывал  вчера
вечером Ивану Константиновичу и  маме. Тот дедушка, который, урезывая себя и
бабушку во всем, добился университетского образования для всех своих семерых
сыновей.
     - Дедушка пришел! - прыгаю я вокруг него.
     - Дедушка пришел, -  подхватывает  дедушка, - не  с  пустыми руками: он
принес внучке подарок!
     И  на  протянутой ко мне широкой  дедушкиной  ладони я вижу... отличный
перочинный ножик!
     Пока идут препирательства из-за того, нужен девочке ножик или не нужен,
и вопли Юзефы,  что  этим  ножиком я обязательно отрежу себе нос, папа снова
смотрит на часы.
     - Без десяти минут девять... Пора!
     И  одновременным  движением  мама  берется  за  свою  шляпку,  а  Юзефа
набрасывает на голову платок. Дедушка тоже берет шляпу и палку.
     -  Куда?  - прищуривается  папа.  - Куда  вы все  собрались? Вы  хотите
проводить ее в институт? "За ручку" - да? Может, еще на руках понесете ее?
     - Так яна ж маленькая... - жалобно возражает Юзефа.
     - Она уж не маленькая! - твердо отрезает папа. - Она идет учиться.
     - Яков... - нерешительно начинает мама.
     Но папа властно перебивает ее.
     - Она пойдет одна. И - все.
     - Но она может попасть под извозчика...
     - Непременно! - гремит папа. - Если она привыкнет,  чтобы ее водили "за
ручку", она непременно попадет под извозчика в первый  же  раз, как очутится
на улице одна. Она должна учиться быть взрослой.
     Юзефа с сердцем срывает с головы платок и убегает на кухню. Там она - я
знаю - плюнет в сердцах и заплачет:
     - Нехай дитя зарежется... нехай яво звозчик задавит - им что.
     Но мне папины слова очень нравятся.
     - Ты сегодня пойдешь своей  дорогой... Понимаешь, Пуговка? И с тобой не
будет  ни  мамы,  ни меня, ни дедушки,  ни Юзефы,  ни  мадемуазель Полины  -
никого. Ты сама  будешь  отвечать  за все, что  делаешь. И не  держаться  за
мамину юбку или за Юзефин  фартук... Сама надевай ранец!  Не помогайте ей! -
сердится папа. - Ну вот, молодец! А теперь попрощайся, и в добрый час...
     Все  провожают меня в переднюю. Все,  кроме Юзефы, которая заперлась на
ключ в кухне и, наверно, горько плачет.
     Я через дверь прошу ее выйти, но она не откликается.
     У мамы полные глаза слез. Поль крепко жмет мне руку.
     - Бонн шанс! (Счастливо!)  - говорит она мне и тихо, на ухо, добавляет:
- Твой отец сказал тебе все, что я думаю... Как будто он читал мои мысли!
     Дедушка обнимает меня.
     - Другой твой  дедушка,  отец твоей мамы, - он был ученый человек! - он
бы тебе сегодня сказал, наверно, какую-нибудь "алгебру"... Или  что  "птичка
божия знает", или что она, бедная, чего-то там не знает... Ну, а я - простой
дедушка. И  я тебе только  скажу: будь здорова,  будь умная и будь  хорошая.
Больше я от тебя ничего не хочу!
     Я берусь за ручки двери. Сейчас уйду.
     - Стой, стой! - вдруг спохватывается папа и  быстро уводит меня в  свой
кабинет. - Помни: не врать! Никогда не врать!
     И,  погрозив  перед  моим   носом  своим  разноцветным  "хирургическим"
пальцем,  с  которого  уже  невозможно  смыть  следы  йода  и  ляписа,  папа
поворачивает меня за плечи и подталкивает в переднюю.
     -  Вещи-и-и! -  раздается  вдруг из кухни  рыдающий голос Юзефы. - Вещи
берегчи надо: за них деньги плачены, не черепья!
     Выйдя на улицу и задрав голову, я смотрю  наверх, на наши окна. В них -
папа,  мама, дедушка. В окне нашей комнаты -  Поль и Кики, мечущийся в своей
клетке. В окне  кухни - распухшее от слез лицо  Юзефы. Папа многозначительно
поднимает свой  пестрый указательный палец, это означает: "Помни: не врать!"
Я понимающе киваю папе и всем. Юзефа машет мне чайным полотенцем и кричит:
     - Вещи... И через улицу ходи остру-у-ужненько!
     Я  шагаю по  улице.  Не  спеша, как взрослая. На  витрины  магазинов не
гляжу. Даже  на витрину магазина  "Детский рай".  Даже на окно кондитерской,
где выставлен громадный фарфоровый лебедь; вся его спина густо нафарширована
множеством  крупных  конфет  в  пестрых, бахромчатых  бумажках -  совсем как
панталонцы у кур-брамапуток.
     Я не смотрю по сторонам, не хочу отвлекаться  от моего пути. Но, пройдя
мимо кондитерской,  я  вдруг  останавливаюсь. Я  чувствую неодолимое желание
ненадолго - совсем  ненадолго,  на  две-три минуты! - отклониться от  прямой
дороги,  сделать ма-а-аленький крючок, чтобы повидать одного человека... Мне
бы надо свернуть от кондитерской налево, а я иду направо, где сейчас  же  за
углом находится чайный  магазин известной фирмы "К. и С. Попов с сыновьями".
В этом магазине у меня есть друг, и мне совершенно необходимо показаться ему
во  всем великолепии  коричневого форменного платья,  ученического  фартука,
моего нового ранца с книжками - ну, словом, во всей блеске.  Этот друг мой -
китаец,  настоящий  живой китаец  Ван  Ди-бо.  Его привезли в  прошлом  году
специально для рекламы -  чтоб люди шли  покупать  чай и кофе только в  этот
магазин. И покупатели  в  самом  деле  повалили валом.  Всякий покупал  хоть
осьмушку  чаю иди  кофе, хоть полфунта сахару -  и при этом глазел на живого
китайца.  Так  и стоит с  тех пор Ван  Ди-бо в  магазине с утра  до  вечера,
рослый, статный,  в  вышитом синем китайском  халате. Голова  у него  обрита
наголо, только на  затылке оставлены волосы, заплетенные в длинную косу ниже
поясницы. Ох, мне бы такую!
     Ван Ди-бо немножко говорит по-русски.  Произносит он слова мягко, голос
у него добрый,  ласковый.  И  на всех  покупателей, входящих в  магазин, Ван
Ди-бо  смотрит  умными   раскосыми  глазами   и  всем  улыбается  одинаковой
казенно-приветливой  улыбкой.  Ведь он для того и  нанят,  чтобы  привлекать
покупателей!
     Так же смотрел всегда Ван Ди-бо и на  меня, когда я приходила с мамой в
магазин.  Ван  Ди-бо кланялся нам,  когда  мы  входили и  выходили,  и, пока
продавец отвешивал и заворачивал нам  товар, - а иногда это делал  и сам Ван
Ди-бо,  он быстро  научился  этому нехитрому искусству, - Ван Ди-бо  ласково
улыбался нам, как всем покупателям.
     Но однажды все неожиданно изменилось. Мама  как-то обратила внимание на
то,  что у  Ван Ди-бо очень  грустный, совсем больной  вид. Он улыбался, как
всегда,  но  улыбка была вымученная, запавшие глаза смотрели  страдальчески,
лицо было в испарине.  Мама  спросила Ван  Ди-бо,  не болен  ли он. Опасливо
оглядываясь на управляющего магазином, Ван Ди-бо стал торопливо бормотать:
     - Холесо... Се холесо, мадама...
     Был уже вечер, торговый день кончался.
     Управляющий  надел пальто,  шляпу и  ушел  из магазина. Тогда Ван Ди-бо
оживился - он, видимо, боялся управляющего, - а продавец  сказал маме, что у