ого, чтобы я жил в одном с нею доме,  что ж, я  переберусь в сторожку, буду
каждый день  приходить  к  ней  за распоряжениями и,  держа  шапку  в  руке,
выслушивать их вместе  с Веллингтоном, Тамлином и остальными. Жизнь казалась
мне прекрасной,  и  будь я мальчишкой, то, наверное, принялся  бы выделывать
самые невероятные антраша. Теперь  же я ограничился тем, что  пустил Цыганку
через  земляной  вал  и  едва  не  свалился  с  нее,  когда  мы  с  грохотом
приземлились на противоположной стороне.
     Мартовский день совсем лишил  меня  головы, и я запел бы во  все горло,
но,  как на  грех,  не мог  припомнить  ни  одной  мелодии.  Зеленели  живые
изгороди, на них  набухали почки, пестрел  цветами медоносный ковер золотого
можжевельника.  День, казалось, был  создан  для веселых  забав  и  безумных
выходок.
     Я вернулся во  второй половине дня и, подъезжая к дому, увидел у дверей
почтовую карету -  весьма необычное зрелище,  поскольку соседи,  посещавшие
Рейчел, всегда приезжали в собственных экипажах. Колеса и сама  карета,  как
после  долгого  путешествия,  были  покрыты  толстым  слоем  пыли, и  я  мог
поручиться, что ни экипаж, ни  кучер  мне не знакомы. Я повернул  лошадь  и,
обогнув  двор,  подъехал к конюшне, но  грум,  который вышел  принять у меня
Цыганку, знал о посетителях не  больше  моего,  а Веллингтона поблизости  не
было.
     В холле я  никого  не встретил, но,  бесшумно  подойдя к  гостиной,  за
закрытыми дверьми услышал голоса. Я решил не подниматься по главной лестнице
и пройти в  свою комнату по лестнице  в заднем  крыле  дома, которой  обычно
пользовались   слуги.  Но  не  успел  я  повернуться,  как   дверь  гостиной
распахнулась и в холл вышла Рейчел,  кому-то улыбаясь через плечо. У нее был
счастливый,  радостный  вид, как всегда в  минуты, когда она была в  веселом
расположении духа.
     - Филипп, вы дома? - сказала она. -  Войдите в гостиную. Уж от этого
гостя вам не  улизнуть. Он  проделал очень  длинный путь, чтобы увидеть  нас
обоих.
     Она, улыбаясь,  взяла меня  за руку и почти против моей воли втащила  в
гостиную.  Заметив меня, сидевший там человек встал со стула и  с протянутой
рукой подошел ко мне.
     - Вы не ждали меня, - сказал он. - Приношу свои  извинения. Впрочем,
и я не ждал вас, когда увидел впервые.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
     Не знаю,  выдало  ли  мое лицо охватившие меня  чувства.  Должно  быть,
выдало,  потому что Рейчел  тут  же принялась рассказывать Райнальди,  как я
постоянно отлучаюсь из дома в седле или пешком - она никогда не знает куда,
к тому же я не предупреждаю, когда вернусь.
     - Филипп занят гораздо больше своих собственных работников, - сказала
она, - и знает каждый дюйм имения куда лучше их.
     Она все еще держала меня за руку, словно  выставляя напоказ, совсем как
учитель - строптивого ученика.
     -  У  вас  прекрасное  имение.  Поздравляю,  - сказал  Райнальди.  -
Неудивительно, что ваша кузина Рейчел так  привязалась к нему. Я  никогда не
видел, чтобы она так чудесно выглядела.
     Его  глаза,  глаза, которые я  отчетливо  помнил,  глубоко  посаженные,
лишенные выражения, на мгновение задержались на  Рейчел, затем обратились ко
мне.
     -  Вероятно,  - сказал он, -  здешний воздух более  благоприятствует
отдохновению души и тела, чем резкий воздух нашей Флоренции.
     - Моя кузина, - сказал я, - происходит из нашей западной страны. Она
всего лишь вернулась туда, откуда вышла.
     Он улыбнулся, если легкое движение мускулов лица можно назвать улыбкой,
и обратился к Рейчел:
     -  Это  зависит от того, какая  кровь сильнее, не так ли?  Ваш молодой
родственник  забывает, что ваша мать  - уроженка Рима. И могу добавить, что
вы с каждым днем становитесь все более похожей на нее.
     -  Надеюсь, только  лицом, -  сказала  Рейчел, - но не  фигурой и не
характером. Филипп, синьор Райнальди заявляет, что остановится  на постоялом
дворе -  любом, какой мы ему  порекомендуем,  - он не  привередлив.  Но  я
сказала, что он говорит вздор.  Мы, конечно же, можем найти для него комнату
в доме.
     При этом предложении у меня упало сердце, но отказать я не мог.
     -  Разумеется, - сказал я. - Я  сейчас распоряжусь и отошлю почтовую
карету, поскольку она больше не понадобится.
     - Она привезла  меня из Эксетера, - сказал Райнальди. - Я расплачусь
с кучером, а когда буду возвращаться в Лондон, снова найму ее.
     - У нас  достаточно времени подумать об этом, - сказала Рейчел. -  И
коли вы здесь, то  должны остаться по крайней  мере  на несколько дней и все
осмотреть. Кроме того, нам надо многое обсудить.
     Я вышел  из  гостиной,  распорядился  относительно  комнаты; в западном
крыле дома имелась одна просторная  пустая комната, которая вполне  годилась
для него; медленно поднялся к себе  принять ванну и  переодеться к  обеду. В
окно я  видел, как Райнальди  вышел из дома,  расплатился с кучером почтовой
кареты  и  немного  постоял  на  подъездной  аллее,  с   оценивающим   видом
оглядываясь по сторонам. У меня было такое чувство, что он  с одного взгляда
оценил  строевой лес, подсчитал стоимость кустов  и деревьев. Я заметил, как
он  рассматривает  резьбу на двери  дома  и  проводит  рукой  по  затейливым
фигуркам. Наверное,  за этим занятием  его и застала  Рейчел - я услышал их
смех, и вскоре  они  заговорили по-итальянски. Дверь закрылась. Они  вошли в
дом.
     Я  был не  прочь  остаться в своей  комнате и передать молодому  Джону,
чтобы  он  принес мне обед. Если  им  надо  о многом поговорить, то пусть бы
разговаривали  в мое  отсутствие.  Но я был  хозяином  и  не мог  выказывать
невежливость. Я  не спеша принял ванну, с неохотой  оделся и спустился вниз.
Сиком  и  молодой  Джон  суетились в столовой,  которой  мы еще  ни  разу не
пользовались  с  тех  пор,  как   рабочие  почистили  деревянную  обшивку  и
отремонтировали потолок. Стол был сервирован лучшим серебром и самой дорогой
посудой, которую вынимали из шкафов только для приема гостей.
     -  К чему вся эта суматоха? - спросил я Сикома. - Мы прекрасно могли
бы пообедать в библиотеке.
     - Госпожа так распорядилась, сэр,  - с сознанием собственного величия
объяснил Сиком,  и  вскоре  я  услышал, как он  приказывает  молодому  Джону
принести из буфетной кружевные салфетки, которыми мы не пользовались даже во
время воскресных обедов.
     Я  раскурил  трубку и  вышел из дома. Весенний  вечер еще  не угас,  до
сумерек оставалось больше часа.  Однако  в  гостиной уже зажгли свечи,  хотя
портьеры пока не задернули. В голубой спальне также горели свечи, и я видел,
как Рейчел, одеваясь, движется за окнами. Этот вечер мы провели  бы вдвоем в
будуаре  -  я в душе поздравлял бы себя с тем, что сделал в Бодмине, она, в
благостном  расположении  духа, рассказывала  бы мне,  чем  занималась днем.
Теперь  же не будет ни того, ни другого. Яркий свет в гостиной, оживление  в
столовой, разговоры о вещах, которые не имеют ко мне ни малейшего отношения,
и   вдобавок  ко  всему  -   инстинктивное  отвращение  к  этому  человеку,
приехавшему отнюдь не ради развлечения и не из праздного любопытства, а явно
с какой-то  целью.  Знала ли  Рейчел  заранее,  что  он  прибыл  в  Англию и
собирается  навестить  нас?  Удовольствие  от  поездки  в  Бодмин  растаяло.
Школярская  проказа  закончилась.  Я вошел  в дом подавленный, полный дурных
предчувствий. В  гостиной у камина  стоял Райнальди. Он был один.  Итальянец
сменил  дорожную  одежду на  вечерний  костюм  и  рассматривал портрет  моей
бабушки, висевший на одной из панелей.
     -  Очаровательное лицо, -  прокомментировал он, -  прекрасные глаза,
прекрасная кожа...  Вы  происходите  из красивой семьи.  Ну а  сам  по  себе
портрет не представляет особой ценности.
     -  Вероятно,  нет, - сказал я.  -  Лели\footnote{\textit{Лели} Питер
(1618-1680) -  английский  живописец.}  и  Неллер\footnote{\textit{Неллер}
Годфри (1646 или 1649-1723) - известный английский портретист.}  висят  на
лестнице, если вам интересно взглянуть на них.
     - Я заметил, когда спускался, - ответил он. - Для Лели место выбрано
удачно, но  не  для Неллера. Последний, я бы сказал, не  в  лучшем стиле, но
выполнен в минуту вдохновения. Возможно, закончен учеником.
     Я промолчал, прислушиваясь, не донесутся ли с лестницы шаги Рейчел.
     -  Во Флоренции перед самым  отъездом  мне  удалось  продать для вашей
кузины  раннего  Фурини\footnote{\textit{Фурини} Франческо  (1600-1649)  -
итальянский  художник,  представитель  флорентийской  школы.}  из  коллекции
Сангаллетти,  которая теперь,  к  несчастью,  рассеялась.  Изысканная  вещь.
Картина висела в вилле на лестнице, где свет как нельзя лучше выявлял все ее
достоинства. Вы, наверное, не заметили ее, когда были там.
     - Наверное, нет, - ответил я.
     В  гостиную вошла  Рейчел.  На  ней  было  то  же  самое  платье, что в
сочельник, но плечи покрывала шаль. Меня это обрадовало. Она бросила быстрый
взгляд на каждого из нас, словно желая прочесть  по нашим лицам, как ладится
беседа.
     - А я  как раз говорил  вашему кузену Филиппу, - сказал Райнальди, -
насколько  выгодно  мне  удалось  продать     Фурини  из  коллекции
Сангаллетти, которая так украшала вашу виллу.  И право, трагично, что с  ней
пришлось расстаться.
     - Мы привыкли к таким расставаниям, не правда ли? - ответила она.  -
Сколько сокровищ нельзя было спасти...
     Я обнаружил, что меня возмущает это .
     - Вы преуспели в продаже виллы? - без обиняков спросил я.
     -  Пока  нет,  -  ответил  Райнальди. -  Еще  и  поэтому  я  приехал
повидаться с вашей кузиной Рейчел. Мы склонны сдать ее внаем года на три или
четыре. Это выгоднее, и, кроме того,  выглядит не так безнадежно, как
. Возможно, ваша кузина вскоре пожелает вернуться во Флоренцию.
     - Пока у меня нет такого намерения, - сказала Рейчел.
     - Очевидно, нет, - заметил он, - но мы посмотрим.
     Его глаза  неотступно  следили за ее движениями по  комнате, и я  молил
небеса,  чтобы  она  села. Кресло,  в  котором  она  обычно  сидела,  стояло
несколько  поодаль от зажженных свечей,  и  ее лицо оставалось бы в тени. Ей
вовсе незачем  было ходить по комнате, разве что из желания показать платье.
Я пододвинул кресло к свету, но она так и не села.
     -  Представьте себе,  Филипп, синьор Райнальди провел в Лондоне  целую
неделю и не написал мне, - сказала она. - Я в жизни так не удивлялась, как
в ту минуту, когда Сиком доложил, что он здесь.
     Она улыбнулась ему, он пожал плечами.
     - Я  надеялся, что удивление, вызванное внезапностью  моего появления,
усилит вашу радость,  - сказал он. - Неожиданное может быть восхитительным
и наоборот - все зависит от обстоятельств. Помните,  как в Риме мы с Козимо
заявились к вам, когда вы одевались, чтобы отправиться на бал к Кастеллуччи?
Вы были немало раздосадованы на нас.
     -  Ах, у меня была  на то  причина! - рассмеялась  она.  -  Если  вы
забыли, я не стану напоминать.
     -  Я ничего  не забыл, -  возразил он. - Я  помню даже  цвет  вашего
платья. С  янтарным отливом. И еще: Бенито Кастеллуччи прислал вам  цветы. Я
заметил его визитную карточку, а Козимо нет.
     Войдя  в гостиную, Сиком объявил, что  обед  подан,  и  Рейчел, все еще
смеясь  и напоминая Райнальди  разные  забавные римские  случаи,  повела нас
через холл в  столовую.  Никогда  не чувствовал  я себя  таким  лишним.  Они
продолжали  разговаривать о  разных  местах, людях; Рейчел  время от времени
протягивала ко  мне  руку через стол, как  делала бы это, будь на моем месте
ребенок, и  говорила: , а  он  тем временем  смотрел  на меня  своими
темными, глубоко посаженными глазами.
     Несколько раз они переходили на итальянский. Он о чем-то рассказывал ей
и  вдруг, не  находя  слова,  с извиняющимся  видом  отвешивал мне поклон  и
продолжал фразу  на своем родном  языке. Она отвечала ему по- итальянски, и,
пока она говорила,  а  я слышал незнакомые  слова, которые лились  с  ее губ
быстрее, чем  английские, мне казалось, что лицо ее преображается и вся  она
становится более оживленной, более пылкой, но вместе с тем более  жесткой  и
ослепительной, что мне вовсе не нравилось.
     Мне  казалось, что эта  пара  чужая  за  моим  столом,  в  моей  обитой
деревянными  панелями столовой; их  место в Риме, во Флоренции, в  окружении
прислуживающей им льстивой смуглолицей челяди, среди блестящего, чуждого мне
общества, болтающего на непонятном мне  языке. Не следует  им быть  там, где
Сиком шаркает по полу кожаными подошвами, а одна  из молодых  собак  чешется
под  столом.  Я,  сгорбившись,  сидел  на стуле  - полная противоположность
увлеченным  собеседникам,  призрак  смерти на обеде в собственном  доме,  и,
дотягиваясь до  грецких орехов, колол их в руках, чтобы отвести душу. Рейчел
осталась  сидеть за столом, когда после  трапезы мы принялись  за портвейн и
коньяк. Точнее, принялся Райнальди, поскольку я  не притронулся ни к тому ни
к другому, а он воздал должное обоим.
     Из  портсигара, который,  оказалось, был  при  нем, он  достал  сигару,
закурил  и,  пока  я  раскуривал  трубку,  рассматривал  меня  с  выражением
снисходительности на лице.
     - По-моему, все молодые  англичане  курят трубку,  - заметил  он.  -
Причина, видно,  в том, что  это способствует хорошему пищеварению, но,  как
мне говорили, вредит дыханию.
     - Как  и коньяк, - ответил я,  -  который  к  тому  же вредит  еще и
голове.
     Я  неожиданно вспомнил  бедного Дона, теперь лежащего в земле; когда он
был помоложе,  то при встрече с собакой, которая ему почему-либо особенно не
нравилась,  он  ощетинивался,  поднимал  хвост, подпрыгивал и вцеплялся ей в
глотку. Теперь я понимал, что он должен был чувствовать в такие моменты.
     -  Извините нас, Филипп,  - поднимаясь со  стула, сказала  Рейчел. -
Синьору  Райнальди и  мне надо многое обсудить. Он привез бумаги,  которые я
должна  подписать.  Лучше  всего  это  сделать  в  моем будуаре.  Вы  к  нам
присоединитесь?
     -  Думаю, нет, - ответил я. - Я целый день не был дома, и  в конторе
меня ждут письма. Желаю вам обоим доброй ночи.
     Она вышла  из  столовой, он последовал за ней.  Я слышал, как она и  он
поднимались  по лестнице. Когда молодой  Джон пришел убирать со стола, я все
еще сидел в столовой.
     Затем я  вышел из дома и направился к парку. Я видел свет в будуаре, но
портьеры  были  задернуты. Оставшись  одни,  они,  конечно же,  говорят  по-
итальянски.  Она, разумеется, сидит в  низком кресле у камина, он - рядом с
ней. Интересно, думал  я,  расскажет  ли она ему про  наш  разговор  прошлым
вечером? Что я взял  у нее завещание и снял с него копию? Интересно, что  он
ей советует? Какие бумаги, требующие ее подписи, привез показать? Покончив с
делами, вернутся ли  они к воспоминаниям, к обсуждению общих  знакомых мест,
где они бывали? Приготовит  ли она tisana, как готовила мне, будет ли ходить
по комнате,  чтобы он мог  любоваться ее движениями? Когда он  уйдет от нее,
чтобы лечь спать,  и даст ли она ему на  прощание руку? Помедлит ли он перед
дверью,  под  разными предлогами оттягивая уход,  как  делал я сам? Или, так
хорошо зная его, она позволит ему задержаться допоздна?
     Я бродил по парку: вверх - по дорожке с террасами, вниз - по тропинке
до самого взморья и обратно;  снова вверх  по дорожке,  обсаженной  молодыми
кедрами. Так я кружил до тех пор, пока не услышал, что часы на башне пробили
десять.  В этот  час меня выставляли из будуара;  а его?  Я  подошел к  краю
лужайки, остановился и посмотрел на ее  окно. В будуаре  еще горел  свет.  Я
ждал,  не  сводя  с него  глаз.  Свет продолжал  гореть. От  долгой ходьбы я
согрелся, но под деревьями воздух был холодный. У меня замерзли руки и ноги.
Ночь была темной,  ни один звук не нарушал глубокой тишины. Морозная луна не
стояла над вершинами деревьев.  Часы пробили одиннадцать. С последним ударом
свет в будуаре погас и  зажегся в голубой спальне. Я немного подождал, затем
быстро обогнул  задний фасад дома, прошел мимо кухни  и, остановившись перед
западным фасадом,  посмотрел  вверх,  на  окно  комнаты  Райнальди.  У  меня
вырвался  вздох  облегчения.  В  ней  тоже  горел  свет.  Он оставил  ставни
закрытыми, но  я разглядел  в  них слабые  просветы.  Окно  тоже было плотно
закрыто. Я был  уверен -  и  эта уверенность доставляла  мне, как истинному
жителю  Британских островов,  немалое удовлетворение, -  что  ночью  он  не
откроет ни то, ни другое.
     Я вошел в  дом и  поднялся  к себе.  Только я  снял сюртук  и галстук и
бросил  их  на стул, как в коридоре послышалось  шуршание платья и  в  дверь
осторожно постучали. Я подошел и открыл ее.  У порога стояла Рейчел. Она еще
не переоделась, и на ее плечах по-прежнему лежала шаль.
     - Я пришла пожелать вам спокойной ночи, - сказала она.
     - Благодарю вас, - ответил я. - И я желаю вам того же.
     Она опустила глаза и увидела на моих сапогах грязь.
     - Где вы были весь вечер? - спросила она.
     - Гулял в парке, - ответил я.
     - Почему вы не пришли ко мне в будуар выпить tisana? - спросила она.
     - Не хотелось, - ответил я.
     - Какой вы  смешной, -  сказала она.  - За обедом  вы вели себя, как
надутый школьник, по которому плачут розги.
     - Прошу прощения, - сказал я.
     -  Райнальди -  мой  старинный  друг,  вам  это отлично  известно, -
сказала она. - Нам надо было о многом поговорить, неужели вы не понимаете?
     - Не потому ли, что он вам более старинный друг, чем я, вы и позволили
ему засидеться в будуаре до одиннадцати часов? - спросил я.
     - Неужели до одиннадцати? Я и не знала, что так поздно.
     - Он долго здесь пробудет? - спросил я.
     - Это зависит от вас. Если вы проявите учтивость и пригласите его, то,
возможно, он останется  дня  на три. Никак не  дольше. Ему  надо вернуться в
Лондон.
     - Раз вы просите меня пригласить его, я должен это сделать.
     - Благодарю вас, Филипп. - Она посмотрела на меня снизу вверх,  глаза
ее смягчились, а  в  уголках губ заиграла улыбка. -  В  чем дело? Почему вы
такой неразумный? О чем вы думали, бродя по парку?
     Я мог бы  предложить ей сотню  ответов. Как не доверяю я Райнальди, как
ненавистно мне  его присутствие в  моем доме, как хочу, чтобы  все было, как
прежде, - она, и никого больше. Но вместо этого я без всякой на то причины,
кроме отвращения ко всему, о чем говорилось вечером, спросил ее:
     -  Кто  такой  этот  Бенито Кастеллуччи?  Почему он считал себя вправе
дарить вам цветы?
     Она  залилась  своим жемчужным смехом,  привстала  на  цыпочки и обняла
меня.
     - Он был старым, очень  толстым, и  от  него  пахло сигарами.  А вас я
очень-очень люблю.
     И она вышла.
     Не сомневаюсь,  что минут через двадцать она уже спала, я же до четырех
ночи  слышал  бой  часов на башне и,  наконец  забывшись  беспокойным  сном,
который к  семи  утра  становится особенно крепок, спал,  пока молодой  Джон
безжалостно не разбудил меня в обычное время.
     Райнальди пробыл у нас не  три, а  семь дней, и за все это время у меня
ни разу не было  повода изменить о нем мнение. Думаю, что больше всего  меня
раздражала снисходительность, которую он проявлял по отношению ко мне. Когда
он смотрел на меня,  на его губах змеилась  улыбка, словно  я был  ребенком,
которого надо  ублажать, и, чем бы я ни  занимался днем,  он  осведомлялся о
моих делах с таким видом, будто говорил о школьных  проказах. Я положил себе
за правило не возвращаться к ленчу, и когда в начале пятого приходил  домой,
то,  открывая  дверь  гостиной,  всегда  заставал  их  вдвоем за  оживленным
разговором, непременно по-итальянски. При моем появлении разговор обрывался.
     - О, труженик  возвращается!  - однажды сказал Райнальди, сидевший -
будь  он  проклят!  - на стуле, на котором всегда  сидел  я, когда мы  были
вдвоем с Рейчел. - И  пока он обходил свои  земли, разумеется, с тем, чтобы
прове