гни нашего причала на востоке. Но вскоре и они, и свечи
за окнами Бартонской фермы померкли, и лишь  свет  луны заливал все  вокруг,
прорезая  на  воде   серебристую  дорожку.  Если  эта  ночь  так   и  манила
прогуляться, то она манила и поплавать. Ни припарки, ни настойки не удержали
меня. Я спустился к  своему излюбленному месту  на выступающих в море скалах
и, смеясь над своим поистине возвышенным безумием, бросился в воду. Господи!
Она была ледяной.  Я, как  собака,  встряхнулся и,  стуча  зубами от холода,
отчаянно заработал руками и ногами и поплыл через бухту. Не пробыв в воде  и
четырех минут, я вернулся на скалы, чтобы одеться.
     Безумие. Хуже, чем безумие. Но мне было все нипочем.
     Я, как  мог, вытерся рубашкой,  оделся и  стал через  лес подниматься к
дому. Луна  роняла призрачный  свет на  тропу, за  каждым деревом  прятались
мрачные фантастические тени. Там, где тропа делилась на  две  - одна вела к
кедровой дорожке, вторая - к новой террасе немного выше по склону холма, -
в густых зарослях деревьев я услышал шорох  и в  воздухе разлился  зловонный
лисий запах;  казалось,  его  источают  даже листья  под моими ногами. Но  я
никого  не  увидел. Желтые нарциссы,  усеявшие  невысокие земляные насыпи  с
обеих сторон от меня, замерли в сонном покое.
     Наконец  я  подошел  к  дому  и  взглянул  на  окно  Рейчел.  Оно  было
распахнуто,  но я не мог определить, горит ли в спальне свеча  или  она  уже
задула ее.  Я посмотрел на часы. До полуночи оставалось  всего пять минут. И
вдруг я понял, что как наши молодцы не утерпели и раньше времени вручили мне
свой  подарок, так и  я  не  могу больше ждать и  должен немедленно поднести
Рейчел свой. Я вспомнил про миссис Паско, про капусту, и ретивое взыграло во
мне с  новой  силой. Я подошел  к  дому, встал под  окном голубой  спальни и
окликнул Рейчел.
     Я  три  раза  произнес ее имя, прежде  чем услышал ответ. Она подошла к
открытому окну в своей белой монашеской рясе с длинными рукавами и кружевным
воротником.
     - Что  вам надо? - спросила она. - Я  уже на три четверти заснула, а
вы разбудили меня.
     -  Прошу вас, постойте  минутку у окна. Я  хочу вам что-то дать. То, с
чем меня встретила миссис Паско.
     - Я не так любопытна, как миссис Паско, - ответила она.  - Подождите
до утра.
     - До утра никак нельзя. Это должно произойти сейчас.
     Я вбежал в  дом, поднялся  в свою комнату и снова спустился  с корзиной
для овощей.  К ее ручкам я привязал  длинную  веревку. В кармане моей куртки
лежал документ, составленный мистером Треуином.
     Она ждала у окна.
     -  Боже  мой,  - тихо  проговорила  она, -  что вы  принесли  в этой
корзине? Послушайте, Филипп, если вы затеваете  очередную мистификацию, то я
в ней не участвую. Вы спрятали там раков или омаров?
     -  Миссис Паско считает, что там капуста. Во всяком случае,  в корзине
нет ничего, что кусалось бы. Даю вам слово. А теперь - ловите веревку.
     И я бросил в окно конец веревки.
     - Тяните, - сказал я. - Только обеими руками. Корзина кое-что весит.
     Она стала тянуть  веревку,  как  ей  было  сказано, и корзина  поползла
вверх,  с сухим треском ударяясь о  стену, цепляясь за проволочную сетку, по
которой  вился  плющ;  я  стоял  под окном и,  глядя  на Рейчел,  трясся  от
беззвучного смеха.
     Она втянула корзину на подоконник, и наступила тишина.
     Мгновение, и она снова выглянула из окна.
     - Филипп, я вам не верю, - сказала  она. - У свертков очень странная
форма. Они кусаются. Я знаю.
     Вместо  ответа я стал  взбираться по проволочной сетке, подтягиваясь на
руках, пока не добрался до окна.
     - Осторожно! - крикнула она. - Вы упадете и свернете себе шею.
     Через мгновение я  был уже в ее комнате - одна нога на полу, другая на
подоконнике.
     - Почему у вас мокрые волосы? - спросила она. - Дождя ведь не было.
     - Я купался, - ответил я. - Я же сказал вам, что искупаюсь. А теперь
разворачивайте свертки. Или мне самому это сделать?
     В комнате горела одна свеча. Рейчел стояла босиком на полу и дрожала.
     - Ради Бога, - сказал я, - накиньте что-нибудь на себя.
     Я схватил покрывало,  набросил на нее, поднял и усадил на кровати среди
одеял и подушек.
     - По-моему, - сказала она, - вы все-таки спятили.
     -  Вовсе  не  спятил,  -  возразил я,  -  просто  в  эту  минуту мне
исполнилось двадцать пять лет. Слушайте!
     Я поднял руку. Часы били полночь. Я сунул руку в карман.
     -  Вот это вы прочтете на  досуге, - сказал я и положил  документ  на
столик рядом с подсвечником, - но остальное я хочу отдать вам сейчас.
     Я  высыпал  свертки  на  кровать  и, бросив  корзину  на  пол, принялся
разрывать упаковки, швыряя  в  разные  стороны  мягкую оберточную  бумагу  и
рассыпая по постели небольшие коробочки. Рубиновые диадема и кольцо, сапфиры
и   изумруды,   жемчужное  колье   и  браслеты   рассыпались  в  хаотическом
беспорядке...
     - Это ваше... и это... и это... - повторял я, в исступлении осыпая ее
сверкающим дождем, прижимая драгоценности к ее пальцам, рукам, к ее телу.
     - Филипп, - крикнула она, - вы не в своем уме! Что вы наделали?
     Я не ответил. Я взял колье и надел на нее.
     - Мне двадцать пять лет, - сказал я, - вы слышали,  как часы пробили
двенадцать? Остальное теперь не имеет значения.  Все  это  ваше. Будь у меня
целый мир, я и его отдал бы вам.
     Я  никогда  не  видел  более смущенных  и  более удивленных  глаз.  Она
взглянула  вверх  - на  меня, вниз - на разбросанные  повсюду  ожерелья  и
браслеты, затем снова на меня, и, наверное, потому, что я смеялся, она вдруг
обняла меня и тоже рассмеялась. Мы держали друг друга  в объятиях; казалось,
она заразилась  моим  безрассудством, разделила мой исступленный порыв, и мы
оба вкушали восторг, даруемый безумием.
     - Этот план вы и вынашивали последние недели? - спросила она.
     - Да, - ответил я. - Их должны были принести вам вместе с завтраком.
Но, как и наши молодцы с их трубками, я не вытерпел.
     - А у меня для вас ничего  нет, кроме золотой булавки для галстука, -
сказала  она. - В свой день рождения  вы заставляете меня сгореть со стыда.
Может быть, вы хотите  чего-нибудь еще? Скажите мне, и вы это получите. Все,
чего ни пожелаете.
     Я посмотрел на нее, усыпанную рубинами и изумрудами, с жемчужным  колье
на шее, и, вдруг вспомнив, что означало это колье, сразу сделался серьезным.
     - Да, одного, - сказал я. - Но об этом бесполезно просить.
     - Почему?
     - Потому,  - ответил  я, - что  вы  дадите мне  пощечину и прогоните
спать.
     Она внимательно посмотрела на меня и дотронулась рукой до моей щеки.
     - Просите, - сказала она. И голос ее звучал ласково.
     Я не знал,  как  мужчина  просит женщину стать его  женой. Как правило,
прежде  всего необходимо  получить  согласие родителей.  Если родителей нет,
существуют  ухаживание, обмен любезностями,  прощупывание почвы. Все  это не
относилось ни к ней, ни  ко мне. Между нами никогда не заходило разговоров о
любви и супружестве. Была полночь. Я мог бы просто и откровенно  сказать ей:
.  Я вспомнил утро в саду, когда мы
острили  по  поводу моей неприязни к  таким  делам и  я сказал  ей,  что для
счастья   и   душевного  покоя  мне  вполне  достаточно  собственного  дома.
Интересно, подумал я, поймет ли она меня, вспомнит ли то утро?
     -  Однажды я  сказал  вам,  что нахожу необходимое мне  тепло и уют  в
стенах моего дома. Вы не забыли?
     - Нет, - сказала она, - я не забыла.
     - Я заблуждался, - сказал я. - Теперь я знаю, чего мне не хватает.
     Она коснулась пальцами моей головы, кончика уха, подбородка.
     - Неужели? - спросила она. - Вы уверены?
     - Больше, чем в чем бы то ни было, - ответил я.
     Она взглянула на меня. При свечах ее глаза казались еще темнее.
     - В то утро вы были очень уверены в себе, - сказала она, - и упрямы.
Тепло домов...
     Она протянула руку и, не переставая смеяться, потушила свечу.

     На  рассвете,  до того  как слуги проснулись  и  спустились вниз, чтобы
открыть ставни и  впустить в дом свет дня, я стоял на траве и  в  недоумении
спрашивал себя, существовал ли до меня хоть один мужчина, чью любовь приняли
бы так естественно  и просто. Если  бы так было всегда, сколь многие были бы
избавлены от утомительного ухаживания. Любовь со всеми ее ухищрениями до сих
пор не  занимала меня;  мужчинам  и  женщинам  вольно  развлекаться  в  свое
удовольствие - меня же это не  волновало. Я был слеп и глух; я спал; но так
было прежде.
     То, что произошло в первые часы моего дня рождения, будет  живо всегда.
Если в них была страсть, я забыл о ней. Если нежность - она по- прежнему со
мной.  Меня  поразило -  и мне не забыть этого  чувства, -  как беззащитна
женщина,  принимающая любовь.  Возможно,  женщины держат  это в тайне, чтобы
привязать нас к себе. И берегут свою тайну до последнего.
     Этого  я никогда не  узнаю - мне  не с кем сравнивать.  Она была  моей
первой и последней.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
     Я  помню,  как  круглый шар  солнца  появился над  верхушками деревьев,
окаймляющих лужайку, и дом ожил. На серебристой, словно тронутой инеем траве
лежали тяжелые капли росы. Запел дрозд, его песню подхватил зяблик, и вскоре
в воздухе звенел весенний  хор  птичьих  голосов. Флюгер  на  башне,  первым
поймав солнечный луч, блеснул  золотом  на фоне голубого неба, повернулся на
северо-запад и застыл. Серые стены дома,  совсем недавно темные и мрачные, в
свете занимающегося утра теплели, радуя глаз новой красотой.
     Я  вошел  в дом, поднялся в  свою  комнату, придвинул к открытому  окну
кресло,  сел и  стал  смотреть  в сторону  моря.  Голова моя была пуста, без
единой мысли. Тело спокойно,  неподвижно. Никакие проблемы  не всплывали  на
поверхность, никакие тревоги  не свербили в потаенных  уголках души, нарушая
блаженный покой. Как будто все в моей жизни было решено и предо мной  лежала
прямая,  гладкая  дорога.  Годы, оставшиеся  позади, не в счет. Годы, ждущие
впереди, - не более чем продолжение  всего, что я уже знал, чем владел, чем
обладал; и так навсегда и неизменно, как  в литании. В будущем только
одно: Рейчел  и я.  Муж  и жена, которые живут  друг другом в стенах  своего
дома,  не  обращая внимания на суетящийся за их порогом мир. Изо дня в день,
из  ночи  в  ночь,  пока  оба  мы живы.  Это  было  все,  что  я  помнил  из
молитвенника.
     Я закрыл глаза, но  она по-прежнему была со мной. Затем я, должно быть,
незаметно для себя уснул, а когда проснулся, солнце лилось в открытое окно и
молодой Джон уже  разложил на стуле  мою одежду и принес горячую воду; я  не
слышал, как  он вошел, как вышел. Я побрился, оделся и спустился к завтраку,
который  успел  остыть  и  стоял  на  буфете  -  Сиком  решил,  что я давно
спустился;  но яйца вкрутую и ветчина - легкая  пища. В тот день  я бы съел
что угодно. Покончив с едой, я свистнул собак, пошел в сад, и, не заботясь о
Тамлине  и  его драгоценных цветах, сорвал все  распустившиеся  камелии,  и,
сложив  их  в ту самую корзину, которая послужила мне накануне для переноски
драгоценностей,  вернулся  в  дом,  поднялся  по  лестнице и подошел к двери
Рейчел.
     Она завтракала,  сидя  в  кровати, и, не дав  ей  времени возразить или
задернуть полог, я высыпал на нее камелии.
     - Еще раз  с добрым утром,  - сказал  я, - и  напоминаю, что сегодня
все-таки мой день рождения.
     - День  рождения или  нет, - сказала она,  -  но, прежде чем  войти,
принято стучать. Уйдите.
     Трудно держаться  с достоинством, когда камелии покрывают  вашу голову,
плечи, падают в чашку  и на бутерброд, но я сделал серьезное лицо и отошел в
конец спальни.
     - Извините, -  сказал я. -  Однажды войдя через окно, я стал излишне
вольно обращаться с дверьми. И то правда, манеры подвели меня.
     -  Вам лучше уйти, пока Сиком не пришел за подносом. Думаю, застав вас
здесь, он был бы шокирован, несмотря ни на какой день рождения.
     Холодный тон Рейчел обескуражил меня, но я подумал, что ее замечание не
лишено логики. Пожалуй,  с  моей  стороны было  чересчур  смело  врываться к
женщине и мешать ей  завтракать,  даже если эта  женщина  скоро станет  моей
женой, о чем Сиком пока не знал.
     - Я уйду,  - сказал я. -  Простите меня. Я только  хочу  вам кое-что
сказать. Я вас люблю.
     Я повернулся к двери  и вышел. Я  заметил,  что жемчужного колье на ней
уже не было. Наверное, она сняла его, как только я ушел от нее ранним утром.
И драгоценности  не валялись на полу  - все было убрано. Но  на  подносе  с
завтраком лежал документ, который я подписал накануне.
     Внизу меня ждал Сиком, держа в руках пакет, завернутый в бумагу.
     - Мистер Филипп,  сэр, - сказал  он, - это поистине великое событие.
Могу я  позволить себе поздравить вас  с днем рождения и пожелать вам долгих
лет?
     - Можете, Сиком, - ответил я. - Благодарю вас.
     -  Это  сущий пустяк,  сэр,  -  продолжал он, - небольшой сувенир на
память о  многолетней преданной  службе вашему  семейству.  Надеюсь,  вы  не
оскорбитесь  и я не взял на себя слишком большую смелость, предположив, что,
может быль, вам будет приятно принять его в качестве подарка.
     Я развернул бумагу и  увидел портрет самого Сикома в  профиль, возможно
не польстивший оригиналу, но вполне узнаваемый.
     - Он великолепен, - серьезно  сказал я, - настолько великолепен, что
он  будет висеть на почетном месте рядом с лестницей. Принесите мне гвоздь и
молоток.
     Сиком  с величественным  видом дернул  сонетку, чтобы передать молодому
Джону мое поручение.
     Мы вдвоем повесили портрет на панели около столовой.
     - Как вы находите, сэр, портрет воздает мне должное? - спросил Сиком.
- Или художник придал излишнюю резкость чертам, особенно носу? Я не  совсем
доволен.
     -  В портрете невозможно добиться совершенства, Сиком, - ответил я. -
-  Но  ваш настолько к  нему приближается, что лучшего нельзя  и желать. Что
касается меня, то я очень доволен.
     - Значит, все остальное не имеет значения, - заявил он.
     Я  не чуял под собой  ног от восторга и  счастья и тотчас хотел сказать
ему, что Рейчел и я собираемся обвенчаться, но сдержался; вопрос был слитком
серьезным, слишком тонким,  и, наверное, нам вместе следовало  поговорить со
стариком.
     Под  предлогом  работы я направился  в контору, однако все  мои занятия
свелись к тому, что я сидел  за столом и с отсутствующим видом смотрел перед
собой. Но в очах моей души я видел только ее: она завтракает, откинувшись на
подушки, и  поднос,  что лежит  перед  ней, весь  усыпан  камелиями.  Покой,
сошедший на меня ранним утром, отлетел, его сменило лихорадочное возбуждение
прошедшей ночи. Когда  мы поженимся, размышлял  я, раскачиваясь  на стуле  и
покусывая кончик  пера, ей  не удастся так просто выставлять меня  из  своей
комнаты.  Я  буду  завтракать  вместе  с  ней. Хватит  спускаться в столовую
одному. Мы заведем новые порядки.
     Часы пробили десять, я услышал движение  на дворе и под  окном конторы,
посмотрел на  стопку счетов, снова отложил их, начал письмо к коллеге- судье
и  тут  же порвал  его.  Слова  не  приходили, написанное мною  было  полной
бессмыслицей,  а до полудня,  когда Рейчел  спустится вниз, оставалось целых
два часа. Ко мне пришел  Нат Брей, фермер из  Пенхейла, с длинной историей о
каких-то коровах,  которые забрели в  Тренант,  и  о  том, что сосед  сам-де
виноват, потому как не  следит за собственным  забором.  Почти не  слыша его
доводов, я согласно  кивал... Рейчел наверняка уже оделась и  где-то  в саду
разговаривает с Тамлином.
     Я  прервал незадачливого малого, пожелал ему удачного дня и, увидев его
расстроенное лицо, велел ему отыскать комнату  дворецкого и выпить вместе  с
Сикомом  кружку эля. . Я  похлопал  фермера  по
плечу, оставив его с широко раскрытым ртом размышлять над моим замечанием.
     Затем  я  высунул голову из окна и  крикнул  через двор на кухню, чтобы
ленч  собрали  в корзину для пикника; мне вдруг захотелось  побыть  с Рейчел
наедине - на солнце, без  формальностей дома,  без столовой, без серебра на
столе. Отдав  такое распоряжение, я  пошел  в  конюшню сказать  Веллингтону,
чтобы  он оседлал  для  госпожи Соломона.  Но  его там  не оказалось.  Двери
каретного сарая были  распахнуты, экипажа в нем не было. Мальчик,  подручный
конюха,  подметал  выложенный  булыжником  пол.  Услышав  мой вопрос,  он  с
озадаченным видом взглянул на меня.
     - Госпожа приказала подать экипаж вскоре после десяти, -  ответил он.
- Не могу сказать, куда она поехала. Может быть, в город.
     Я возвратился  в дом и позвонил,  чтобы вызвать Сикома, но он ничего не
мог мне  сообщить, кроме того, что Веллингтон подал экипаж чуть позже десяти
и что Рейчел уже ждала его в холле. Раньше она никогда не выезжала по утрам.
Мое восторженное  настроение как рукой сняло.  Впереди был  целый  день, и я
вовсе не так надеялся провести его.
     Я сел и стал ждать.  Наступил полдень, и  звон колокола созвал  слуг  к
обеду. Корзина для пикника  стояла  рядом со мной. Соломон  был оседлан.  Но
экипаж все не возвращался. Наконец в два часа я сам отвел Соломона в конюшню
и велел расседлать его.
     Я  шел через  лес к новой аллее; радостное  возбуждение утра  сменилось
апатией. Даже если она сейчас и приедет, для  пикника  уже поздно. К четырем
часам апрельское солнце перестает греть.
     Я был  почти в  конце аллеи, на перепутье Четырех Дорог,  когда увидел,
что  грум  открыл  ворота  рядом  со сторожкой  и в  них  въехал  экипаж.  Я
остановился посередине подъездной аллеи, ожидая, чтобы лошади  приблизились;
заметив  меня, Веллингтон  натянул вожжи.  Стоило мне  увидеть ее  сидящей в
экипаже, как разочарование, все последние часы тяжким грузом лежавшее у меня
на  сердце, мигом  забылось; и  я,  велев  Веллингтону трогать,  вскочил  на
подножку и сел на узкую жесткую скамейку напротив нее.
     Она сидела, укутавшись в накидку; вуаль была опущена, и я не мог видеть
ее лица.
     - Я ищу  вас  с одиннадцати часов, - сказал я. -  Где  вы были, черт
возьми?
     - В Пелине, - сказала она. - У вашего крестного.
     Все тревоги, все  подозрения, преданные  забвению и, казалось, навсегда
погребенные в глубинах сознания, мгновенно ожили в  моем мозгу,  и я, полный
дурных  предчувствий,  подумал: что замышляют эти  двое, чтобы нарушить  мои
планы?
     - Зачем?  - спросил я. - Что побудило вас отправиться к нему в такой
спешке? Все давно улажено.
     -  Я  не  совсем понимаю, что вы имеете в виду, говоря  обо , -
ответила она.
     Экипаж подбросило  на выбоине, и, чтобы  удержаться, она ухватилась  за
ремень  рукой, обтянутой темной  перчаткой. Какой далекой казалась она, сидя
рядом со мной в траурной одежде, скрытая вуалью! Какая бездна отделяла ее от
той Рейчел, которая прижимала меня к своему сердцу!
     -  Документ,  - сказал  я.  - Вы думаете о документе. Вы  не  можете
оспорить его. Я совершеннолетний. Крестный ничего не может сделать. Документ
подписан, скреплен печатью и засвидетельствован. Все принадлежит вам.
     -  Да,  - сказала она, -  теперь я  это  понимаю. Формулировки  были
немного туманны, вот и все. Я хотела уточнить, что они значат.
     И опять  этот  отстраненный голос, холодный,  безучастный,  тогда как в
моих ушах, в  моей памяти звучал  другой, тот,  что шептал  над моим  ухом в
полночь.
     - Теперь вам все ясно? - спросил я.
     - Все, - ответила она.
     - Значит, не стоит больше и говорить об этом?
     - Не стоит, - ответила она.
     Непринужденности,  радости и смеха, которые мы вместе  делили,  когда я
подарил ей драгоценности, не  было и  в помине. Проклятие!  Неужели крестный
чем-нибудь обидел ее?
     - Поднимите вуаль, - сказал я.
     Мгновение  она  сидела  неподвижно. Затем  взглянула на  широкую  спину
Веллингтона и  на  грума,  примостившегося  рядом  с