его делать, - сказала она.
     Сидя в будуаре тетушки  Фебы и куря трубку, я вдруг вспомнил, что вовсе
не так  намеревался  провести  этот вечер.  Я  заготовил  несколько холодно-
любезных  фраз и сухое прощание,  долженствующие  отбить у непрошеной гостьи
всякую охоту задерживаться в моем доме.
     Я взглянул на нее. Она уже кончила пить чай и поставила чашку с блюдцем
на  поднос. Мое  внимание снова привлекли ее  руки, узкие, маленькие и очень
белые; интересно, подумал  я,  считал ли  их  Эмброз руками  горожанки?  Она
носила  два кольца,  оба с прекрасными  камнями,  однако  они  нисколько  не
нарушали траура и очень  гармонировала  с ее  обликом. Держа в руке трубку и
покусывая  черенок,  я  чувствовал себя более  уверенно и  меньше  напоминал
одурманенного сном. Надо  было что-то делать,  что-то  говорить,  но я,  как
дурак,  сидел  у  огня,  не  в  силах разобраться  в  собственных  мыслях  и
впечатлениях. Долгий, томительный  день закончился, а я никак не мог решить,
что  он  принес  мне -  победу  или  поражение. Если  бы  в  ней было  хоть
отдаленное сходство  с  придуманными  мною  образами,  я бы лучше  знал, что
делать; но  вот она здесь, рядом,  во плоти,  и  созданные моим воображением
картины,  словно бредовые фантастические видения, перемешались и растаяли  в
темноте.
     Где-то  далеко  осталось  злобное  существо,  старое,  раздражительное,
окруженное  адвокатами; где-то далеко была вторая миссис Паско  - с громким
голосом, надменная; истаяла вдали взбалмошная, избалованная кукла с длинными
локонами; исчезла змея, скользкая,  коварная. Гнев, казалось, утратил смысл,
ненависть тоже, страх... Но мог ли я бояться той, которая не доходила мне до
плеча, в ком не было ничего особенного, кроме чувства юмора и маленьких рук?
Неужели ради этого один человек дрался на дуэли,  а другой, умирая, написал:
? Я походил на человека, который
выпустил мыльный пузырь и следил за его полетом, но пузырь вдруг лопнул.
     Надо  запомнить, подумал я, клюя носом  перед  мерцающим  камином,  и в
следующий раз не пить  коньяка после десятимильной прогулки под  дождем: это
только  притупляет чувства,  а вовсе не развязывает язык.  Я пришел дать бой
этой женщине, но так и не начал его. Что она там говорила  про седло тетушки
Фебы?
     - Филипп, - прозвучал тихий, спокойный голос, - Филипп, вы, кажется,
спите. Прошу вас, встаньте и отправляйтесь в кровать.
     Я  вздрогнул  и  открыл глаза.  Она  смотрела на  меня, сложив руки  на
коленях. Я с трудом поднялся на ноги и чуть не опрокинул поднос.
     - Извините, - сказал я, - должно быть, меня стало  клонить в сон из-
за того, что я скрючился  на этом  табурете. В  библиотеке  я  обычно  сижу,
вытянув ноги.
     - И к тому же вы  изрядно  находились  сегодня пешком, не  так ли?  -
спросила она.
     Голос ее был сама невинность, и тем не менее... Что она имела в виду? Я
нахмурился и смотрел на нее сверху вниз, твердо решив не отвечать.
     -  Если  завтра  выдастся  погожее   утро,  -   сказала  она,  -  вы
действительно найдете для меня надежную, смирную лошадь,  на которую я смогу
спокойно сесть, чтобы отправиться осматривать Бартонские земли?
     - Да, - ответил я, - если вы желаете совершить такую прогулку.
     - Я не затрудню вас. Мою лошадь поведет Веллингтон.
     - Нет, я сам пойду с вами. У меня нет особых дел.
     - Подождите, - сказала она,  - вы забыли, что  завтра суббота. Утром
вы выдаете жалованье работникам. Мы подождем до полудня.
     Я растерянно взглянул на нее:
     - Боже мой, откуда вам известно, что я выплачиваю жалованье именно  по
субботам?
     К  моему полному замешательству и смятению, ее глаза вдруг заблестели и
стали влажными, как тогда, когда она говорила о моем давнем дне рождения.
     - Если вы  не догадываетесь, - в голосе ее зазвучали жесткие нотки, -
- то вы не так сообразительны,  как я думала. Подождите минуту. У меня  есть
для вас подарок.
     Она  открыла дверь,  прошла в голубую  спальню  и  тут  же вернулась  с
тростью в руке.
     - Вот,  -  сказала  она,  -  возьмите, она  ваша. Все  остальное  вы
осмотрите и разберете  потом, но ее я хотела сама  отдать  вам, и непременно
сегодня.
     Это была  прогулочная трость Эмброза. Та  самая,  на которую он  всегда
опирался.  Трость  с золотым  ободком  и с ручкой в виде  собачьей головы из
слоновой кости.
     - Благодарю вас,  -  язык  плохо повиновался  мне,  -  я  вам  очень
признателен.
     - А теперь идите, - сказала она, - пожалуйста, идите.
     И она легонько вытолкала меня из комнаты и захлопнула дверь.
     Я  стоял,  сжимая в руках трость.  Она не дала мне времени даже на  то,
чтобы пожелать ей доброй ночи. Из будуара не доносилось ни звука; я медленно
пошел по коридору к своей комнате, вспоминая выражение ее глаз в ту  минуту,
когда она  протянула мне трость. Однажды, совсем недавно, я уже видел глаза,
в которых  застыло  такое же  выражение древнего как мир  страдания. И в тех
глазах   светились  сдержанность  и  гордость,   соединенные   с   такой  же
униженностью, такой  же мучительной мольбой. Наверное,  подумал  я,  войдя в
свою  комнату  - комнату  Эмброза  -  и  разглядывая знакомую  трость,  -
наверное, дело в том, что глаза эти одинакового цвета и принадлежат женщинам
одной национальности. Иначе  что общего могло быть между нищенкой  с берегов
Арно и кузиной Рейчел?..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     На следующее утро я рано  спустился вниз и сразу после завтрака пошел в
конюшню, вызвал Веллингтона, и мы вместе направились в кладовую для упряжи.
     Да,  среди  всего  прочего  там  оказалось  с полдюжины дамских  седел.
Видимо, раньше я просто не замечал их.
     - Миссис Эшли  не умеет ездить верхом,  - сказал я Веллингтону. - На
чем-нибудь сидеть и за что-нибудь держаться - вот все, что ей надо.
     - Тогда  лучше всего  посадить ее на Соломона, - сказал старый кучер.
- Может быть, ему и не  доводилось возить дам, но он  ее не сбросит, уж это
точно. За других лошадей, сэр, я бы не поручился.
     В  былые времена  Эмброз часто  охотился верхом на Соломоне,  теперь же
конь  в основном  наслаждался досугом  на лугу; и  только иногда  Веллингтон
использовал его для поездок. Дамские седла висели высоко на  стене, и, чтобы
их  снять,  Веллингтону пришлось послать  за грумом и  небольшой  лестницей.
Выбор седла произвел целый переполох и  послужил причиной немалого волнения:
одно  было  слишком  потертым, второе  - слишком  узким  для  широкой спины
Соломона, третье покрыто паутиной, за что грум  получил приличный нагоняй. Я
смеялся в  душе, догадываясь, что ни Веллингтон, ни все остальные ни разу не
вспоминали про эти седла последние четверть века, и сказал  Веллингтону, что
после  хорошей  чистки кожа станет как новая  и миссис Эшли подумает,  будто
седло только вчера привезли из Лондона.
     - В какое время  госпожа желает выехать? - спросил он, и я, опешив от
такого выбора слов, молча уставился на него.
     -  Где-то после полудня, - наконец выговорил  я. -  Вам надо  только
подвести Соломона к подъезду. Я сам буду сопровождать миссис Эшли.
     Затем я вернулся в дом и прошел в контору, чтобы  просмотреть недельные
отчеты и проверить счета до  того,  как  люди придут за платой. ...
Однако! Неужели Веллингтон, Сиком и другие слуги относятся к ней именно так?
Я допускал, что в определенном смысле это естественно,  но  подумал, до чего
же  быстро мужчины-слуги глупеют  в присутствии женщины. Это благоговение  в
глазах Сикома, когда прошлым вечером он принес чай, почтительность, с  какой
он поставил  перед  ней  поднос... и  вот, не  угодно  ли,  утром,  во время
завтрака,  прислуживает  мне  молодой  Джон,  он  же  снимает  крышки с моих
тарелок, потому  что  . И вот теперь Веллингтон, сам  не свой от волнения, чистит
и натирает до блеска старое дамское седло  и кричит груму, чтобы тот занялся
Соломоном.
     Я просматривал счета. Впервые с тех  пор, как Эмброз выставил  из  дома
няньку, женщина провела ночь под моей крышей. Однако ее присутствие оставило
меня  совершенно  спокойным.  Это  обстоятельство  меня радовало.  Но едва я
вспомнил ее обращение со мной, когда я  чуть  не заснул, мне показалось, что
ее слова:  - вполне  могла  произнести моя
нянька лет двадцать назад.
     В полдень за причитающейся им платой пришли слуги  и люди, работавшие в
конюшне,  в лесу, в  саду. Заметив отсутствие Тамлина, старшего садовника, я
поинтересовался, почему его нет, и мне сказали, что  он где-то .
Я  воздержался  от  каких-либо замечаний  по  этому  поводу,  расплатился  с
остальными работниками и отпустил их.  Интуиция  подсказала  мне, где искать
Тамлина  и кузину  Рейчел. Я  не  ошибся.  Они  были  в оранжерее, где росли
камелии, олеандры и другие растения, привезенные Эмброзом из странствий.
     Я никогда не разбирался в садоводстве -  все заботы лежали на Тамлине;
огибая угол оранжереи и подходя к ним, я слышал, как она говорила о черенках
и побегах, о влиянии северного климата  и об удобрении почвы. Тамлин слушал,
держа шапку в руке и с таким же почтительным видом, какой я заметил у Сикома
и Веллингтона. Увидев меня,  она улыбнулась и поднялась на ноги: до того она
стояла  на коленях на мешковине  и рассматривала молодой побег, выходящий  в
трубку.
     - Я гуляю с  половины одиннадцатого, - сказала она. - Я  искала вас,
чтобы спросить разрешения, но не нашла и потому совершила отчаянный поступок
- сама отправилась в домик Тамлина и познакомилась с ним; правда, Тамлин?
     - Правда, мэм, - сказал Тамлин, как баран уставясь на нее.
     - Видите ли, Филипп, - продолжала она, - я привезла с собой в Плимут
-  в  экипаж я их взять  не могла, они прибудут с посыльным -  все саженцы
деревьев и кустов, которые мы собрали, Эмброз и я, за последние  два года. У
меня есть список  с  указанием мест,  где он  хотел их  высадить, и я думала
сэкономить  время,  обсудив список с Тамлином  и  объяснив  ему, что к чему.
Когда их привезут, меня уже может не быть здесь.
     - Превосходно, - сказал я, - вы оба разбираетесь  в этих делах лучше
меня. Прошу вас, продолжайте.
     - Мы  уже все обсудили,  не  правда ли, Тамлин? -  сказала она. -  И
будьте  добры, передайте миссис Тамлин  мою  благодарность за  чай; я  очень
надеюсь, что к вечеру ее горлу станет лучше. Эвкалиптовое масло -  отличное
лекарство, я пришлю его ей.
     -  Благодарю вас, мэм, -  сказал Тамлин (я впервые слышал,  что у его
жены болит горло) и, взглянув на меня, добавил с неожиданной застенчивостью:
- Нынче утром,  мистер  Филипп, сэр,  я узнал кое-что  такое, чего никак не
думал узнать от дамы. Я всегда полагал, что знаю свою работу, но миссис Эшли
разбирается в садоводстве куда лучше  меня. Мне  столько в  жизни не узнать.
Рядом с ней я чувствую себя полным неучем.
     - Вздор, Тамлин,  - возразила кузина Рейчел. - Я разбираюсь только в
деревьях и кустарниках. Что  же касается фруктов, то я не имею ни  малейшего
представления, как, например, выращивают персики;  кстати, запомните: вы еще
не сводили меня в цветник. Вы это сделаете завтра.
     - Как только пожелаете, мэм, - сказал Тамлин.
     Она попрощалась с ним, и мы пошли к дому.
     - Раз вы гуляете почти  с десяти часов, -  сказал я, - то, наверное,
хотите отдохнуть. Я скажу Веллингтону, чтобы он пока не седлал коня.
     - Отдохнуть? - переспросила она. - Кто говорит об отдыхе? Я все утро
предвкушала нашу прогулку верхом. Посмотрите, вот и солнце. Вы ведь обещали,
что оно появится. Кто поведет моего коня - вы или Веллингтон?
     -  Нет, - сказал  я.  -  С вами пойду я. И  предупреждаю, хоть вы  и
способны наставлять  Тамлина  в  выращивании  камелий,  преподать  мне  урок
земледелия вам не удастся.
     - Ячмень от овса я отличаю, - сказала она. - Вы поражены?
     - Ни капли, - ответил я. - Как бы то ни было, на полях вы не увидите
ни того ни другого - урожай уже собран.
     Когда мы вошли в дом, я обнаружил, что Сиком накрыл в столовой холодный
завтрак из  мяса и  салата,  дополнив  его пирогами  и  пудингами, словно мы
собирались обедать.  Кузина  Рейчел кинула  на меня быстрый  взгляд, лицо ее
было невозмутимо серьезно, однако в глубине глаз опять горели смешинки.
     - Вы человек молодой и  еще не кончили расти, - сказала она. - Ешьте
и будьте благодарны. Положите в карман кусок  пирога, и, когда мы поднимемся
на Западные холмы, я попрошу вас поделиться со мной. А сейчас я пойду наверх
и надену что-нибудь подходящее для поездки.
     По крайней  мере, подумал  я, с аппетитом принимаясь за  холодное мясо,
она  не  ждет,  чтобы  за  ней ухаживали  или  проявляли подчеркнутые  знаки
внимания;  у  нее явно незаурядный  ум,  что, слава  Богу, отнюдь не женская
черта. Лишь одно раздражало меня: мою манеру держаться с ней (как я полагал,
довольно язвительную) она  принимала спокойно  и  даже с удовольствием.  Мой
сарказм казался ей веселостью.
     Только  я успел  поесть, как Соломона  подвели  к дверям дома.  Крепкий
старый конь за  всю  свою  жизнь  ни  разу  не подвергался столь  тщательной
чистке. Даже копыта Соломона надраили до  блеска - моя Цыганка  никогда  не
удостаивалась  такого  внимания. Две молодые  собаки скакали у его ног.  Дон
невозмутимо наблюдал за ними; для него, как и  для его  друга  Соломона, дни
скачек давно миновали.
     Я  пошел сказать  Сикому, что нас не  будет часов до  четырех,  а когда
вернулся,  кузина  Рейчел уже сидела на Соломоне.  Веллингтон прилаживал  ей
шпоры. Она переоделась в другое  траурное платье, с чуть  большим вырезом, и
вместо шляпы волосы ее покрывала черная кружевная шаль.  Сидя вполоборота ко
мне, она говорила с Веллингтоном, и мне почему-то вспомнилось,  как накануне
вечером она рассказывала о  том, что Эмброз иногда поддразнивал ее и однажды
сказал, будто  от нее веет ароматом  Древнего  Рима.  Думаю, в  ту  минуту я
понял, что  он имел  в виду. Ее  лицо было похоже на лица с римских монет -
четкие,  но маленькие;  обрамленное  кружевной  шалью,  оно  напоминало  мне
женщин, которых  я  видел во Флоренции,  преклонивших  колени в  соборе  или
притаившихся в  дверях  безмолвных домов. Женщина,  в  которой  я не находил
ничего достойного  внимания,  кроме  рук,  переменчивых  глаз и  неожиданных
россыпей  жемчужного  смеха, возвышаясь надо мною,  выглядела совсем  иначе.
Казалась более далекой, более отстраненной, более итальянкой.
     Она  услышала мои шаги,  обернулась,  и  все  исчезло:  отстраненность,
нездешность - все то, что проступало на ее лице в минуты покоя.
     - Готовы? - спросил я. - Не боитесь упасть?
     - Я полагаюсь на вас и на Соломона, - ответила она.
     - Вот и прекрасно. Поехали. Мы вернемся часа через два, Веллингтон.
     И,  взяв  Соломона под уздцы, я  выступил с  нею в поход по  Бартонским
землям.
     Ветер, который дул последние дни, улетел  в глубь страны, унеся с собой
дождь;  к   полудню  небо  прояснилось  и  выглянуло   солнце.  Солоноватый,
хрустально-чистый  воздух подгонял шаг и  доносил дыхание моря,  бьющегося о
скалы  бухты. Осенью такие  дни выдаются у нас часто. Словно заплутавшие  во
времени,  они  напоены  особой  свежестью и,  изредка  напоминая о  близости
холодов, еще дышат последним теплом лета.
     Странным было наше паломничество.  Мы начали с  Бартона,  и  мне стоило
немалого труда отговориться от приглашения Билли Роу и его жены  зайти в дом
и  отведать  пирога  со  сливками,  лишь ценою  обещания  заехать  к  ним  в
понедельник мне удалось миновать коровник и навозную кучу,  вывести Соломона
за ворота фермы и выйти на жнивье Западных холмов.
     Бартонские земли представляют  собой полуостров,  Маячные поля занимают
дальний  его конец у моря. Как я и говорил кузине, хлеба уже свезли, и я мог
вести  старика  Соломона куда  заблагорассудится. К  тому же  большая  часть
Бартонских земель  - пастбища,  и, чтобы целиком осмотреть их, мы держались
ближе к морю. В конце концов мы подошли к  самому маяку, и, оглянувшись, она
увидела все имение - с запада ограниченное длинным отрезком песчаной бухты,
а с востока,  на расстоянии  трех миль от нее,  - рукавом  моря. Бартонская
ферма и дом - особняк, как неизменно называл его Сиком, - лежали как бы на
блюдце, но деревья, посаженные по распоряжению  дяди  Филиппа и Эмброза, уже
густо разрослись  и  частично скрывали дом; к  северу  от него  новая  аллея
вилась через лес и взбегала на небольшую возвышенность, где сходились Четыре
Дороги.
     Вспомнив, что  говорила  кузина  Рейчел  прошлым вечером, я  попробовал
проверить, так ли хорошо  она знает Бартонские земли, но  не смог поймать ее
на  ошибке.  Память  ни  разу не  подвела ее,  когда она упоминала  названия
различных пляжей, мысов и ферм  на  территории  имения; она знала имена всех
арендаторов, их семьи, знала, что племянник Сикома  живет в рыбачьем доме на
берегу, а брат  держит мельницу.  Она не обрушила на  меня все свои познания
сразу  -  скорее, я сам,  подгоняемый любопытством,  побуждал ее поделиться
ими. Мне казалось весьма странным  то,  как естественно и  с каким интересом
она называла имена и говорила о людях.
     -  О чем  же, по-вашему, мы  разговаривали,  Эмброз  и  я?  - наконец
спросила она, когда мы спускались с Маячного холма на восточное  поле. - Он
страстно любил  свой дом, свою землю, поэтому и  я полюбила их. Разве  вы не
ждете того же от своей жены?
     - Не имея жены, ничего не могу сказать, -  ответил  я, - но  у  меня
были основания полагать, что, прожив всю жизнь на континенте, вы увлекаетесь
совсем другим.
     - Так и было, - сказала она, - пока я не встретила Эмброза.
     - Кроме увлечения садами, как я догадываюсь?
     - Кроме  увлечения садами,  - согласилась она. - Наверное, он  писал
вам,  как оно началось. Мой сад на  вилле очень красив, но это...  - Она на
мгновение замолкла и осадила Соломона; я остановился, держа руку на узде. -
...Но это то, что мне всегда хотелось увидеть. Это совсем другое.
     Она еще немного помолчала, глядя на бухту.
     - На  вилле,  -  продолжала она, - когда я была молода  и замужем за
моим первым мужем - я говорю не про Эмброза, - я была не очень счастлива и
находила  утешение   в  перепланировке  сада,  высаживании  новых  растений,
разбивке террас, прокладывании дорожек. Ища совета и руководства, я зарылась
в книги, и результат получился совсем неплохой; во всяком случае, я сама так
думала и многие говорили мне  об этом.  Интересно, что сказали бы вы про мой
сад...
     Я бросил  на нее быстрый взгляд. Ее лицо было обращено к морю, и она не
заметила этого. Что она  имела  в виду?  Разве крестный не сообщил ей, что я
побывал на вилле?
     Меня   охватило   внезапное   беспокойство.   Я   вспомнил,   с   каким
самообладанием  после легкой нервозности первых минут она держалась накануне
вечером, вспомнил непринужденность нашей беседы, которую поутру за завтраком
приписал светскому чутью кузины Рейчел и своему  отупению после коньяка. Мне
вдруг показалось странным, что она  ничего не сказала тогда о моем посещении
Флоренции,  и еще более  странным, что  она ни словом не  обмолвилась о том,
каким образом  я  узнал о  смерти  Эмброза. Неужели крестный счел  за  благо
увильнуть  от этого  предмета и предоставил  мне самому  сообщить ей о  моей
поездке?  В  душе я  проклинал его  старческую болтливость  и трусость, хотя
прекрасно  понимал, что теперь  уже не кто иной,  как я сам, праздную труса.
Вчера  вечером, если  бы только я рассказал  ей вчера  вечером, одурманенный
коньяком!  Но  теперь... теперь  это  нелегко. Она удивится, почему я молчал
раньше. Конечно же, сейчас самый подходящий  момент сказать:  Но  она  ласково  обратилась  к
Соломону, и он тронул с места.
     - А мы  можем  пройти мимо  мельницы и подняться к  дому  через  лес с
другой стороны? - спросила она.
     Я упустил  благоприятную  возможность, и  мы  двинулись назад к дому. В
лесу  она время от времени бросала одно-два