истолковала это по-своему.
     Если  ей было  стыдно, то мне было  стыдно вдвойне  - оттого,  что она
могла настолько превратно понять меня.
     -  Позвольте мне  выразиться  по-простому, - сказал  я.  -  Когда мы
обвенчаемся?
     - Никогда,  Филипп, -  ответила  она и сделала жест, будто приказывая
мне уйти. - Запомните раз и навсегда. Мне жаль, если вы надеялись на это. У
меня не было намерения вводить вас в заблуждение. А теперь - доброй ночи.
     Она повернулась, чтобы уйти, но я крепко схватил ее за руку.
     - Значит, вы  не любите  меня? - спросил я. - Это было  притворство?
Но, Боже  мой, почему  вчера  ночью вы не сказали мне  правду и не попросили
меня уйти?
     И снова  в ее глазах недоумение; она не  поняла.  Мы были совсем чужие,
нас ничто не связывало. Она явилась из иной земли, принадлежала иной расе.
     - Вы смеете упрекать меня за то,  что произошло? - сказала она. -  Я
хотела отблагодарить вас, вот и все. Вы подарили мне драгоценности.
     Думаю, в эту минуту я познал все, что до  меня познал Эмброз.  Я понял,
что он  видел  в  ней, чего страстно желал, но  так  и не получил. Я  познал
мучение и боль, и бездна между мной и Рейчел сделалась еще глубже. Ее глаза,
такие  темные и  не  похожие на наши, пристально смотрели на  нас обоих и не
понимали  нас.  В  мерцающем свете свечи  рядом со мной  - в  тени - стоял
Эмброз.  Мы смотрели на нее, терзаемые мукой безнадежности, а в устремленных
на нас глазах  горело обвинение. Ее  полуосвещенное лицо тоже  было чужим -
маленькое узкое лицо со старинной  монеты. Рука,  которую я  держал,  уже не
была теплой. Холодные  хрупкие пальцы изо всех  сил  старались освободиться,
кольца  царапали мне  ладонь.  Я  выпустил ее руку и тут  же  захотел  вновь
прикоснуться к ней.
     -  Почему вы так смотрите на  меня? - прошептала  она. -  Что  я вам
сделала? Вы изменились в лице.
     Я пытался придумать, что еще я могу отдать  ей. Ей принадлежали имение,
деньги, драгоценности. Ей принадлежали моя душа, мое тело, мое сердце.  Имя?
Но и его она уже носила. Ничего не осталось. Разве что страх... Я взял из ее
руки подсвечник и поставил его на выступ  над лестницей. Я положил пальцы ей
на горло и сцепил их кольцом; теперь  она  не  могла  пошевелиться  и только
смотрела  на меня  широко  раскрытыми глазами.  Казалось, я  держу  в  руках
испуганную  птицу, которая,  если я  чуть сожму  пальцы,  немного побьется и
умрет, а если ослаблю - вырвется на волю и улетит.
     - Не покидайте меня, - сказал я.  - Поклянитесь, что не  покинете...
никогда... никогда...
     Она попыталась  пошевелить губами в ответ, но не смогла. Я выпустил ее.
Она отшатнулась  от  меня,  прижимая  пальцы  к  горлу.  По  обеим  сторонам
жемчужного колье, там, где  только что были мои руки, проступили две красные
полосы.
     - Теперь вы выйдете за меня? - спросил я.
     Вместо  ответа  она  попятилась  от  меня  по  коридору;  ее  глаза  не
отрывались  от моего  лица, пальцы по-прежнему закрывали горло. Я  увидел на
стене свою тень, чудовищную, бесформенную, неузнаваемую. Я видел, как Рейчел
скрылась под сводом.  Слышал, как  захлопнулась  дверь  и  ключ повернулся в
замке. Я пошел  в свою комнату  и,  случайно заметив в  зеркале  собственное
отражение,  остановился и  внимательно  посмотрел на него. С каплями пота на
лбу, без кровинки в лице, передо мной стоял... Эмброз? Я пошевелился и снова
стал самим собой; я увидел сутулые плечи, слишком длинные,  неуклюжие руки и
ноги,  увидел  нерешительного,  простодушного   Филиппа,  позволившего  себе
мальчишескую выходку, которую Рейчел просила Кендаллов простить и забыть.
     Я распахнул  окно, но луны в эту ночь не было. Лил дождь. Ветер откинул
портьеру, растрепал альманах, лежавший на каминной  доске, и сбросил его  на
пол.  Я  наклонился, поднял книгу, вырвал  из нее лист и, скомкав, бросил  в
огонь. Конец моему дню рождения. Конец дню всех дураков.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
     Утром, когда я сидел  за завтраком, глядя невидящими глазами на ревущую
за окном непогоду, в столовую вошел  Сиком с запиской на подносе.  Я  увидел
ее,  и  сердце  мое екнуло.  Может  быть, она  просит  меня  подняться  в ее
комнату... Но писала не Рейчел. Почерк был крупнее и более округлый. Записка
была от Луизы.
     - Ее только что принес грум мистера Кендалла, сэр, - сказал Сиком,  -
- он ждет ответа.
     Я прочел записку.

     .

     Я  положил записку  в карман и попросил Сикома принести перо  и бумагу.
Кто бы ни предлагал мне встретиться, моим первым побуждением  всегда, а в то
утро особенно, было набросать слова благодарности и отказаться. Однако когда
Сиком принес перо и бумагу, я решил поступить иначе. Бессонная ночь,  агония
одиночества  неожиданно  пробудили  во  мне  стремление отвести с кем-нибудь
душу. Луиза была  мне  ближе всех. Итак, я  написал  ей, что  приеду утром в
город и отыщу ее в церкви.
     - Отдайте  это груму  мистера Кендалла и скажите Веллингтону, чтобы он
оседлал Цыганку к одиннадцати часам, - сказал я.
     После завтрака я  пошел в контору,  привел  в  порядок счета  и написал
письмо, начатое накануне. Мозг мой работал вяло, как в тумане, и я, скорее в
силу привычки,  чем по необходимости, отмечал факты, цифры и выписывал их на
листок. Покончив  с  делами, я прошел в конюшню,  торопясь уехать  из дома и
оказаться подальше  от всего, что было с  ним связано. Я не поехал  по аллее
через  лес, полный  вчерашних воспоминаний,  а свернул в  сторону и напрямик
через  парк  поскакал к  большой дороге.  Моя лошадь, резвая и  нервная, как
молодая лань, испугавшись непонятно чего, насторожила уши,  встала на дыбы и
бросилась в кустарник. Неистовый ветер на славу потрудился над нами обоими.
     Ненастье, обычное для наших краев в феврале и марте, наконец наступило.
Не было  больше  мягкого  тепла  последних  недель,  гладкого  моря, солнца.
Огромные хвостатые тучи с черными краями неслись с запада и время от времени
с  неожиданной  яростью  обрушивали на землю потоки  града.  Море в западной
бухте  кипело и билось о берег. В полях  по обеим  сторонам  дороги  кричали
чайки, усеявшие свежевспаханную землю  в  поисках взлелеянных  ранней весной
зеленых побегов. Нат Брей, которого я так  быстро  выставил  прошлым  утром,
стоял у своих  ворот, укрывшись от града  свисающим с плеч мокрым мешком; он
поднял  руку и  прокричал мне  приветствие, но ветер отнес звук его голоса в
сторону.
     Даже на большой дороге  я слышал  шум моря. На западе, где  мелкая вода
едва покрывала песок,  оно  отливало  от берега, взбивая  пушистую пену,  на
востоке, перед  устьем, катились огромные длинные валы; они обрушивались  на
скалы  у входа  в  гавань,  и рев бурунов  сливался с  воем колючего  ветра,
который сносил живые изгороди и гнул долу покрытые почками деревья.
     Я спустился с холма и  въехал в город. Людей на улицах почти не было, а
те,  кого я видел,  шли, согнувшись под  ветром, с  покрасневшими  от холода
носами. Я оставил Цыганку в  и по тропинке поднялся к церкви.
Луиза пряталась от ветра на паперти между колоннами. Я открыл тяжелую дверь,
и мы вошли в церковь. После  ненастья,  бушующего  за стенами, она  казалась
особенно тихой;  на  нас  дохнуло знакомой  прохладой, гнетущей,  тяжелой, и
запахом тления,  какой бывает только  в церквах. Мы сели у лежачей мраморной
фигуры  моего  предка в  окружении  фигур  рыдающих сыновей  и  дочерей, и я
подумал, сколько Эшли рассеяно по нашей округе - одни лежат здесь, другие в
моем собственном приходе, - как они любили,  страдали, как обрели последний
приют.
     В церкви стояла тишина, и мы инстинктивно заговорили шепотом.
     - Я давно  переживаю из-за тебя, -  сказала  Луиза, - с Рождества  и
даже раньше. Но я не могла сказать тебе этого. Ты бы не стал слушать.
     - Напрасно,  - ответил я,  - до  вчерашнего  вечера  все  шло  очень
хорошо. Я сам виноват, что сказал лишнее.
     - Ты  бы и не сказал, - возразила она, - если бы  не  верил, что это
правда. Она притворялась с самого начала, и  сперва, до ее приезда, ты был к
этому готов.
     - Она  не  притворялась, - сказал  я, - до  последних  часов. Если я
ошибся, то мне некого винить, кроме самого себя.
     Внезапный ливень с шумом обрушился на южные  окна  церкви, и в  боковом
приделе с высокими колоннами стало еще темнее.
     -  Зачем она  приехала сюда в  сентябре? -  спросила Луиза.  - Зачем
проделала весь этот путь? Чтобы разыскать тебя? Она  приехала  в  Англию,  в
Корнуолл, с определенной целью. И добилась своего.
     Я повернулся  и  взглянул на Луизу. Ее серые  глаза смотрели  открыто и
прямо.
     - Что ты имеешь в виду? - спросил я.
     - Теперь у нее  есть деньги,  - сказала  Луиза. - Ради этого  она  и
отправилась в путешествие.
     Когда я учился в пятом классе в Харроу, мой классный  наставник однажды
сказал  нам,  что   истина  -  это  нечто  неуловимое,  невидимое;  иногда,
сталкиваясь  с  ней,  мы  не узнаем ее, и обрести  и постичь  ее дано только
старикам на пороге смерти либо очень чистым душой и очень молодым.
     -  Ты ошибаешься, -  сказал я. - Ты ничего о  ней не  знаешь. Она -
женщина импульсивная, эмоциональная, ее настроения непредсказуемы и странны,
но, видит  Бог, не  в  ее натуре  быть  иной.  Порыв  заставил  ее  покинуть
Флоренцию. Чувство  привело ее сюда. Она осталась, потому что была счастлива
и потому что имела право остаться.
     Луиза с состраданием посмотрела на меня и положила руку мне на колено.
     -  Если  бы ты  не был так уязвим, -  сказала она, -  миссис Эшли не
осталась бы. Она посетила бы моего отца, заключила бы с ним сделку и уехала.
Ты с самого начала неправильно истолковал ее побуждения.
     Я бы скорее смирился, подумал я, вставая, если бы Луиза ударила Рейчел,
плюнула ей в лицо,  вцепилась в  волосы или в платье. В этом  было бы что-то
примитивное,  животное. Борьба шла бы на равных. Но сейчас, в тишине церкви,
слова ее звучали почти кощунственно, как клевета.
     - Я не могу сидеть здесь и слушать твои слова, - сказал я. - Я хотел
найти у тебя утешение  и сочувствие. Если в  тебе нет  ни  того ни  другого,
оставим этот разговор.
     Она тоже встала и взяла меня за руку.
     - Неужели ты не видишь, что я стараюсь помочь тебе? - взмолилась она.
-  Но  это  бесполезно:  ты  слеп и глух  ко всему.  Если строить планы  на
несколько месяцев вперед не в  характере  миссис Эшли,  почему она всю  зиму
посылала деньги за границу - из недели в неделю, из месяца в месяц?
     - Откуда ты знаешь? - спросил я.
     -  Такие вещи нельзя скрыть, - ответила она. - Отец на правах твоего
опекуна обо всем узнал от мистера Куча.
     - Ну и что  из того? - сказал я. - У нее были долги во Флоренции,  я
всегда знал о них. Кредиторы требовали уплаты.
     - Из страны в страну? - спросила Луиза. - Разве  такое  возможно? Не
думаю.  Не вероятнее ли,  что миссис  Эшли надеялась сколотить  определенную
сумму к своему возвращению  и провела здесь зиму лишь потому, что знала, что
ты вступишь во владение деньгами и имением в тот день, когда тебе исполнится
двадцать пять лет? Отец уже не будет твоим опекуном, и она сможет выманить у
тебя все,  что захочет. Но этого не понадобилось.  Ты подарил  ей  все,  что
имел.
     Мне не верилось, что у девушки, которую я знал,  которой доверял, такой
дьявольский ум и, самое ужасное, что своей логикой и простым здравым смыслом
она способна изничтожить такую же женщину, как она сама.
     - Ты  сама  до этого додумалась  или  говоришь с  голоса своего  отца-
законника? - спросил я.
     -  Отец  здесь ни  при  чем, -  сказала  она, -  тебе  известна  его
скрытность. Он  почти ничего не  рассказывает  мне. У  меня есть собственное
мнение.
     - С первой вашей встречи ты настроила себя против нее, -  сказал я. -
- В воскресенье, в церкви, разве не так? За обедом ты не произнесла ни слова
и сидела с надутым видом. Ты сразу невзлюбила ее.
     - А ты? - спросила Луиза. - Помнишь, что ты сказал о ней перед самым
ее приездом? Не могу  забыть твоей  враждебности  по  отношению к ней. И  не
беспричинной.
     Рядом  с  клиросом  со  скрипом  отворилась  боковая  дверь,  и  в  нее
проскользнула маленькая, похожая  на  мышь,  Элис Табб с  метлой в руке. Она
украдкой  взглянула  на  нас  и  скрылась  за  кафедрой, но  уединение  было
нарушено.
     - Бесполезно, Луиза, - сказал я, - ты не можешь мне помочь.
     Луиза посмотрела на меня и выпустила мою руку.
     - Значит, ты так сильно любишь ее? - спросила она.
     Я отвернулся. Она была  девушка, и младше  меня, она не могла понять. И
никто не мог бы, кроме Эмброза, который был мертв.
     - Что ждет вас обоих в будущем? - спросила Луиза.
     Мы шли  по проходу между  скамьями, и шаги  наши  глухо  отдавались под
сводами  церкви. Слабый  луч солнца  на мгновение  осветил нимб над  головой
святого Петра и тут же погас.
     -  Я  попросил  ее выйти за меня  замуж,  - сказал я. -  Просил раз,
второй. Я буду просить еще и еще. Вот мое будущее, если оно тебя интересует.
     Я открыл дверь, и мы вышли на паперть. На дереве у церковной ограды, не
обращая  внимания  на  дождь,  пел дрозд, и  проходивший  мимо  мальчишка -
подручный мясника,  с подносом на плече и фартуком на голове - подсвистывал
ему за компанию.
     - Когда ты просил ее об этом последний раз? - спросила Луиза.
     Я  вновь  почти физически  ощутил  знакомую  теплоту,  увидел зажженные
свечи, услышал дорогой мне смех. И никого рядом, только я  и Рейчел. Будто в
насмешку над полночью церковные часы били полдень.
     - Утром в мой день рождения, - сказал я Луизе.
     Она  дождалась  последнего  удара  колокола,  громко прозвучавшего  над
нашими головами.
     - Что она тебе сказала?
     - Между нами вышло недоразумение, - ответил я. - Я думал,  она имеет
в виду , тогда как она имела в виду .
     - К этому времени она уже прочла документ?
     - Нет. Она прочла его позднее. Позднее в то же утро.
     Вдалеке за воротами церкви я увидел грума и догкарт Кендаллов. При виде
хозяйской дочери  грум  поднял хлыст и  спрыгнул  на землю. Луиза  надела на
голову капюшон и застегнула накидку.
     - Значит, она не стала  терять  времени и, прочтя документ,  поехала в
Пелин повидаться с моим отцом, - сказала Луиза.
     - Она не совсем поняла его, - сказал я.
     -  Она  поняла его,  когда уезжала из Пелина, - сказала  Луиза.  - Я
отлично помню, когда ее уже ждал экипаж и мы стояли на ступенях, отец сказал
ей:  .  Миссис  Эшли
улыбнулась ему и ответила: .
     Грум, неся в руках  большой зонт, поднимался по тропе. Луиза застегнула
перчатки. Еще одна черная туча стремительно неслась по небу. Деревья гнулись
под шквалистым ветром.
     -  Этот  пункт  внесли, чтобы гарантировать  имение  от  посягательств
постороннего  человека и не дать  ему промотать  состояние, -  сказал я. -
Если бы она стала моей женой, он потерял бы силу.
     - Ошибаешься, -  сказала Луиза.  - Если бы она  вышла за тебя замуж,
все снова перешло бы к тебе. Ты не подумал об этом?
     - Но даже  если и  так? Я бы делил с ней  каждый пенни.  Из-за  одного
этого пункта она не отказалась бы выйти за меня, если ты это имеешь в виду.
     Серые глаза Луизы внимательно смотрели на меня.
     - Жена, - сказала Луиза, - не может пересылать деньги своего мужа за
границу, не может вернуться туда, откуда она родом. Я ничего не имею в виду.
     Грум коснулся рукой шляпы и поднял зонт над ее головой.  Я спустился за
ней по тропе и усадил в двуколку.
     - Я не помогла тебе, - сказала она, - ты  считаешь меня безжалостной
и  жестокой. Иногда  женщина бывает  проницательнее мужчины.  Прости, что  я
причинила  тебе  боль. Я хочу  только  одного - чтобы  ты снова  стал самим
собой. - Она наклонилась к груму: - Ну, Томас, мы возвращаемся в Пелин.
     Лошадь тронула,  и  они  стали  подниматься по склону холма  к  большой
дороге.
     Я пошел в  и уселся там в небольшой комнатке. Луиза была
права, она  не помогла мне. Я пришел за  поддержкой и утешением, но не нашел
их.  Одни сухие, холодные факты, искаженные до неузнаваемости. Все, что  она
говорила, имело бы смысл для того, в ком сильна жилка законника. Я знал, как
скрупулезно  взвешивает  подобные вещи  крестный,  не  принимая  во внимание
человеческое   сердце.   Не   вина  Луизы,   если   она   унаследовала   его
рассудительность и трезвость.
     Я лучше ее знал, что встало между Рейчел и мною. Гранитная плита в лесу
над долиной  и  все те месяцы, что не  я был  рядом  с Рейчел.  . Под  влиянием порыва
позволила  она мне полюбить  себя.  Под  влиянием порыва  оттолкнула. Эмброз
испытал это, Эмброз понимал. И ни для него, ни для меня не могло быть другой
женщины, другой жены.
     Долго сидел  я  в холодной комнате . Хоть  я  и  не  был
голоден,  хозяин  принес мне  холодную баранину и эль. Наконец  я  вышел  из
таверны  и остановился у причала, глядя,  как поднявшаяся  вода плещется  на
ступенях. Рыбацкие суденышки  раскачивались у  своих буев,  какой-то  старик
вычерпывал  воду  со  дна лодки;  он  сидел спиной  к ветру  и не видел, что
брызги, летящие с каждым новым буруном, делают напрасными все его усилия.
     Тучи опустились  еще  ниже,  и плащ густого  тумана  окутал деревья  на
противоположном берегу.  Если я хотел вернуться домой, не промокнув до нитки
и не простудив Цыганку, следовало поспешить, пока погода  не стала еще хуже.
Вокруг никого не  было видно, все попрятались по  домам. Я вскочил  в седло,
поднялся  на холм, чтобы сократить путь, свернул к перепутью Четырех Дорог и
вскоре выехал на аллею, ведущую к дому. Здесь мы были более или менее укрыты
от  ветра,  но не  успели  преодолеть  и  сотни  ярдов,  как  Цыганка  вдруг
споткнулась и захромала. Из опасения лишних слухов  я не  заехал в сторожку,
чтобы извлечь камешек,  застрявший между  копытом и  подковой,  а спешился и
осторожно повел лошадь к дому.
     Ураган  разбросал  по   тропе  обломанные  ветви;  деревья,  еще  вчера
застывшие в сонном покое, раскачивались из стороны в сторону, отрясая мелкие
капли  дождя.  Из  болотистой  долины  поднималось белое  облако  тумана;  я
задрожал и только теперь понял,  что весь  день, весь этот бесконечный день,
меня трясло от холода - и в церкви, пока я сидел там с  Луизой, и в комнате
с погасшим камином в . Со вчерашнего дня мир изменился.
     Я вывел Цыганку  на тропу, по которой шел вчера с Рейчел. Вокруг берез,
там, где мы  собирали цветы,  еще были видны  наши следы. Пучки  первоцвета,
грустные,  поникшие,  сиротливо лежали на  мокром  мху.  Казалось, дороге не
будет конца. Цыганка заметно хромала, и я вел  ее под уздцы. Моросящий дождь
попадал за воротник моей куртки и холодил спину.
     Подходя   к   дому,  я  чувствовал   такую  усталость,  что,   даже  не
поздоровавшись  с Веллингтоном, молча бросил ему поводья и ушел, оставив его
смотреть мне  вслед вытаращенными  от удивления  глазами.  Видит Бог,  после
вчерашнего вечера я не имел ни малейшего желания пить ничего, кроме воды, но
я  слишком  устал  и  промок  и  подумал,  что  глоток  коньяка,   пусть   и
невыдержанного,  может согреть меня. Когда я вошел  в столовую, молодой Джон
накрывал  стол к обеду.  Он вышел в буфетную  за рюмкой,  и, ожидая  его,  я
заметил, что на столе стоят три прибора. Когда он вернулся, я показал на них
рукой:
     - Почему три?
     - Мисс  Паско, - ответил он, - она здесь с часу дня. Госпожа поехала
навестить их утром, вскоре после того как вы ушли. Она привезла с собой мисс
Паско. Она приехала погостить.
     Ничего не понимая, я уставился на молодого Джона:
     - Мисс Паско приехала погостить?
     -  Да, сэр,  - ответил он.  -  Мисс  Мэри Паско,  та  самая, которая
преподает в воскресной школе. Все утро мы  занимались  тем, что готовили для
нее розовую комнату. Она сейчас с госпожой в будуаре.
     Он продолжал накрывать  стол, а я, забыв про коньяк, постав