асовов, скрежет железа
о  камни -  и ворота  открылись.  Меня внимательно  разглядывала  женщина в
крестьянской  одежде. Подойдя к ней, я спросил:  
     Собака,  сидевшая  на цепи в сторожке, где  жила женщина,  залаяла  еще
громче.  Передо  мной  лежала аллея,  в  конце которой  я увидел саму виллу,
безжизненную,  с  закрытыми   ставнями.  Женщина  сделала  движение,  словно
собираясь захлопнуть передо  мною ворота,  собака продолжала  лаять, ребенок
снова заплакал. Щека женщины отекла и распухла, как будто у нее болели зубы,
и, чтобы унять боль, она прижимала к ней край шали.
     Я протиснулся за ней и повторил:  . Она вздрогнула, словно
впервые увидела мое лицо, и возбужденно заговорила, указывая на виллу. Затем
быстро повернулась и позвала кого-то из сторожки. В открытой двери показался
мужчина с ребенком на плече  - очевидно, ее  муж. Он унял  собаку,  на ходу
задавая вопросы  жене. В стремительном потоке слов, который  она обрушила на
мужа, я уловил слово , затем , и теперь уже он вздрогнул и
во все глаза уставился  на  меня. Мужчина  выглядел  более  прилично: он был
опрятнее, у  него были честные глаза, и, как  только он взглянул на меня, на
его лице появилось выражение  искреннего  участия.  Он что-то шепнул жене, и
она  вместе с  ребенком  отошла к двери сторожки и  оттуда смотрела на  нас,
по-прежнему прижимая шаль к распухшему лицу.
     - Я говорю немного по-английски, - сказал он. - Могу я вам помочь?
     -  Я приехал повидаться  с мистером Эшли, - сказал я. - Он и  миссис
Эшли на вилле?
     На лице мужчины отразилось еще большее сочувствие. Он нервно сглотнул.
     - Синьор - сын мистера Эшли? - спросил он.
     - Нет, - нетерпеливо ответил я, - его двоюродный брат. Они дома?
     Он сокрушенно покачал головой:
     - Значит, вы приехали из Англии, синьор, и еще ничего не знаете? Что я
могу сказать? Это очень печально, не знаю что и сказать... Синьор Эшли... он
умер три недели назад... Совсем неожиданно. Очень печально.  Как только  его
похоронили, графиня заперла виллу и уехала. Не знаем, вернется ли она.
     Собака снова залаяла,  и он  отвернулся успокоить ее. Я чувствовал, как
кровь отлила у меня от  лица. Я был потрясен. Мужчина с участием смотрел  на
меня, затем сказал несколько  слов жене, та принесла скамейку и поставила ее
возле меня.
     - Сядьте, синьор, - сказал мужчина. - Мне жаль. Очень-очень жаль.
     Я покачал головой. Говорить я не  мог. Да  и  сказать мне  было нечего.
Мужчина, чтобы облегчить  душу,  грубо прикрикнул на жену и снова повернулся
ко мне.
     - Синьор,  - сказал он, - если вы хотите пройти на  виллу,  я вам ее
открою. Вы можете посмотреть, где умер синьор Эшли.
     Мне  было  все  равно,  куда  идти, что  делать.  Я  оцепенел  и не мог
сосредоточиться.  Вынимая из карманов ключи, мужчина пошел по  аллее;  я шел
рядом  с ним, чувствуя, что  ноги мои внезапно налились  свинцовой тяжестью.
Женщина и ребенок плелись следом.
     Кипарисы сомкнулись вокруг нас,  вилла с закрытыми ставнями, похожая на
гробницу, ждала в конце  дороги. Когда  мы  подошли ближе,  я увидел большое
здание с  многочисленными окнами,  частью слепыми, частью нагаухо закрытыми.
Перед входом  деревья расступались,  образуя круг, чтобы  экипажам было  где
развернуться.  Между  мрачными  кипарисами  стояли  статуи  на  пьедесталах.
Мужчина отпер ключом огромную дверь и жестом пригласил меня войти. Женщина с
ребенком  тоже  вошли,  и супруги  принялись распахивать ставни,  впуская  в
безмолвный  вестибюль дневной  свет. Они  шли  впереди  меня, переходили  из
комнаты в комнату  и открывали  ставни,  по доброте сердечной веря, что этим
можно хоть немного смягчить мою боль. Комнаты составляли анфиладу - большие
просторные, с  украшенными  фресками потолками,  с каменными полами; тяжелый
воздух был густо насыщен запахом средневековой плесени. В некоторых комнатах
стены были голые, в некоторых - завешены гобеленами, а в одной - еще более
темной  и   мрачной  -стоял  длинный,  узкий  обеденный  стол  с  огромными
канделябрами   кованного  железа   на  обоих  концах,  обставленный  резными
монастырскими стульями.
     -  Вилла Сангаллетти очень  красивая, синьор, очень старая,  - сказал
мужчина. -  Синьор Эшли -  вот где он обычно  сидел, когда солнце во дворе
было слишком сильным для него. Это был его стул.
     Он  почти  благоговейно  показал на стул  с высокой спинкой, стоявший у
стола. Я, как завороженный, смотрел на  него. Неужели все это было на  самом
деле? Я не мог  представить себе Эмброза в этом доме, в этой  комнате. Здесь
невозможно ходить его походкой, невозможно свистеть, запросто разговаривать,
бросать трость рядом с этим стулом, этим столом...
     Муж  и жена  неторопливо, размеренно  переходили от окна к окну, широко
распахивая  ставни.  Снаружи был  маленький дворик, нечто  вроде окруженного
арками  четырехугольника, открытого небу,  но недоступного  солнцу. В центре
дворика стоял фонтан с бронзовой  скульптурой  мальчика,  держащего в  руках
раковину.  За  фонтаном  на немощеном  кусочке  земли росло ракитное дерево,
крона  которого давала густую тень. Золотые цветы давно завяли и облетели  и
теперь  лежали  на  земле,   пыльные,  посеревшие.  Мужчина  шепнул  женщине
несколько слов; она  пошла в угол дворика и повернула кран. Медленно, певуче
вода  тонкой  струйкой  полилась из раковины в  руках бронзового  мальчика и
брызгами рассыпалась по поверхности небольшого бассейна.
     - Синьор  Эшли, -  сказал  мужчина, - он каждый день  сидел  здесь и
смотрел на фонтан. Он любил смотреть на воду. Он сидел там, под деревом. Оно
очень красивое весной. Графиня - она звала его из комнаты наверху.
     Он показал на каменные колонны балюстрады.  Женщина  скрылась в доме  и
вскоре появилась  на  балконе,  распахнув  ставни.  Из  раковины  продолжала
струиться вода, неторопливыми каплями разбиваясь о дно маленького бассейна.
     -  Летом они всегда сидят здесь, - снова заговорил мужчина. - Синьор
Эшли и графиня.  Они едят здесь, слушают, как  играет фонтан. Я,  понимаете,
прислуживаю. Выношу два подноса и ставлю их сюда, на этот стол.
     Он показал рукой на  каменный стол и два стула, которые так  и остались
стоять на своих местах.
     -  После обеда они пьют здесь tisana\footnote{Tisana -  отвар, настой
из трав \textit{(итал )}.}, - продолжал он, - день за днем,  всегда одно и
то же.
     Он помолчал и потрогал рукой стул. Тоскливое чувство нахлынуло на меня.
В  окруженном  каменными  стенами  дворике стояла прохлада,  почти могильный
холод, но воздух  был такой же  спертый,  как в комнатах - до того, как  их
открыли.
     Я вспомнил, каким Эмброз был дома. Летом он ходил без куртки и в старой
соломенной шляпе. Я увидел эту шляпу, надвинутую на глаза, увидел его самого
- он стоял  в лодке,  закатав  рукава, и показывал куда-то далеко в море. Я
вспомнил, как  он  протягивал  свои  длинные  руки  и,  когда  я  подплывал,
втаскивал меня в лодку.
     - Да, - сказал мужчина,  словно разговаривая сам с  собой,  - синьор
Эшли сидел здесь на стуле и смотрел на воду.
     Женщина  вернулась и,  перейдя  дворик,  повернула  ручку  крана.  Вода
замерла.  Бронзовый мальчик смотрел в пустую раковину.  Ребенок, который  до
этого не сводил с фонтана округлившихся  глаз, вдруг наклонился  и ручонками
стал собирать  с  каменного  пола  опавшие  цветы ракитника  и бросать их  в
бассейн.  Женщина выбранила  его,  оттолкнула к стене  и, взяв метлу, начала
подметать двор. Она нарушила гнетущую тишину, и мужчина коснулся моей руки.
     - Хотите посмотреть комнату, где синьор умер? - тихо спросил он.
     Все  с тем же ощущением  нереальности происходящего  я  следом  за  ним
поднялся по широкой лестнице на второй  этаж виллы. Мы прошли через комнаты,
где было еще  меньше  мебели, чем  в нижних покоях; одна из них, с окнами на
север,  на  кипарисовую аллею,  простотой и скудостью  убранства  напоминала
монашескую келью. К стене была придвинута простая  железная кровать. Рядом с
ней стояли ширма, кувшин  и таз для умывания. Над камином  висел  гобелен, в
нише помещалась  маленькая статуэтка коленопреклоненной Мадонны с молитвенно
сложенными руками.
     Я посмотрел  на кровать;  в изножье лежали одеяла из грубой  шерсти,  в
изголовье - одна на другой две подушки без наволочек.
     - Вы понимаете,  - сказал мужчина приглушенным голосом, - конец  был
очень неожиданным. Он ослабел,  да,  очень ослабел от  лихорадки, но еще  за
день  до  того  хоть  и  с  трудом,  но  спускался вниз  посидеть у фонтана.
.  Но он
очень упрямый, он  никак не хотел  ее слушать. Врачи менялись, одни уходили,
другие приходили. Синьор Райнальди - он тоже здесь - говорил,  уговаривал,
но он никогда не слушает, он кричит, он в буйстве, а потом замолкает, совсем
как  маленький  ребенок.  Жалко видеть сильного человека  в таком состоянии.
Потом,  рано  утром, графиня - она приходит быстро в  мою  комнату  и зовет
меня.  Я  спал в доме, синьор.  Ее лицо белое, как эта стена, и она говорит:
, и  я  иду за  ней в  его комнату, и вот  он лежит на
кровати, его глаза закрыты, и дышит он так тихо, не тяжело, вы понимаете, не
как в настоящем сне. Мы посылаем  за врачом, но синьор Эшли -  он больше не
просыпается, это была  кома,  сон смерти. Я  сам вместе с  графиней  зажигаю
свечи, и, когда были монахини, я пришел посмотреть на  него. Буйство прошло,
у него было мирное лицо. Как бы я хотел, чтобы вы видели его лицо, синьор!..
     В  глазах славного  малого стояли  слезы. Я отвернулся от  него и снова
посмотрел на пустую  кровать. Странно, но я ничего не чувствовал. Оцепенение
прошло, но я оставался холоден и безучастен.
     - Что вы имели в виду, - спросил я, - говоря о его буйстве?
     - Буйство,  которое приходило  с лихорадкой, -  ответил  мужчина.  -
Два-три раза я  должен был не давать ему встать с кровати после приступов. А
с буйством приходила слабость внутри, вот здесь. - Он прижал руки к животу.
-  Он очень  страдал от  боли.  А когда боль проходила,  он  делался вялым,
тяжелым и мысли у  него путались. Говорю вам, синьор,  его было очень жалко.
Жалко видеть такого большого человека совсем беспомощным.
     Я вышел из  голой комнаты,  как из пустого склепа.  Я слышал,  как  мой
провожатый снова закрывает ставни, затем дверь.
     - Почему ничего не  делали? - сказал я. - Врачи, разве они  не могли
облегчить боли? А миссис Эшли, неужели она спокойно дала ему умереть?
     Мужчина, казалось, смутился.
     - Простите, синьор? - сказал он.
     - Что это была за болезнь? Как долго она продолжалась? - спросил я.
     - Я ведь сказал вам, что в конце очень быстро, -  ответил мужчина, -
но до того  было два или три приступа. И всю зиму синьор был нездоров, такой
грустный, сам не свой. Совсем не то, что в прошлом году. Когда синьор первый
раз приехал на виллу, он был счастливый, веселый.
     Тем временем он распахнул еще несколько окон, и мы вышли на  просторную
террасу,   украшенную  статуями.  В  ее   дальнем  конце  тянулась  каменная
балюстрада. Мы  пересекли  террасу  и  остановились  у балюстрады,  глядя на
нижний  сад,  аккуратно  подстриженный  и  симметричный.  Из  сада  долетало
благоухание роз и летнего жасмина, вдали высился  фонтан, немного поодаль -
еще один,  широкие  каменные  ступени  сада ярус за ярусом  сбегали  вниз, к
высокой каменной стене, обсаженной кипарисами, которая окружала все имение.
     Мы смотрели на запад; последние лучи заходящего солнна заливали террасу
и притихший сад мягким сиянием. Даже  статуи  окрасились  в  ровный  розовый
цвет; я стоял, опершись руками на балюстраду, и мне казалось,  что  странная
безмятежность,  которой  не было раньше, снизошла  на сад,  на виллу, на все
вокруг.
     Камни  под  моей рукой  еще не остыли,  из трещины выскочила ящерица и,
извиваясь, скользнула вниз по стене под нашими ногами.
     -  Тихим  вечером,  - сказал мужчина,  стоя  в двух шагах у  меня  за
спиной, словно желал таким образом выказать мне свое  почтение,  - здесь, в
саду  виллы  Сангаллетти, очень красиво. Иногда графиня приказывала  пустить
фонтаны и, когда  быта полная луна, после обеда выходила  с синьором Эшли на
террасу. В прошлом году, до его болезни.
     Я продолжал стоять, глядя на фонтаны внизу и на окружавшие их бассейны,
в которых плавали водяные лилии.
     - Я думаю, - медленно проговорил  мужчина, - что  графиня больше  не
вернется сюда. Слишком печально для нее.  Слишком много воспоминаний. Синьор
Райнальди сказал нам, что виллу сдадут внаем, а может, и продадут.
     - А кто такой синьор Райнальди? - спросил я.
     Мы пошли к вилле.
     - Синьор  Райнальди  -  он  все устраивает  для  графини,  - ответил
итальянец. - Все, что связано с деньгами, делами, и всякое другое. Он давно
знает графиню.
     Он  нахмурился и замахал  на жену, которая с ребенком на  руках  шла по
террасе. Их появление задело его, им было не место здесь. Женщина скрылась в
доме и стала закрывать ставни.
     - Я хочу видеть синьора Райнальди, - сказал я.
     - Я  дам вам его адрес,  - ответил он. - Он очень хорошо говорит по-
английски.
     Мы вернулись на виллу, и, пока  я шел через комнаты в вестибюль, ставни
одна за другой закрывались у меня за спиною.
     Я  нащупал деньги  в  кармане, словно это был  не  я, а  кто-то другой,
скажем, досужий путешественник с континента, посетивший виллу из любопытства
или  чтобы купить  ее. Не я,  только что увидевший в первый и последний  раз
место, где жил и умер Эмброз.
     - Благодарю вас за все, что вы сделали  для мистера Эшли, - сказал я,
кладя монету в ладонь итальянца.
     В его глазах снова блеснули слезы.
     - Мне так жаль, синьор, - сказал он. - Очень-очень жаль.
     Закрыли последнюю ставню. Женщина с ребенком стояли в вестибюле радом с
нами; сводчатый проход в  комнаты снова  погрузился во тьму,  словно вход  в
склеп.
     - Что стало с его  одеждой? -  спросил  я. - С его вещами,  книгами,
бумагами?
     Мужчина встревожился,  обернулся  к  жене и  о  чем-то  спросил ее. Они
торопливо   обменялись   несколькими   фразами.   Лицо   женщины   сделалось
непроницаемым, она пожала плечами.
     -  Синьор,  - сказал мужчина, -  моя жена немного помогала  графине,
когда  она  уезжала. И  она говорит,  что  графиня  забрала все.  Всю одежду
синьора Эшли  сложила  в  большой ящик.  Все его книги, все было  упаковано.
Здесь ничего не осталось.
     Я посмотрел им обоим  в  глаза.  Они не вздрогнули, не отвели взгляд. Я
понял, что они говорят правду
     - И вы совсем не знаете, куда отправилась миссис Эшли? - спросил я.
     Мужчина покачал головой.
     - Она покинула  Флоренцию. Вот все, что нам известно, - сказал он. -
На следующий день после похорон графиня уехала.
     Он открыл тяжелую входную дверь и вышел наружу.
     - Где его похоронили?  - спросил я бесстрастно, будто  говорил о ком-
то постороннем.
     -   Во  Флоренции,  синьор.  На  новом  протестантском  кладбище.  Там
похоронено много англичан. Синьор Эшли - он не одинок.
     Казалось,  он хочет меня убедить, что  в  мрачном  мире  по ту  сторону
могилы у Эмброза будет своя компания и соотечественники утешат его.
     Впервые за  все это время я  почувствовал, что не могу смотреть в глаза
честному малому. Они были похожи на глаза собаки - честные, преданные.
     Я отвернулся и тут же услышал, как женщина вдруг  что-то крикнула мужу;
не дав  ему  захлопнуть дверь,  она метнулась обратно в вестибюль и  открыла
огромный  дубовый  сундук,  стоявший  у стены. Она вернулась, держа  в  руке
какой-то предмет, передала его мужу, а он,  в  свою очередь, мне. Сморщенное
лицо итальянца разгладилось от облегчения.
     - Графиня  - она  забыла одну  вещь.  Возьмите,  синьор, она  годится
только вам.
     Это была широкополая шляпа Эмброза.  Та, что  он  обычно носил дома  от
солнца. Она  была  очень  велика  и  не  подошла  бы  никому, кроме  него. Я
чувствовал на себе  тревожные  взгляды  мужа и  жены, которые  ждали,  что я
скажу, но я стоял молча и почти бессознательно вертел шляпу в руках.

ГЛАВА ПЯТАЯ
     Не помню, как я возвращался во Флоренцию. Помню лишь,  что солнце зашло
и быстро стемнело.  Сумерек, как  у нас дома, не было. В канавах по обочинам
дороги насекомые,  может быть  сверчки,  завели  свою монотонную  трескотню;
время от времени мимо проходили босые крестьяне с корзинами за спиной.
     Когда мы въехали в  город, прохлада и свежесть  окрестных гор  остались
позади  и  на  нас  снова  пахнуло  жаром,  но  не  дневным,  обжигающим   и
пыльно-белым, а ровным,  спертым вечерним жаром, накопившимся за многие часы
в  стенах  и крышах  домов.  Апатия  полудня  и суета часов  между сиестой и
закатом сменились более интенсивным, энергичным, напряженным оживлением.  На
площади  и узкие улицы высыпали мужчины  и женщины с  другими лицами, словно
они целый день спали или прятались в погруженных в безмолвие домах, а теперь
покинули  их, чтобы с  кошачьей проворностью рыскать  по  городу. Покупатели
осаждали освещенные факелами  и свечами  торговые ряды,  лотки,  нетерпеливо
роясь  в предлагаемых  товарах. Женщины в шалях переговаривались, бранились,
теснили друг  друга;  торговцы,  чтобы их лучше расслышали,  во  весь  голос
выкрикивали  названия  своих  товаров.  Снова  зазвонили  колокола,  и   мне
показалось, что  теперь  их  призыв обращен  и ко  мне.  Двери церквей  были
распахнуты, и я  видел  в них  сияние свечей; группы  горожан заволновались,
рассеялись, и люди по призыву колоколов устремились внутрь.
     Я  расплатился  с  возницей  на  площади  возле  собора. Звон огромного
колокола,  властный,  настойчивый,  звучал  вызовом  в  неподвижном,  вязком
воздухе. Почти бессознательно я  вместе со всеми вошел в собор и остановился
у  колонны, напряженно вглядываясь  в  полумрак.  Рядом со мной, опершись на
костыль, стоял хромой старик крестьянин. Его  единственный незрячий глаз быя
обращен  к  алтарю,  губы   слегка  шевелились,  руки  тряслись,   а  вокруг
коленопреклоненные  загадочные  женщины в шалях  резкими  голосами  нараспев
повторяли слова священника, перебирая четки узловатыми пальцами.
     Со шляпой Эмброза в левой  руке я стоял в огромном соборе, приниженный,
подавленный его величием,  чужой  в этом  городе холодной красоты и пролитой
крови, и, видя священника, благоговейно  склонившегося у  алтаря, слыша, как
губы его произносят торжественные, дошедшие из глубины веков слова, значения
которых я не понимал, я вдруг неожиданно остро осознал всю глубину постигшей
меня утраты. Эмброз умер. Я больше  никогда его не увижу. Он  ушел навсегда.
Из моей жизни навсегда ушла его  улыбка, его приглушенный смех, его руки  на
моих плечах. Ушла его сила, его  чуткость. Ушел с  детства знакомый человек,
почитаемый и любимый; и я  никогда  не  увижу,  как он,  ссутулясь, сидит на
стуле  в библиотеке  или  стоит, опершись на  трость,  и любуется  морем.  Я
подумал о  пустой комнате на вилле Сангаллетти, в которой он умер, о Мадонне
в  нише; и  что-то говорило мне, что, уйдя, он не стал частью  этой комнаты,
этого дома, этой страны, но дух его возвратился в родные края, чтобы слиться
с дорогими ему холмами, лесом, садом, который он так любил, с шумом моря.
     Я развернулся, вышел из собора на площадь и, глядя на огромный купол  и
стройную башню, силуэт  которой  четко вырисовывался на фоне вечернего неба,
вспомнил, что весь день ничего не ел. Память резко, как бывает после сильных
потрясений, вернула  меня к действительности. Я обратил  мысли с мертвого на
живого, отыскал вблизи собора место, где можно  было подкрепиться, и, утолив
голод, отправился на поиски синьора Райнальди. Добряк слуга  с виллы записал
мне его  адрес; я  пару раз обратился к  прохожим, показывая  им записку и с
трудом выговаривая  итальянские слова,  и наконец нашел  нужный  мне  дом на
левом берегу Арно, за мостом, рядом с  моей гостиниц