?
     - Да, - ответил я.
     - Мне было приятно узнать, что вы не прибегли к давлению,  с тем чтобы
убедить  ее остаться, - сказал  он.  -  Я прекрасно понимаю, что за  время
болезни вы совершенно отвыкли обходиться без нее, да и она сама говорила мне
об этом. Она всячески старалась щадить ваши чувства. Но, объяснил  я ей, ваш
кузен уже не ребенок, а мужчина. Если он не может стоять на ногах, то должен
научиться. Разве я не прав?
     - Абсолютно правы, - ответил я.
     -   Женщины,  особенно   Рейчел,  в  своих  поступках  руководствуются
эмоциями. Мы,  мужчины, как правило, хотя и не  всегда, - рассудком. Я рад,
что вы проявляете благоразумие. Когда весной  вы навестите нас во Флоренции,
то,  возможно, позволите мне показать вам некоторые сокровища нашего города.
Вы не будете разочарованы.
     Он выпустил в потолок еще одно облако дыма.
     -  Когда вы  говорите  , то употребляете это слово  в  королевском
смысле,  как  если  бы  город  принадлежал  лично  вам,  или  оно  взято  из
юридического лексикона? - поинтересовался я.
     - Простите, - сказал он, - но я так привык действовать и даже думать
за Рейчел, что не  могу провести  четкую грань  между нею и собой и невольно
употребляю именно это личное местоимение.
     Он искоса взглянул на меня.
     - У  меня  есть  все  основания  полагать,  что  со временем  я  стану
употреблять его в более  интимном смысле. Но это, - он сделал жест рукой, в
которой держал сигару, - в руце Божией. А вот и сама Рейчел.
     Когда Рейчел вошла  в комнату, он встал, я тоже;  она  подала ему руку,
которую он  взял в  свои и поцеловал, и  обратилась  к  нему  по-итальянски.
Возможно, оттого, что я наблюдал за ними за  обедом - его глаза, которые он
не  сводил с ее лица, ее улыбка, ее манеры,  изменившиеся при его появлении,
- не  знаю, но  я чувствовал,  что меня  начинает  тошнить. Все, что  я ел,
отдавало  пылью.  Даже  tisana,  приготовленная  ею  для  нас  троих,  имела
непривычный горький привкус. Я оставил их  в саду и поднялся в свою комнату.
Уходя, я  слышал, что они сразу перешли на  итальянский. Я  сидел  у  окна в
кресле, в котором провел первые дни и недели выздоровления, она -  рядом со
мной;  и  мне казалось,  что весь  мир  погрузился в  пучину зла и  внезапно
пропитался желчью. Я не мог заставить себя  спуститься вниз и попрощаться  с
Райнальди. Я  слышал, как  подали экипаж,  слышал, как  экипаж отъезжает  от
дома.  Я продолжал сидеть  в кресле. Вскоре  Рейчел подошла  к моей  двери и
постучала.  Я   не  ответил.  Она   открыла   дверь,  вошла   в  комнату  и,
приблизившись, положила руку мне на плечо.
     - В чем дело на сей раз? -  спросила  она. Она говорила  таким тоном,
словно ее  терпению пришел  конец. - Сегодня он  был  на  редкость учтив  и
доброжелателен. Чем вы опять недовольны?
     - Ничем, - ответил я.
     - Он так  хорошо  говорит о вас!  -  сказала она. - Если  бы  вы его
слышали,  то  поняли бы, что он очень  высокого  мнения о вас.  Уверена, что
сегодня  вы не придрались бы ни к одному его слову. Если  бы вы не были  так
упрямы и ревнивы...
     Она задернула  портьеры - в комнате уже стемнело. Даже в  ее  жесте, в
том, как она коснулась портьеры, чувствовалось раздражение.
     - Вы  намерены до самой полуночи сгорбившись сидеть здесь? - спросила
она. - Если - да, то чем-нибудь укройтесь, а то простудитесь. Что касается
меня, я устала и пойду спать.
     Она  дотронулась  до  моей  руки  и  вышла.  Не ласка.  Торопливый жест
взрослого,  который  слишком утомлен,  чтобы  и дальше  журить  непослушного
ребенка, и потому,  махнув на  все рукой, раздраженно треплет его по  плечу.
.
     Той  ночью  ко мне вернулась лихорадка. Не с прежней силой, но близко к
тому. Была  ли то  простуда,  которую я подхватил,  сидя в  лодке  в  гавани
двадцать  четыре часа назад, -  не знаю, только  утром, едва  поднявшись, я
почувствовал  головокружение, тошноту  и  озноб и был вынужден  снова лечь в
постель.  Послали  за  врачом,  и  в  моей  раскалывающейся  от  боли голове
настойчиво всплывала одна мысль: неужели я снова заболеваю и начинается  вся
эта  жалкая история, которую однажды я уже пережил? Врач объявил, что у меня
не  в порядке  печень, и  оставил лекарства.  Но днем, когда  Рейчел  пришла
посидеть со мной, мне показалось, что на ее лице то же выражение усталости и
скуки,  как и накануне  вечером. По  нему  я мог представить себе, о чем она
думает.  Когда она подавала  мне лекарство, то обращалась
со мной непривычно резко; чуть позже я почувствовал жажду и захотел пить, но
не обратился к ней, боясь лишний раз побеспокоить.
     В руках она держала  книгу, которую не читала,  и  ее присутствие возле
моей постели было исполнено молчаливого упрека.
     -  Если у вас есть другие дела,  - наконец сказал я, -  не сидите со
мной.
     - Что же еще должна я, по-вашему, делать? - спросила она.
     - Может быть, вы хотите повидаться с Райнальди?
     - Он уехал, - сказала она.
     При   этом  известии  у  меня  отлегло  от  сердца.  Я  почти  забыл  о
недомогании.
     - Он вернулся в Лондон? - осведомился я.
     - Нет, - ответила она. - Вчера он отплыл из Плимута.
     Я  почувствовал  невероятное  облегчение, и  мне пришлось  отвернуться,
чтобы она  не догадалась об  этом по  моему лицу и  не пришла в еще  большее
раздражение.
     - Я думал, у него еще есть дела в Англии.
     - Так  и было, но мы решили, что их можно закончить по переписке. Дела
более срочные требуют его присутствия дома. Он узнал, что судно отплывает  в
полночь, и уехал. Вы удовлетворены?
     Райнальди  покинул  Англию.  Этим  я был  удовлетворен.  Но  я  не  был
удовлетворен ни местоимением , ни  тем, что она говорила о доме. Я знал,
почему он уехал  -  предупредить слуг на вилле о прибытии госпожи. В этом и
состояло  срочное  дело,  требующее  его присутствия.  Мое время подходило к
концу.
     - Когда вы последуете за ним?
     - Это зависит от вас, - ответила она.
     Я  подумал, что если захочу,  то могу продолжать  болеть. Жаловаться на
боли, на тошноту. Притворяться. И  протянуть еще  несколько недель. А потом?
Ящики упакованы, будуар пуст, кровать в голубой спальне покрыта чехлом,  как
годы до ее приезда. И тишина.
     - Если бы, - вздохнула она, - вы были менее обозлены, менее жестоки,
эти последние дни могли бы быть такими счастливыми...
     Разве я был обозлен? Разве я  был жесток? Я так не думал. Мне казалось,
что  все  дело  в  ней. И не  существовало средства  сломить ее суровость. Я
потянулся к ее руке, она дала мне ее.  Но  и целуя руку  Рейчел, я все равно
думал о Райнальди.
     Ночью мне  снилось,  что  я поднялся  к гранитной  плите и вновь прочел
погребенное  под нею  письмо. Сон был таким живым,  что не стерся из  памяти
после моего  пробуждения и преследовал меня  все утро.  Я встал с постели и,
поскольку  чувствовал  себя  достаточно   хорошо,  в  полдень,  как  обычно,
спустился  вниз. Несмотря на все усилия,  я  не  мог  отделаться  от желания
перечесть спрятанное под гранитом письмо. Я не мог вспомнить, что говорилось
в нем о Райнальди. Мне было необходимо знать, что написал о нем Эмброз. Днем
Рейчел  всегда поднималась  к  себе отдохнуть,  и, как  только  она  ушла, я
незаметно  вышел  из дома,  углубился в  лес, прошел по  аллее  и, испытывая
жгучее отвращение к  тому,  что собирался сделать, поднялся по тропинке  над
домом  лесничего.  Я  подошел к гранитной  глыбе.  Опустился  на  колени  и,
раскопав руками землю, нащупал сырую  кожу своей записной книжки. На  зиму в
ней поселился  слизняк. На  передней стороне обложки виднелся липкий след -
черный,  клейкий;  слизняк прилип  к коже.  Я  смахнул  его пальцем,  открыл
записную книжку и  вынул измятое письмо. Бумага промокла  и размякла,  слова
почти выцвели, но их еще можно  было разобрать. Я прочел письмо от начала до
конца.  Первую часть - более поспешно,  хотя мне и показалось странным, что
болезнь, вызванная совсем другой причиной, симптомами так напоминала мою. Но
- к Райнальди...

     .

     Вот она, фраза, которую я забыл и  которая постоянно преследовала меня.
На  сгибе  слова  были  неразборчивы,  но   наконец  я  снова  увидел  слово
.

       я поставил бы  под ним свою подпись и
засвидетельствовал   бы  ее,  если  бы   мог  быть  уверен  в  том,  что  ее
расточительность - явление временное и не пустило глубоких корней.
     Между  прочим, по  новому  завещанию она  получила бы  дом  и  имение в
пожизненное пользование с условием,  что управление ими полностью поручается
тебе, а после ее смерти они переходят  в твое владение. Оно еще не подписано
по причине, о которой я уже сказал тебе.
     Заметь, именно Райнальди спросил меня про завещание.  Райнальди обратил
мое внимание на упущение в том варианте, который сейчас имеет законную силу.
Она не  заговаривает со  мной  на  эту тему.  Может быть,  они  обсуждали ее
вдвоем? О чем они разговаривают, когда меня нет поблизости?
     Вопрос о завещании  встал  в  марте. Признаться, я был тогда  нездоров,
почти ослеп от головной боли, и, быть  может, Райнальди, со свойственной ему
холодной  расчетливостью,  заговорил  о  нем, полагая, что  я могу  умереть.
Возможно, так оно  и есть. Возможно,  они не обсуждали его между собой. Я не
могу  это  проверить. Я  часто  ловлю  на  себе  ее  взгляд,  настороженный,
странный. А когда я обнимаю ее, у меня возникает  чувство, будто она чего-то
боится. Но чего... кого?..
     Два дня  назад,  что, собственно, и побудило  меня  непременно написать
тебе об этом, со мной случился  приступ той же лихорадки, что свалила меня в
марте.  Совершенно  неожиданный  приступ.  Начинаются резкие боли,  тошнота,
которые вскоре сменяются таким возбуждением,  что  я  впадаю в неистовство и
едва  держусь на ногах от  слабости и головокружения. Это,  в  свою очередь,
проходит, на меня нападает неодолимая сонливость, и  я падаю  на пол  или на
кровать, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Не припомню,  чтобы такое
бывало с моим  отцом. Головные  боли - да,  некоторая неуравновешенность -
да, но не остальные симптомы.
     Филипп,  мальчик  мой,  единственное существо  в мире, которому  я могу
довериться,  скажи мне,  что это  значит,  и, если можешь, приезжай  ко мне.
Ничего  не говори Нику Кендаллу. Ни слова не  говори ни одной живой душе. Но
главное  - ничего не пиши в ответ, просто  приезжай. Одна  мысль преследует
меня и не дает мне покоя. Неужели они пытаются отравить меня?
     Эмброз>.

     На этот раз я не положил письмо обратно в записную книжку. Я порвал его
на мелкие  клочки и  каблуком  вдавил  их в землю. Одним рывком  я  разодрал
влажную от пребывания в земле записную книжку и бросил  обе  половинки через
плечо; они упали  в заросли папоротника. Затем я отправился домой.  Когда  я
вошел в холл, то, словно постскриптум  к  прочитанному мною письму, появился
Сиком  с  почтовой  сумкой, которую грум  только что привез из города. Сиком
дождался, пока я раскрыл ее. В сумке было несколько писем, адресованных мне,
и одно  для Рейчел; на  нем  стоял  плимутский штемпель. С одного взгляда на
тонкий паучий почерк  я понял: письмо от Райнальди. Если бы  Сиком не  стоял
рядом, я,  наверное, забрал бы его  себе. Теперь же мне не оставалось ничего
другого, как отдать письмо старику, чтобы тот отнес его Рейчел.
     Не лишенным  иронии мне показалось и то, что, когда  немного  позднее я
поднялся к ней,  ничего  не говоря о своей  прогулке, о том,  где я  был, ее
обращение  со  мной заметно  изменилось. На  смену недавней  резкости пришла
почти забытая нежность.  Она  протянула ко мне руки,  улыбнулась и спросила,
как я  себя чувствую, отдохнул ли. И ни слова  про письмо.  Неужели это оно,
спрашивал  я себя во время обеда, привело ее в  такое радостное возбуждение?
Сидя за столом, я пытался представить себе в общих чертах содержание письма:
о  чем он писал, как обращался к ней... короче говоря,  было ли это любовное
письмо? Разумеется, оно написано по-итальянски. Однако некоторые слова я бы,
наверное, понял. Она научила меня нескольким  фразам.  Во всяком  случае, по
первым словам я догадался бы об их отношениях.
     - Вы очень молчаливы, Филипп, - сказала она. - Вы здоровы?
     - Да, - ответил я, - вполне здоров.
     И покраснел, словно она прочла мои мысли и догадалась, что  я собираюсь
сделать.
     После обеда мы поднялись в  будуар. Она, как обычно, приготовила tisana
и разлила ее по чашкам. На  бюро,  наполовину прикрытое  ее носовым платком,
лежало письмо Райнальди. Я, как зачарованный, почти не отрывал от него глаз.
Соблюдал  ли итальянец  формальности в письме  к женщине, которую любит? Или
отплыл из Плимута,  сожалея  о предстоящих нескольких  неделях  разлуки, но,
хорошо  пообедав, выпив коньяку  и выкурив  сигару, он отбросил  учтивость и
благоразумие и, улыбаясь от удовольствия,  позволил  себе излить свою любовь
на бумаге?
     - Филипп,  - сказала она, - вы  не  отрываете глаз от угла  комнаты,
словно увидели привидение. Что случилось?
     - Уверяю вас, ничего, - ответил я.
     И, опустившись перед ней  на колени, впервые солгал, разыграв внезапный
порыв любви и нежности, чтобы предотвратить дальнейшие расспросы и заставить
ее забыть про лежащее на бюро письмо.
     Поздно ночью,  далеко за полночь, войдя в ее  спальню и немного постояв
над ней  с зажженной свечой в руке, чтобы проверить, спит ли она, я прошел в
будуар. Платок  по-прежнему лежал на  бюро, но  письмо исчезло. Я заглянул в
камин.  Пепла  в  нем  не было.  Я выдвинул ящик  бюро  и  увидел  аккуратно
сложенные  бумаги;  письма  среди  них  не  оказалось.  Его  не  было  ни  в
углублениях для писем, ни в ящичке рядом с ними. Оставался только один ящик,
но он был заперт. Я вынул из кармана нож и  вставил его в замочную скважину.
Из ящика показалось что-то белое. Я вернулся в спальню, со столика у кровати
взял связку ключей и попробовал самый маленький. Он  подошел. Ящик открылся.
Я  засунул  в  него руку и  вытащил  конверт,  но мое  напряженное  волнение
сменилось  разочарованием:  то,  что я  держал  в  руках,  не  было  письмом
Райнальди. Это был обыкновенный  конверт, а  в  нем -  стручки с  семенами.
Семена  высыпались из стручков  мне в руку и  упали  на  пол. Они были очень
маленькие и  зеленые.  Я во все глаза уставился на них и вдруг вспомнил, что
раньше уже видел стручки и семена, очень похожие на эти.  Точно такие Тамлин
бросил через плечо в саду, точно такие же выметала служанка  со двора  виллы
Сангаллетти.
     Семена ракитника, ядовитые для скота и для людей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
     Я положил  конверт  обратно  в  ящик. Повернул  ключ.  Возвратил связку
ключей на столик. Я не взглянул на спящую. Я пошел в свою комнату.
     Думаю, много недель я не был так спокоен. Я подошел к  умывальнику, где
рядом с кувшином и тазом стояли две бутылочки с лекарством, которое прописал
мне врач.  Я вылил их содержимое в окно. Затем с  зажженной свечой спустился
вниз и прошел  в буфетную. Слуги давно разошлись по своим комнатам. На столе
у раковины для мытья посуды стоял поднос с двумя чашками, из которых мы пили
tisana. Я знал, что молодой Джон иногда ленится по вечерам и оставляет чашки
немытыми до утра. Так было и на этот раз. На дне обеих чашек остался осадок.
При свете свечи я внимательно осмотрел их. Они казались одинаковыми. Я сунул
мизинец  и попробовал осадок  на вкус -  сперва из ее чашки, затем из моей.
Была ли какая-нибудь разница?  Я  затруднялся  определить. Возможно,  в моей
чашке осадок был  немного  гуще.  Но я бы не  поклялся в  этом.  Я  вышел из
буфетной и снова поднялся к себе.
     Я разделся и лег в постель. Лежа  в темноте, я  не ощущал ни  гнева, ни
страха. Только сострадание. Я видел в ней ту, кто, соприкоснувшись со злом и
неся  на себе его  печать,  не отвечает  за свои  поступки.  Принуждаемая  и
руководимая   человеком,   имеющим  над  нею  власть,  по  вине  рождения  и
обстоятельств  лишенная нравственного чувства, она  под влиянием инстинкта и
порыва способна  на роковой поступок. Я хотел спасти ее от нее самой,  но не
знал как. Мне казалось, что Эмброз  где- то  рядом и я вновь живу в нем. Или
он во мне. Письмо, которое он написал мне и которое я разорвал на клочки, не
достигло цели.
     Я почти верил, что по-своему, любовью странной, какой любить могла лишь
она, Рейчел любила нас обоих, но со временем мы перестали быть  необходимыми
для нее. В конечном счете ее действиями руководило нечто иное, нежели слепое
чувство.  Возможно, в ней  жило два существа  и верх  одерживало то одно, то
другое. Не знаю. Луиза сказала бы, что Рейчел всегда была тем, вторым. Что с
самого  начала  каждая   мысль,  каждый  поступок  диктовались  определенным
умыслом. Началось ли  это в  ту пору,  когда после  смерти отца  она жила  с
матерью во  Флоренции  или еще раньше? Это отношение  к  жизни, этот  способ
жить? Сангаллетти, который и для Эмброза, и для меня всегда был не более чем
бесплотная, лишенная субстанции тень... Умирая на дуэли, может быть, он тоже
страдал?  Луиза,  несомненно, сказала  бы,  что страдал. Луиза настаивала на
том, что  с первой же встречи с Эмброзом два года назад Рейчел строила планы
выйти за него замуж из-за денег. А когда он не дал ей того, чего она хотела,
замыслила его  смерть. Так уж устроен ум Луизы. А ведь она не читала письма,
которое я  разорвал  на  клочки. Каков  был  бы ее приговор, если бы она его
прочла? Свершенное  однажды и оставшееся нераскрытым женщина может совершить
и во второй раз. И избавиться от очередной обузы.
     Что ж, письмо порвано; ни Луиза и никто  другой никогда не прочтут его.
Содержание письма теперь утратило реальный смысл. Я придавал ему значение не
больше, чем конечной фразе в последней записке Эмброза, от которой Райнальди
и  Ник  Кендалл отмахнулись  как  от бреда  душевнобольного:  .
     Мне одному дано было знать, что он говорил правду.
     И вновь я вернулся туда. Вернулся на мост через Арно, где давал клятву.
Возможно,  клятва и  отличается  от  всего  остального  тем, что  ею  нельзя
пренебрегать,  но  в  положенное  время  необходимо выполнить.  И  это время
пришло...
     Следующий день был воскресенье. Как и в каждое  воскресенье  со времени
ее приезда, к дому подкатил экипаж, чтобы  отвезти нас в церковь. День стоял
ясный, теплый. Лето было  в полном разгаре.  Она  спустилась  вниз  в темном
платье  из легкой  материи, в  соломенной  шляпке и с зонтиком  от солнца  в
руках. Она с улыбкой пожелала Веллингтону и Джиму доброго утра, и я помог ей
подняться в экипаж. Когда я сел рядом с ней и мы въехали в парк, она вложила
свою руку в мою.
     Сколько раз держал я  эту руку  в  своей,  замирая от  любви! Ощущал ее
хрупкость и изящество, поворачивал  кольца на  пальцах,  разглядывал голубые
жилки на тыльной стороне ладони, прикасался к маленьким, коротко остриженным
ногтям... Теперь, когда  ее рука  покоилась в моей, я впервые понял, что она
может  служить  и для другого. Я видел, как эта  самая  рука проворно  берет
стручки, высыпает  из них  семена,  затем разминает и  втирает  в  ладонь. Я
вспомнил, как однажды сказал Рейчел, что у нее красивые руки, и она, смеясь,
ответила,  что  я  первый  говорю  ей  об этом. .
     Мы подъехали к  крутому  спуску,  и  на заднее колесо  экипажа нацепили
тормозной башмак. Ее плечо коснулось моего, и, раскрыв зонтик, она сказала:
     - Этой ночью я так крепко спала, что не слышала, как вы ушли.
     Она  посмотрела  на  меня  и  улыбнулась. Она обманывала  меня  столько
времени, но я почувствовал себя еще большим лжецом. Я не нашелся  с  ответом
и, чтобы утвердиться в своем намерении, крепче сжал ее руку и отвернулся.
     В западной бухте золотился обнаженный  отливом песок, вода сверкала  на
солнце.  Мы  свернули  на  дорогу к  деревне  и  к  церкви. Воздух  полнился
колокольным  звоном,  люди стояли  у  ограды,  ожида