сут  меня  по гравиевой дорожке парка, через белые  ворота,
мимо сторожки привратника, - в школу, разлучая со всем, что я так люблю.
     Однако Эмброз  переоценил  свое  здоровье,  и,  когда  мои  школьные  и
университетские годы остались позади, пришел его черед уезжать.
     - Мне  говорят, что если я проведу здесь еще одну дождливую  зиму,  то
окончу  свои дни  в  инвалидном  кресле, - однажды сказал он мне.  -  Надо
отправляться на поиски солнца. К берегам Испании или Египта, куда- нибудь на
Средиземное  море, где  сухо и  тепло. Не то чтобы я хотел  уезжать,  но,  с
другой стороны, будь я проклят,  если соглашусь  кончать  жизнь инвалидом. У
такого  плана есть  одно достоинство. Я привезу  растения, каких здесь ни  у
кого нет. Посмотрим, как заморские чертенята зацветут на корнуоллской почве.
     Пришла  и ушла первая  зима,  за ней без  особых  изменений -  вторая.
Эмброз  был  доволен  путешествием,  и  я  не  думаю,  что  он  страдал   от
одиночества.  Он  привез одному  Богу известно сколько  саженцев деревьев  и
кустов,  цветов и других  растений  всевозможных  форм  и  оттенков.  Особую
страсть он питал к камелиям. Мы отвели под них целую плантацию, и то ли руки
у  него  были особенные, то ли он знал волшебное  слово  - не  знаю, но они
сразу зацвели, и мы не потеряли ни одного цветка.
     Так наступила третья зима. На этот раз Эмброз решил ехать в Италию.  Он
хотел увидеть сады Флоренции и  Рима. Зимой ни там, ни там тепла не найдешь,
но Эмброза  это  не  беспокоило.  Кто-то уверил его,  что  воздух  там будет
холодный,  но сухой  и  можно  не опасаться дождя. В тот последний вечер  мы
разговаривали допоздна. Эмброз  был не из тех, кто рано  ложится спать, и мы
нередко засиживались в библиотеке до часа, а то и до двух часов ночи, иногда
молча,  иногда беседуя,  протянув к  огню длинные ноги, а вокруг нас  лежали
свернувшиеся  калачиком собаки. Я  уже  говорил, что у меня не  было  дурных
предчувствий,  но сейчас, возвращаясь мысленно назад, я спрашиваю себя: а не
было ли их у него? Он то и  дело  останавливал на  мне  задумчивый,  немного
смущенный взгляд, потом переводил его на обшитые деревянными панелями стены,
на знакомые картины, на камин, с камина - на спящих собак.
     - Хорошо бы тебе поехать со мной, - неожиданно сказал он.
     - Мне недолго собраться, - ответил я.
     Он покачал головой.
     - Нет, - сказал он. - Я пошутил. Нам нельзя оставить дом обоим сразу
на  несколько   месяцев.  Видишь  ли,   быть   землевладельцем  -   большая
ответственность, хоть и не все так думают.
     - Я мог бы  доехать с  тобой  до  Рима, - сказал  я, увлеченный своей
идеей. - И если не помешает погода, вернуться домой к Рождеству
     - Нет, - медленно проговорил он, - нет, это просто каприз.  Забудь о
нем.
     - Ты действительно хорошо себя чувствуешь? - спросил я. - Ничего  не
болит?
     -  Слава  Богу,  нет, - рассмеялся Эмброз. - Уж не принимаешь  ли ты
меня  за  инвалида?  Вот  уже  несколько месяцев  у меня  не было ни  одного
приступа ревматизма.  Вся беда в том, Филипп, мальчик мой, что я до смешного
привязан к дому. Когда ты поживешь с мое, то, возможно, поймешь меня.
     Эмброз встал со стула и подошел к окну. Он раздвинул тяжелые портьеры и
несколько мгновений внимательно смотрел на лужайку под окнами. Вечер был тих
и безветрен. Галки устроились на ночлег, и даже совы не нарушали тишины.
     - Я рад, что мы разделались  с тропинками и положили дерн вокруг дома,
-  сказал  он.  - А  когда трава зазеленеет  до  самого  выгона, будет еще
красивее. Со временем тебе придется  вырубить  мелколесье, чтобы открыть вид
на море.
     - Что ты имеешь в виду?  - спросил я.  - Что  значит ?
Почему не тебе?
     Он ответил не сразу.
     - Это одно и  то же, -  наконец  сказал он. -  Одно и то  же.  Какая
разница? Но все же запомни. На всякий случай.
     Дон, мой старый ретривер, поднял голову и посмотрел  на Эмброза. Он уже
видел  перевязанные картонки  в холле и чуял  близость отъезда.  Он с трудом
встал с пола, подошел к Эмброзу и, опустив хвост, остановился рядом с ним. Я
тихо позвал его, но пес не  пошел  ко мне.  Я выбил в камин пепел из трубки.
Часы на колокольне пробили несколько раз. Со стороны кухни донесся ворчливый
голос Сикома, отчитывающего поваренка.
     - Эмброз, - сказал я, - Эмброз, разреши мне поехать с тобой.
     - Не валяй дурака, Филипп, и иди спать, - ответил он.
     Вот  и  все. Больше  мы  не  обсуждали  этот вопрос.  Утром,  во  время
завтрака, Эмброз дал мне последние наставления относительно весенних посадок
и разных  дел, которые  мне надлежало выполнить  к  его приезду.  Ему пришла
фантазия  устроить  лебединый пруд на  заболоченном участке парка  у  самого
начала  восточной дороги  к  дому,  и  за зиму,  если выдастся  погода, этот
участок   надо  было   вырубить  и  раскорчевать.  Незаметно  подошло  время
расставания.  Эмброз  уезжал  рано,  и  к  семи  часам  мы  позавтракали. Он
собирался переночевать в Плимуте и с утренним приливом выйти в море. Корабль
-  обычное  торговое судно  - доставит его в Марсель, оттуда  он не  спеша
отправится в Италию; Эмброз любил долгие морские путешествия.
     Было сырое, промозглое утро. Веллингтон подал  экипаж  к дверям дома, и
вскоре на крыше горой громоздился багаж. Лошади от нетерпения били копытами.
Эмброз обернулся и положил руку мне на плечо.
     - Смотри, не подведи меня, - сказал он.
     - Удар ниже пояса, - ответил я. - Я еще никогда не подводил тебя.
     - Ты очень  молод.  Я возлагаю на твои плечи слишком  многое.  Но ведь
все, что мне принадлежит, - твое. И ты это знаешь.
     Думаю,  что, если бы я настаивал,  он разрешил бы мне ехать  с ним.  Но
ничего не сказал.  Сиком и я усадили Эмброза со всеми его пледами и тростями
в экипаж, и он улыбнулся нам из открытого окна.
     - Все в порядке, Веллингтон, - сказал он. - Трогай.
     И под начавшим накрапывать дождем экипаж покатил по подъездной аллее.
     Неделя  проходила  за  неделей  своим  чередом.  Я, как  всегда  остро,
чувствовал  отсутствие  Эмброза,  но  мне  было чем занять  себя. Когда  мне
становилось одиноко, я  верхом отправлялся к моему крестному Нику  Кендаллу,
единственная дочь  которого Луиза была на два года моложе меня. Мы с детства
дружили. Она была довольно  хорошенькой девушкой, серьеезной и не склонной к
фантазиям.  Эмброз, бывало,  говорил  шутя, что  в один  прекрасный день она
станет моей женой, но я, признаться, никогда не воображал ее в этой роли.
     Первое письмо Эмброза пришло в середине ноября с тем же судном, которым
он прибыл в Марсель. Плавание прошло без происшествий, погода была неплохая,
несмотря  на  легкую качку  в Бискайском  заливе. Чувствовал он себя хорошо,
настроение было  отличное, и он с удовольствием предвкушал поездку в Италию.
Он решил не прибегать к услугам дилижанса, чтобы не ехать  в глубь материка,
и нанял экипаж с лошадьми, предполагая добраться  до Италии берегом, а затем
повернуть  к  Флоренции.  При этом  известии  Веллингтон покачал  головой  и
предрек какой-нибудь  несчастный случай. По его глубокому убеждению, ни один
француз не умеет править лошадьми, а  все  итальянцы -  разбойники.  Однако
Эмброз  остался цел  и невредим, и  следующее письмо  пришло из Флоренции. Я
сохранил все  его письма, и сейчас они лежат передо мной. Как часто  читал я
их в  последние месяцы; подолгу держал в руках,  переворачивал,  перечитывал
вновь  и  вновь, словно  прикосновением можно  было извлечь  нечто  большее,
нежели то, что значили начертанные на бумаге слова.
     В конце письма из Флоренции, где он, очевидно, провел Рождество, Эмброз
впервые заговорил о кузине Рейчел.

     
ее общество  мне  крайне  приятно,  и,  кроме того, она  взяла  на себя труд
показать мне сады Флоренции, а затем и Рима, поскольку мы будем там в одно и
то же время>.

     Я был рад, что  Эмброз нашел друга, способного разделить его страсть  к
садам.  Не зная, что собой представляет флорентийское  и римское общество, я
опасался,  что английских  знакомств  у  моего кузена будет  немного, и  вот
появляется  особа,  чья семья  родом  из Корнуолла, - значит,  и здесь  они
найдут нечто общее.
     Следующее письмо почти целиком сводилось к перечню  садов, которые хоть
и  не стояли  в то  время  года во всей своей красе,  произвели  на  Эмброза
огромное   впечатление.  Такое   же  впечатление  они  производили  на  нашу
родственницу.

     .

     Я спросил моего крестного Ника Кендалла,  помнит ли он Коринов.  Он  их
помнил, но мнения о них был весьма невысокого.
     - Я  тогда  был  мальчишкой.  Никчемная  компания, -  сказал  он.  -
Проиграли в карты  все  свои деньги  и имения.  Их  дом  на Теймаре не лучше
развалившейся фермы. Лет сорок как пришел в полное запустение. Должно  быть,
отец этой женщины  -  Александр Корин; если не  ошибаюсь,  он отправился на
континент, и  с тех пор о  нем никто не  слыхал. Он был вторым сыном второго
сына.  Правда, не знаю,  что с ним сталось потом.  Эмброз  пишет о  возрасте
графини?
     - Нет, - ответил я, - только то, что она очень молодой вышла  замуж,
но когда - не пишет. Думаю, она средних лет.
     - Должно быть, она  очень  хороша,  раз мистер  Эшли  обратил  на  нее
внимание, -  заметила Луиза. -  Я никогда не слышала, чтобы он  восхищался
хоть одной женщиной.
     - Вероятно, она некрасива и скромна, - сказал я, - и он не чувствует
себя вынужденным говорить ей комплименты. Я в восторге.
     Пришло еще несколько писем, достаточно бессвязных, без особых новостей.
     Он только что вернулся с обеда у нашей  кузины Рейчел или отправлялся к
ней на обед. Как мало, писал он, среди ее друзей во Флоренции людей, которые
могут  помочь  ей  искренним,  незаинтересованным  советом.  Он  тешил  себя
надеждой - и  писал об  этом, - что может подать ей такой совет.  И как же
она  была ему благодарна... У нее не было ничего общего с Сангаллетти, и она
признавалась, что всю  жизнь мечтала иметь друзей-  англичан.  .
     Прошло некоторое  время.  Он не написал,  когда  собирается  вернуться;
обычно это бывало ближе к концу апреля. Зима, казалось, не  спешила уходить,
и морозы, редкие  в наших западных  краях,  были  на  удивление сильные. Они
побили несколько молодых камелий Эмброза, и я надеялся, что  он  вернется не
слишком рано и не застанет пронизывающих ветров и затяжных дождей.
     Вскоре после Пасхи от него пришло письмо.

       теперь,  когда я чувствую себя счастливейшим  из людей, я сумею
сделать для тебя больше, чем прежде, и Рейчел  мне поможет.  Поскорее напиши
мне  и, если можешь, прибавь несколько слов привета для своей кузины Рейчел.
Всегда преданный тебе
     Эмброз>.
     Письмо  пришло около половины  шестого,  я только  что пообедал.  Сиком
принес почтовую  сумку и оставил ее мне. Я положил письмо в карман, вышел из
дома  и зашагал  через поле  к  морю.  Племянник Сикома, державший на берегу
небольшую коптильню, поздоровался  со  мной. Он развесил рыболовные  сети, и
они сохли на каменной стене под последними  лучами заходящего солнца. Я едва
ответил ему, и он,  наверное,  счел меня грубияном. Я перебрался через скалы
на узкий риф,  выдававшийся  в  маленькую  бухту, в  которой я  часто плавал
летом. Эмброз обычно бросал якорь ярдах в пятидесяти от берега, и я доплывал
до  его лодки. Я сел, вынул  письмо и перечитал его.  Если бы  я мог ощутить
хоть малую толику, проблеск радости за тех двоих, что делили общее счастье в
далеком  Неаполе,  совесть  моя  была бы спокойна.  Стыдясь за самого  себя,
проклиная  собственный  эгоизм,  я не  мог  пробудить  в своем  сердце  хоть
сколько-нибудь теплого чувства. Оцепенев от горя, я сидел и не сводил глаз с
гладкого,  спокойного моря. Недавно мне исполнилось двадцать три года, и тем
не менее я чувствовал себя таким же  одиноким и растерянным, как в те давние
дни, когда сидел на скамье  четвертого класса Харроу,  без  друзей,  готовых
утешить  меня,  а  впереди  открывался  мир новых,  незнакомых  переживаний,
входить в который я не хотел и страшился.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     Особенно стыдно мне  было  из-за восторга его друзей,  их  неподдельной
радости и искренней заботы о его благополучии. На меня обрушился целый поток
поздравлений - с явным расчетом, что они будут переданы Эмброзу; отвечая на
них, я должен был  улыбаться, кивать головой и делать вид, будто давно знал,
что  это случится. Я чувствовал себя лицемером, предателем. Эмброз  воспитал
во мне отвращение  к  притворству -  как в человеке, так  и  в  животном, и
сознание того, что сам я притворяюсь, доводило меня до исступления.
     .  Как часто слышал  я  эти слова  и должен был
вторить им! Я стал избегать соседей и, не желая  постоянно видеть любопытные
лица и терпеть утомительную болтовню, отсиживался  дома или  бродил по лесу.
Но если  я объезжал имение или отправлялся в город, спасения не было. Стоило
кому-нибудь из наших арендаторов или знакомых хотя бы издали заметить  меня,
как я был обречен на бесконечные разговоры. Словно посредственный актер, я с
усилием  изображал  улыбку  и,  чувствуя,  как  напрягается  кожа  на  лице,
протестуя против насилия, был вынужден отвечать на вопросы с той ненавистной
мне  сердечностью, какую  в  обществе  ожидают от нас, если  речь заходит  о
свадьбе.  .  Ответ всегда  был один: .
     Высказывались  всевозможные  домыслы  относительно  внешности,  фигуры,
возраста новобрачной, на что я  неизменно отвечал:  .
     Все кивали головой  - очень подходит, лучшего и желать нельзя, как раз
для Эмброза. Затем следовали шутки, остроты и бурное веселье по поводу того,
что на такого убежденного холостяка надели супружеский хомут.
     Сварливая  миссис  Паско,  жена  викария,   назойливо  возвращалась   к
злосчастной  теме,  будто  брала  реванш за  прошлые оскорбления, нанесенные
священному институту брака.
     - Вот уж теперь-то, мастер  Филипп, все изменится, - говорила она при
каждом удобном случае. - Теперь в вашем доме все будут ходить по струнке. И
хорошо. Очень хорошо, скажу я вам. Хоть слуг наконец приучат к порядку. Вряд
ли Сикому это понравится, уж слишком долго он делал все по-своему.
     В этом она была права. Думаю, Сиком был моим единственным союзником, но
я не признавался в том и остановил  старика,  когда  тот попробовал выведать
мое отношение к случившемуся.
     - Не знаю что и  сказать, мастер Филипп,  - мрачно и как бы  смиренно
пробормотал он. - Хозяйка все в доме перевернет вверх дном, и  мы не  будем
знать, на каком мы свете. Сперва одно,  потом другое; чего доброго, ей  и не
угодишь.  Пожалуй,  пора мне  уходить на покой и уступить место  кому-нибудь
помоложе. Вам бы  не мешало упомянуть об этом мистеру  Эмброзу, когда будете
ему писать.
     Я сказал, чтобы он не  говорил глупостей, что Эмброз и я  пропадем  без
него, но он покачал головой и продолжал ходить по дому с вытянутым лицом, не
упуская  возможности намекнуть на невеселое будущее:  что и  время завтрака,
обеда и ужина обязательно поменяют, и  мебель  заменят,  и  велят  без конца
убирать в доме, не давая никому  ни минуты роздыха, и - как  последний удар
-   даже   бедных   собак  прикажут  уничтожить.   Подобные   предсказания,
произнесенные замогильным тоном, отчасти вернули мне утраченное было чувство
юмора, и я  рассмеялся - впервые  с  тех  пор, как прочел последнее  письмо
Эмброза.
     Ну  и картину изобразил Сиком! Я представил себе  целый полк горничных,
которые, вооружась  швабрами,  обметают  по  всему  дому  паутину, а  старый
дворецкий,  выпятив,  по  своему обыкновению,  нижнюю губу, с  ледяной миной
наблюдает  за  ними! Его  уныние  меня  забавляло, но  когда  нечто  похожее
предсказывали другие - даже Луиза Кендалл, которая, по старой дружбе, могла
бы проявить  больше проницательности и придержать язык,  - - то их замечания
вызывали во мне глухое раздражение.
     - Слава  Богу,  теперь в  вашей  библиотеке сменят обивку,  -  весело
сказала Луиза.  - Она  совсем  потускнела и протерлась от старости,  но вы,
смею  сказать,  этого и  не замечали.  А  цветы  в доме  - какая  прелесть!
Гостиная  наконец  приобретет  нормальный  вид.  Я  всегда считала,  что  не
пользоваться  ею -  настоящее  расточительство.  Миссис Эшли,  конечно  же,
украсит ее книгами и картинами со своей итальянской виллы.
     Она все  болтала и болтала,  перечисляя бесконечные усовершенствования,
пока я не потерял терпение и не сказал ей довольно грубо:
     - Ради Бога, Луиза, перестань. Надоело.
     Она замолкла и проницательно взглянула на меня.
     - Ты случайно не ревнуешь? - спросила она.
     - Не говори глупостей, - ответил я.
     Я поступил  скверно, но мы  настолько  хорошо  знали друг друга, что  я
смотрел  на  нее  как  на  младшую  сестру  и  обращался  с  ней  без особой
почтительности.
     Она умолкла, и  с тех  пор я стал замечать, что,  когда во время общего
разговора речь заходила о  женитьбе Эмброза,  она  бросала  на  меня быстрый
взгляд  и старалась сменить тему. Я был  благодарен Луизе, и мое отношение к
ней стало еще теплее.
     Последний удар, разумеется  нечаянно, нанес  мой крестный и  ее отец -
Ник Кендалл.
     - У тебя уже есть какие-нибудь планы на будущее, Филипп? - спросил он
однажды вечером, когда я приехал к ним обедать.
     - Планы, сэр? Нет, - ответил я, не совсем уловив смысл вопроса.
     - Впрочем, еще рано, - сказал он. -  К тому  же,  я полагаю, следует
дождаться возвращения  Эмброза и  его жены. Меня интересует, не решил ли  ты
присмотреть для себя небольшой кусок земли в округе.
     Я не сразу понял, что он имеет в виду.
     - А зачем? - спросил я.
     - Но ведь дела приняли несколько иной оборот, не правда ли? - заметил
он, будто говорил о чем-то решенном. - Вполне естественно, что Эмброз и его
жена захотят быть вместе. И если будут дети, сын, то  это отразится на твоем
положении. Я уверен, Эмброз не допустит, чтобы ты пострадал из-за перемены в
его жизни, и купит тебе любой участок. Конечно,  не исключено, что у  них не
будет детей, но,  с  другой стороны,  для подобных предположений нет никаких
причин. Ты мог бы заняться строительством. Иногда строительство собственного
дома приносит гораздо большее удовлетворение, чем покупка готового.
     Он  продолжал  говорить,  называя подходящие  участки  в  радиусе  миль
двадцати от нашего дома, и я был  благодарен ему за то, что он, казалось, не
ждал  ответа.  Не скрою,  сердце мое  было переполнено,  и я  ничего  не мог
сказать крестному. То, что  он предлагал, было так неожиданно,  что я не мог
собраться с  мыслями  и вскоре извинился  и уехал. Да, я  ревновал. Пожалуй,
Луиза была права. Ревновал, как ребенок, который должен делить с посторонним
того единственного, кто есть у него в жизни. Подобно  Сикому,  я представлял
себе, как  изо всех сил стараюсь освоиться с новым, стесняющим  меня образом
жизни.  Как  выбиваю трубку, встаю  со стула, предпринимаю неуклюжие попытки
участвовать  в  разговоре,  приучаю  себя  к  чопорности  и  скуке  женского
общества;  как, видя  что  Эмброз,  мой Бог,  ведет  себя, словно  последний
простофиля, в отчаянии выхожу из комнаты. Но я никогда  не представлял  себя
отверженным, выставленным из  дома и  живущим  на содержании,  как отставной
слуга.  Появится ребенок, который  станет называть  Эмброза отцом, и я стану
лишним.
     Если бы мое внимание на эту  возможность  обратила миссис  Паско,  я бы
объяснил  ее слова злопыхательством и  забыл  о них.  Иное дело, когда такое
заявляет мой тихий,  спокойный крестный. Домой  я  возвращался в сомнениях и
печали. Я не знал, что делать, как поступить. Строить планы  на будущее, как
советовал крестный? Найти  себе  дом?  Готовиться  к отъезду?  Я  хотел жить
только  там, где  живу,  владеть  только той  землей,  какою  владею. Эмброз
вырастил  меня  на  ней  и  для  нее.  Она  была моей.  Она  была  его.  Она
принадлежала  нам  об