били... Ах, да!  Вы  действовали самовольно,
без разрешения, да...  так  сказать,  незаконные  действия...  Вы  незаконно
собирались... Как  заговорщики, да!  Господин  директор, которому я доложила
обо всем, называет  ваши поступки заговорщицкими, да! За незаконные действия
с  к  о  п о  м,  -  подчеркивает  Колода, -  да-да, скопом,  потому  что вы
подговорили  и этих  несчастных двоечниц тоже, - значит, вас  было много, не
меньше десяти человек, боже мой! - за это вас следует исключить!
     Когда Колода волнуется, она начинает в разговоре брызгать слюной. Слово
"исключить" она  произносит  с брызгами  во все стороны. Это смешно, но я не
смеюсь: рука Мани Фейгель около моей руки резко вздрагивает. Я понимаю: Маня
с ужасом  думает о возможности  своего  исключения  из  института.  Мне тоже
становится очень не по себе.
     - Господин директор настаивал на вашем исключении,  - говорит Колода. -
Но я уговорила, я положительно умолила его простить вас. Я верю, что вы - не
окончательно  испорченные   девочки,  да...  бог  вам  поможет,  и   вы  еще
исправитесь...  Но помните: никаких  незаконных поступков!  Никаких действий
скопом! Вы меня поняли?
     Мы  молчим,  наклонив  головы и  глядя  себе под  ноги. Мы не отвечаем,
потому что мы уже крепко знаем: когда начальство задает вопросы,  оно  вовсе
не ждет от нас ответа, надо молчать и терпеливо ждать, пока кончится вся эта
комедия.
     - Ступайте! - говорит Колода. - И помните! Помни-те!
     Мы делаем реверанс и уходим почему-то на  цыпочках. Может быть, этим мы
хотим показать, что мы пом-ним! пом-ним!
     Мы в самом деле пом-ним! Помним и о том, что надо во что бы то ни стало
довести наших  бедных двоечниц  до честных троек.  Мы больше не занимаемся в
стенах института, мы собираемся  по очереди у каждой  из нас. В  день, когда
нам  выдают "сведения"  (теперь  это называется "табель"; у  нас  называлось
"Сведения  об успехах и поведении ученицы такой-то"), мы, четверо заговорщиц
(Лида  называет   нас  "скопщиками"),  сияем,  как  именинницы:   все   наши
"студентки"  получили тройки,  честно заработанные  трудом,  своим и  нашим.
Только бедная Броня Чиж получила одну двойку -  по французскому языку,  и то
главным образом за кляксы в тетради.

        "Глава тринадцатая. НЕУДАВШИЙСЯ ЖУРФИКС"

     -  Ты бываешь у Ивана Константиновича?  - задает как-то папа  за обедом
вопрос.
     Мама отвечает не сразу.
     - Бываю, конечно...
     - Но - реже, чем раньше?
     - О да! Гораздо реже...
     Помолчали. Потом папа снова спрашивает:
     - А Пуговка бывает там?
     Я - не  мама. Я  не умею  отвечать так сдержанно, тактично. Мне  это не
дается. Я, видно, бестактичная...
     И  сейчас  на папин вопрос:  "А Пуговка бывает там?" - я  отвечаю,  как
отрезываю:
     - Нет. Пуговка там не бывает.
     - Та-а-ак...-  задумчиво тянет папа. - Ну, давай начистоту: тебе Тамара
не нравится?
     - А  кому она нравится?  Кому  она может  нравиться... такая?  У нас  в
классе  ее все  терпеть  не могут.  Маме она  тоже не нравится,  только мама
молчит...
     - Да, она мне не очень нравится... - признается мама.
     - Но ведь это внуки Ивана Константиновича! - говорит папа с  упреком. -
Ведь он их любит!
     -  А  что "внуки"?  - снова наседаю я на папу. - Леню мы с мамой  очень
любим. И он нас любит. Каждый день хоть на  полчасика да забежит! Совсем как
свой; маму зовет "тетей Леной", тебя - "дядей Яковом"...
     -  Очень славный  мальник!  - подхватывает и мама. - Добрый,  ласковый,
веселый... Я бы хотела, чтоб наш Сенечка такой стал, когда вырастет!
     - И Поль его любит, и Юзефа, и Кики... Весь дом! Ужасно жалко, что он -
не  девочка,  он бы  у  нас  в  институте  учился.  А  Тамарка  эта...  Иван
Константинович ее так любит - и птиченька она, и птушечка, и уж не знаю, как
еще, - а  она  с ним разговаривает вроде как с лакеем!.. Княжна Хованская! -
произношу я в нос. - Княжна Болванская!
     - Что за глупости! - строго обрывает меня папа.
     - Это не я так ее называю, - это Меля Норейко так говорит... "
     - Девочка, конечно, не очень  симпатичная, - говорит  папа задумчиво. -
Но ведь -  ребенок еще! Взрослый, если плохой, - так он уж  навсегда плохой,
до самой смерти... И  то не всякий, бывают исключения. А  дети тем и хороши,
что у них все еще может меняться.
     Мама говорит очень сдержанно:
     - Будем надеяться, что девочка еще выправится.
     Все с минуту молчат.
     -  А пока, заявляет  вдруг папа  очень решительно, -  сегодня  вечерком
пойдем-ка  мы все  трое к Ивану Константиновичу.  Ведь  горько же  старику,-
понимаете вы это? Вроде как отреклись мы от него!
     И вот мы сидим вечером за столом у Ивана Константиновича. Рад  он нам -
ужас до чего!
     Тамара, по обыкновению, держит себя как герцогиня, случайно попавшая на
вечеринку дворников и извозчиков...  Леня из-за самовара строит мне страшные
рожи.  Шарафутдинов  от  гостеприимства  так  топает  сапогами,  что  Тамара
морщится  и  иногда страдальчески прижимает  пальцы  к вискам  -  совсем как
Дрыгалка!
     -  Вот кстати пришли вы! - радуется  Иван Константинович. - Мы тут одну
затею обсуждаем. Очень интересную! Тамарочка придумала... Расскажи, птуша!
     - Им неинтересно, Иван Константинович... - роняет Тамара равнодушно.
     - А ты все-таки расскажи! Пожалуйста...
     И Тамара начинает рассказывать  про свою "затею". Она  говорит с  таким
выражением лица, словно мы все - конечно, не люди, а мусор и не можем понять
ничего возвышенного, но раз Иван Константинович требует, она рассказывает:
     -  Я задумала... Скучно ведь мы  живем! Ну,  вот я хочу  устраивать  по
субботам журфиксы. Раз в две недели!
     - Журфиксы! -  радуется Иван  Константинович. - Замечательно, а?  Ну, а
кого ты пригласишь?
     -  Подруг  моих... - снисходительно объясняет  Тамара. - Нюту Грудцову,
внучку городского головы... Княжну Лялю Гагарину, Зою и Риту Шабановых...
     - И Сашеньку, конечно, да? - спрашивает Иван Константинович.
     Но тут - это просто какое-то несчастье! - во мне, как всегда, от одного
вида Тамары, от ее голоса, просыпается самый упрямый дух противоречия.
     - Нет! - заявляю я. - Сашенька не придет...
     Ленька из-за самовара делает мне восторженные знаки. Валяй, мол, валяй,
браво!
     Тамара,  надо  отдать  ей   справедливость,  как  всегда,  во  сто  раз
сдержаннее, чем я!
     - Ну, как ей будет угодно! - говорит она. - Захочет - придет, нет - ну,
нет...  Да ей, конечно,  и неинтересно, ведь все эти  девочки -  из  первого
отделения, а она - из второго.
     - Вы,  Тамара,  - тоже из  второго! -  не могу я  удержаться,  чтобы не
уколоть ее в больное место.
     -  Да,  пока...  -  говорит  она спокойно.  -  Иван Константинович  уже
возбудил ходатайство о моем переводе в первое отделение... Не сегодня-завтра
меня переведут. И тогда я буду с ними, с подругами моими.
     В  душе моей  - целая буря невежливых напутствий: "Скатертью дорожка!",
"К черту!.." Я еле удерживаюсь от того, чтобы не выпалить это вслух.
     Между тем Тамара так же спокойно и непринужденно продолжает:
     - Иван Константинович, кстати о журфиксах: надо все-таки обновить здесь
сервировку. Что за чашки, что за тарелки, боже мой! Как в трактире...
     -   Обновим,   птичеиька,  обновим!  -   добродушно   соглашается  Иван
Константинович. -  Возьми завтра с собой Шарафута  и ступай с ним по лавкам,
делай покупки.
     -  Дедушка! - вдруг встает Леня во весь рост из-за  самовара. - Я желаю
тоже! У Тамарки будут через одну субботу журфиксы - ну, а у меня пусть будут
в свободные субботы жирфуксы. Гениально, правда?
     - Гениально! - расплывается Иван Константинович. -  Просто гениально! А
кого ты пригласишь?
     - Ну,  первую, конечно, вот эту! - показывает Леня на меня. - Шашуру...
Придешь, Шашура?
     - Конечно, приду!.. Если мама позволит...
     Мама с улыбкой кивает головой.
     - Потом приглашу одного моего одноклассника - он очень хорошо играет на
скрипке, а я буду аккомпанировать ему на рояле. И сестру его позову - она ни
на чем  не играет, она стихи  пишет, очень славная.  На Тамаркиных журфиксах
будет  ржать  Ляля-лошадь,  а на моих жирфуксах будет  замечательная музыка!
Дедушка, придете слушать?.. Тетя Лена, дядя Яков, придете?
     Ну бывает  же  на свете  такое! Все бессердечие, все  чванство, надутая
спесь - сестре. А вся милота человеческая - ее родному брату!
     - Да,  забыл! -  спохватывается  Леня. - Мне,  дедушка, новой посуды не
надо:  чай  у  меня  будет  разливать  Шашура, а  она, черт  косолапый,  все
перебьет, и тогда...
     Фраза остается недоконченной: я бросаюсь к Лене, чтобы надрать ему уши;
он убегает, мы с хохотом носимся по квартире.
     -  Чура-чура! -  кричит Леня. - Я придумал роскошную  вещь: в  концерте
жаба Милочка споет романс, а  попугай Сингапур спляшет камаринского.  Плохой
жирфукс, что ли?
     - Не жирфукс, - поправляет Тамара, - а журфикс.
     - Вот-вот: у тебя - журфикс, а у меня - жирфукс...
     Как всегда, Иван  Константинович и Леня провожают  нас домой.  Взрослые
идут позади, мыс Леней - впереди.
     - Вся беда, - говорит вдруг Леня, - что Тамарка - наоборотка.
     - Это что еще значит? - удивляюсь я.
     - Ну, наперекорка - вот она кто! Бабушка наша, Инна Ивановна... - Голос
Лени вдруг обрывается, потом  он продолжает очень ласково,  очень нежно: - Я
думаю,  такой  бабушки ни у кого на  свете нет и не было! До того  она  была
добрая,  так любила  нас... А  Тамарка с  ней такая была  хамка! Никогда  не
подойдет, не приласкается,  слова доброго не скажет... А  дедушка наш... он,
конечно, нас тоже любил, но сколько раз, бывало, он Тамарку шлепал, даже  по
щекам бивал! И что  ты думаешь? Она в дедушке души не чаяла, она ему в глаза
глядела, она его и дедусенькой, и дедунчиком... Понимаешь?
     - Понимаю. Она - неблагодарная, вот она кто.
     - Во, во, во! - кивает Леня. - Это верно: неблагодарная!
     - И Ивана Константиновича  она не ценит! - говорю я сердито.  - Ка-а-ак
она с ним противно разговаривает! Сервировку ей новую подавай! Для журфикса!
     Мы и не  догадываемся, до чего печально обернется дело с этим Тамариным
журфиксом!
     В  назначенную субботу все должно  состояться.  Я  не  интересуюсь этим
балом -  я ведь  не пойду! От Лени, который забегает к нам  каждый вечер,  я
узнаю все новости и подробности; Тамара купила посуду - с ума сойти! Чашки -
обалдеть! Готовится угощение - ба-а-атюшки!
     В субботу, перед третьим уроком, когда  кончается маленькая перемена, я
случайно  натыкаюсь в коридоре на группу девочек. Тамара, прощаясь со своими
"знатными" подружками и махая им рукой, кричит:
     - Так помните: сегодня в шесть часов я вас жду!
     - Придем, придем!
     - Обязательно!
     - Непременно придем! - кричат они ей, уходя в свое первое отделение.
     А ровно через  час,  когда кончился  третий урок и  начинается  большая
перемена,  Дрыгалка  задерживает  нас  в  классе. Удивительно, до  чего  она
обожает  портить  нам большую перемену! Все стремятся выбежать  из класса  в
коридор,  завтракать, шуметь, а Дрыгалка  непременно сократит перемену: хоть
на пять минуток, хоть на минуточку, да сократит!
     - Хованская! - вызывает Дрыгалка.
     Тамара встает.
     - Ваш дедушка подавал заявление о переводе вас в первое отделение?
     - Нет,  мой дедушка - князь Хованский - умер.  А заявление  подавал мой
опекун, доктор Рогов.
     Дрыгалка  делает удивительно противное, насмешливое  лицо  и говорит  с
насмешкой:
     - Ваш дедушка был князь? Вы в этом уверены?
     - Он мне так говорил...
     - Ах, он вам "говорил"? -  уже  открыто  издевается  Дрыгалка.  - А вам
известно, что такие вещи доказываются не словами, а документами?
     Тамара молчит.  Она очень бледна, и по губам ее пробегает что-то  вроде
мелкой судороги.
     - Дедушка говорил мне... - выжимает она  из себя наконец  с усилием,  -
что наша грамота на княжество утеряна... но что мы все-таки князья.
     - Ну,  так вот,  -  с  торжествующей интонацией  продолжает Дрыгалка, -
свободных мест в первом отделении нет.  Дирекция готова  была -  для  такого
случая! - перевести кого-нибудь из первого отделения к нам во  второе, а вас
перевести от нас в первое. Но никаких документов  о том, что вы - княжна, не
имеется.   Вы  не  княжна,  а  самозванка!  И  вас  в  первое  отделение  не
переведут!..- Затем, обращаясь к нам, Дрыгалка говорит, словно точку ставит:
- Можете идти в коридор, медам!
     И сама уходит  из класса. Девочки со своими завтраками бегут в коридор.
Часть девочек осталась в классе, в  том числе  и я.  Я стою  и боюсь поднять
глаза. Боюсь посмотреть на девочек и  увидеть:  а вдруг они злорадствуют  по
поводу Тамары?.. И боюсь взглянуть на Тамару: а вдруг она плачет?
     Но нет, девочки  тоже не смотрят на Тамару, словно ничего не произошло.
Мы  выходим из  класса группкой. Обернувшись  в дверях, я вижу, как  Тамара,
очень  бледная, поспешно,  роняя  вещи на пол, укладывает все  свое классное
хозяйство в сумку...
     Выйдя  в коридор,  Меля  запускает зубы в  кусок пирога  с  капустой  и
говорит почти нечленораздельно:
     - А ну его к богу, княжество это! Одна морока!
     Остальные  молчат. Но лица у них  серьезные:  сцена Дрыгалки с  Тамарой
произвела на всех тяжелое впечатление.
     Мимо нас  вихрем проносится Тамара, -  в руке  у нее сумка  с книгами и
тетрадями. Она мчится к лестнице и стрелой убегает вниз.
     - Куда она? - тревожно говорит Маня Фейгель.
     - Домой, наверно...
     - Девочки!  - говорит  Лида с  упреком.  - Не  будем  заниматься чужими
делами. Это называется: сплетничать.
     Все  молчаливо  соглашаются  с Лидой. Спустя  минуту беседа  бежит, как
веселый  ручеек, от  одного  предмета  к другому. О  Тамаре все  забыли. Или
делают вид, что забыли.  Я - тоже. Конечно, мне  ее немножко жалко: наверно,
она  огорчилась  тем,  что ее  не хотят  переводить  в  первое отделение.  И
Дрыгалка так насмешливо говорила ей:  "Вы не  княжна, а самозванка!" Кому же
приятно слышать такое?
     Но  -  удивительное дело! - слух об этом происшествии  уже облетел весь
институт.  В  коридоре все  говорят  только об этом.  Ко  мне  подлетает Зоя
Шабанова.
     - Это правда? - спрашивает она с любопытством.
     - Что "правда"?
     - Да вот - про Хованскую?
     Вокруг нас уже собралась толпа. Девочки набежали отовсюду, как  куры на
просо.
     -  А  что такое -  про  Хованскую?  -  спрашиваю  я  с самым  искренним
недоумением.
     В глазах Зои, да и некоторых других девочек,  - жадное любопытство. Вот
с таким выражением лица ходят по квартирам, чтоб посмотреть на незнакомых им
покойников,  или толпятся у церквей  и костелов, чтоб увидеть  незнакомых им
новобрачных.
     Это очень противно...
     Очевидно, Лида Карцева чувствует то же,  что  и я, потому что она очень
холодно смотрит на Зою и других девочек, обступивших нас.
     - Да что такое мы должны знать про  Хованскую? - говорит Лида спокойно.
- Ничего мы не знаем! Дайте нам пройти...
     Нас пропускают. Мы  идем  по коридору со своими завтраками и говорим  о
другом. О чем угодно, только не о Тамаре Хованской.
     Вечером прибегает к нам Леня, очень взволнованный:
     - Шашура! Идем к нам...
     - Это зачем еще мне идти?
     -  Меня  дедушка послал. "Скажи, говорит, Сашеньке  (он  тебя Сашенькой
зовет...  подумай, всех  обезьян Сашеньками звать!),  чтоб  сейчас  пришла к
нам!"
     Я понимаю это так, что у Тамары собрались все ее  знатные гости и Ивану
Константиновичу непременно хочется, чтобы пришла  и  я. А я так не хочу этой
встречи  с  "графьями  и князьями", что даже  пропускаю  мимо  ушей Ленькину
дразнилку про "обезьян".
     - Зачем я к вам пойду? - ершусь я. - У вас и без меня гостей много...
     - То-то и дело, что нет! -  серьезно отвечает Леня. - Ни одного гостя и
три телеги неприятностей... Пойдем, Шашура!
     У Роговых еще в передней слышно, как заливается хохотом Тамара.
     - Ты  меня  обманул? - сурово говорю я  и поворачиваюсь, чтоб уйти. - У
вас веселье, хаханьки, а ты сказал: никого нету!
     Леня удерживает меня за рукав шубки.
     -  Это  у Тамары...  истерика...  - бормочет он  сконфуженно. -  Плачет
она... понимаешь? Плачет!
     Мы с Леней входим в комнату,  откуда  доносятся странные звуки, похожие
больше  на хохот, даже на икоту,  чем на плач. Я  никогда  в жизни такого не
слыхала и в совершенном ужасе схватываю Ленину руку.
     В  довершение  переполоха  попугай Сингапур  в  своей  клетке  начинает
заливаться точь-в-точь,  как  Тамара! Оказывается (потом  нам это  объясняет
Иван Константинович),  одна  из  прежних  хозяек Сингапура часто  закатывала
истерики,  и Сингапур  перенял  это  от  нее. Все  эти годы  он жил у  Ивана
Константиновича и не слыхал  никаких истерик; ну,  а когда Тамара начала эту
знакомую   ему  песню,   Сингапур  страшно   обрадовался  и  начал  выводить
истерические вопли. Так они наворачивают оба - Тамара и Сингапур!
     Но для  Тамары  состязание  с  попугаем оказывается  полезным: плач  ее
ослабевает. Она даже кричит:
     - Ленька! Да поставь ты эту проклятую птицу на рояль!
     Поставленный на  гладко отполированную  крышку  рояля попугай  Сингапур
перестает хохотать, икать и плакать. Он только, как всегда, жалобно умоляет:
     - Простите... пустите... не буду!
     Все это  так смешно, что даже Тамара улыбается сквозь  слезы. Она сидит
на диване, прижавшись к Ивану Константиновичу, крепко обнимая его за шею,  и
горестно бормочет:
     -  Дедушка... Миленький,  дорогой  дедушка...  Как нехорошо все  вышло,
дедушка!
     Мы с  Леней  невольно переглядываемся:  впервые  со времени их  приезда
Тамара  называет Ивана  Константиновича "дедушкой",  впервые обнимает  его и
льнет  к  нему,  как  внучка,  ищущая  защиты!  И,  как  ни  расстроен  Иван
Константинович  огорчениями Тамары, все-таки он счастлив этой переменой в ее
обращении с ним.
     -  Птушечка... - целует он ее плачущие глаза. - Да не убивайся ты  так!
Ну, сегодня все вышло не очень  хорошо, а завтра будет великолепно! В этом -
жизнь,  дорогая   моя,  внученька  милая...  И  тебе  еще   жить  и  жить...
долго-долго!.. Всякое еще у тебя будет, родная моя!
     Но Тамарины чудеса продолжаются.
     - Сашенька... - говорит она мне умоляюще. - Садись рядом со мной...
     До этого дня у меня не было ни имени, ни "ты" -  только одно "вы"! Но я
не хочу об этом вспоминать. Мне очень жалко Тамару.
     Я сажусь на диван рядом с Тамарой, беру ее за руку.
     - Сашенька... Ты как-то говорила, что Ляля Гагарина - не княжна. Ты это
наверное знаешь?
     - Нет, - отвечаю я честно. - Наверное я этого не знаю. Я  только думаю,
что, если бы она была княжна, все синявки бы ее так называли. Ну, и сама она
- она ведь глупая! - всем бы тыкала в нос, что она княжна...
     Тут я краснею до ушей. Потому  что ведь это - удар и по Тамаре: значит,
она глупая,  ведь она все звонила, что  она - княжна и  княжна... К счастью,
Тамара пропускает мою бестактность мимо ушей, она занята другой мыслью.
     - Но тогда... - говорит Тамара  растерянно, - почему же  она сегодня ко
мне не пришла? Нет-нет,  ты  не думай, я ведь  знаю, что Гагарина - дура, и,
ох, как с ней скучно, если бы  ты знала!  Но мне, понимаешь, обидно... Никто
не  пришел!  Что  же,  им  со мной  неинтересно? Они только  оттого со  мной
дружили, что думали: я - княжна?
     Леня  ласково  - совсем не  похоже на его обычное  обращение! -  гладит
Тамару по голове.
     - А тебе  не все равно, что  там какая-то балда о тебе думает  и почему
она к тебе не пришла?
     Но Тамара его не слушает: из передней слышен звонок.
     В глазах Тамары -  надежда. Она еще и  сама  боится поверить в радость.
Она говорит полувопросительно:
     - Они?
     Нет, это пришли не ее гости! В комнату входит, очень веселая, моя мама,
а за ней - в