и. На  полу,  в  ожидании, когда  их откроют,  стояли  коробки  и
чемоданы; на одной  из коробок лежал знакомый мне дорожный плед темно- синей
шерсти с желтой монограммой, выведенной в  углу  крупными  буквами.  Я сразу
вспомнил, как в  тот последний день накрывал им колени Эмброза, когда он уже
сидел в экипаже, готовый к отъезду.
     Молчание нарушила кузина Рейчел.
     - Ну, - сказала она, - может быть, начнем с чемодана с одеждой?
     Ее  голос  звучал нарочито  жестко,  по-деловому.  Я протянул ей ключи,
которые сразу же по приезде она вверила заботам Сикома.
     - Как вам будет угодно, - сказал я.
     Она вставила ключ в замок, повернула его и открыла крышку. Сверху лежал
старый халат Эмброза. Я хорошо знал его. Халат тяжелого темно- синего шелка.
Рядом с ним лежали комнатные туфли, длинные, плоские. Я во все глаза смотрел
на них,  они  словно вернули меня в  прошлое.  Мне  вспомнилось, как  Эмброз
утром,  еще  не  закончив  бриться, с мылом  на лице,  бывало,  входил в мою
комнату.  В эту  самую комнату,  где мы теперь стояли. В
этом самом халате, в этих самых туфлях. Кузина Рейчел вынула их из чемодана:
     - Что мы будем делать с ними?
     Ее голос, только что такой жесткий, звучал тихо, приглушенно.
     - Не знаю, - ответил я, - решайте сами.
     - Если я отдам их вам, вы будете носить? - спросила она.
     Странное чувство  овладело  мною.  Я взял  себе  его шляпу. Его трость,
куртку  с  обшитыми  кожей  рукавами,  которую  он  оставил, уезжая  в  свое
последнее путешествие, и которую с тех пор  я почти не снимал с плеч. Но эти
вещи...  халат и  комнатные туфли...  Казалось, мы открыли  гроб  Эмброза  и
смотрим на него, мертвого.
     - Нет, - ответил я, - не думаю.
     Она ничего не сказала. Положила и то и другое на кровать. Затем перешла
к  костюмам.  Один,  очень легкий  - наверное,  Эмброз  носил  его в жаркую
погоду, - был  мне незнаком,  но она,  должно быть, хорошо  его  знала.  От
долгого лежания в чемодане костюм сильна измялся. Она вынула  его и положила
на кровать рядом с халатом.
     - Надо  отутюжить, -  сказала  она и вдруг  торопливо начала вынимать
вещи  из чемодана  и складывать в  кучу. - Я думаю, Филипп, -  проговорила
она, -  если вам они не нужны, люди в имении, которые любили  его, были  бы
рады их получить. Вы лучше знаете, кому что отдать.
     По-моему, она не видела, что делает. Словно обезумев, она вынимала вещи
из чемодана, а я тем временем стоял и смотрел на нее.
     - Чемодан? Чемодан всегда пригодится.
     Она подняла на меня глаза, и голос ее оборвался.
     Неожиданно она оказалась у меня в руках, прижала голову к моей груди.
     -  О, Филипп!  Простите...  Мне  не следовало самой приходить  сюда...
Нужно было оставить это на вас и Сикома.
     Трудно определить мои ощущения в ту минуту. Казалось, я держу  на руках
ребенка  или раненое  животное.  Я  коснулся ее  волос,  приложил  щеку к ее
голове.
     - Все хорошо,  -  сказал я, - не плачьте. Вернитесь  в библиотеку. Я
разберу остальное.
     -  Нет, -  сказала  она, -  какая  глупость,  какая  непростительная
слабость... Вам также тяжело, как мне. Вы так любили его...
     Я  продолжал  водить  губами  по  ее  волосам.  Прижавшись ко мне,  она
казалась еще меньше, еще более хрупкой.
     - Ничего страшного, - сказал я, - с таким делом справится и мужчина.
Женщине  оно не  под силу. Позвольте мне все сделать самому,  Рейчел,  идите
вниз.
     Она отошла от меня и вытерла глаза платком.
     -  Нет, - сказала она, -  мне уже лучше. Это больше не повторится. Я
уже распаковала одежду. Но если вы раздадите ее людям  из имения, я буду вам
очень благодарна.  Что  захотите оставить  себе  -  оставьте  и  носите. Не
бойтесь носить. Я не стану возражать, буду только рада.
     Коробки  с книгами стояли ближе к  камину. Я  принес ей стул, придвинул
его  к огню и, опустившись на колени перед оставшимися чемоданами, открыл их
один за другим.
     Я надеялся,  что  она  не  заметила.  Я  впервые назвал ее  не  , а  просто . Не знаю, как это вышло.  Наверное, потому, что,
прильнув к моей груди, она была гораздо меньше меня.
     В  отличие от одежды  книги  не  несли на  себе  отпечатка личности  их
владельца. Среди  них были давно знакомые мне любимцы Эмброза, с которыми он
всегда путешествовал; их кузина Рейчел отдала мне, чтобы я держал их рядом с
кроватью. Она  уговорила  меня взять его  запонки,  его  часы и перо, и  я с
радостью согласился. Некоторые книги я  видел  в первый раз. Беря в руки том
за  томом,  она рассказывала  мне, как  они оказались у Эмброза; эту  книгу,
говорила она, он разыскал в Риме и очень радовался, что выгодно приобрел ее,
а вон  та, в старинном переплете, и еще рядом с ней - куплены во Флоренции.
Она описала лавку и старика букиниста, который их продал. Пока она говорила,
недавняя печаль прошла,  исчезла, как слезы, которые  она  смахнула с  глаз.
Одну за другой  мы раскладывали  книги на полу. Я  принес  тряпку,  и кузина
Рейчел  стала  вытирать  с  них  пыль.  Время  от  времени  она  читала  мне
какой-нибудь отрывок, который  особенно нравился Эмброзу, показывала рисунок
или гравюру, и я видел, как она улыбается над запомнившейся страницей. Дошла
очередь до тома с планами садов.
     - Он нам очень пригодится, -  сказала она и, встав со стула, поднесла
книгу к окну, чтобы лучше рассмотреть ее.
     Я   наугад  раскрыл  следующую  книгу.  Из  нее  выпал  клочок  бумаги,
исписанный почерком Эмброза. Он был похож на отрывок письма.
     
     Вот и все. На клочке не было даты. Почерк самый обыкновенный.
     Но здесь кузина Рейчел вернулась от окна, и я сжал бумажку в руке.
     - Что там у вас? - спросила она.
     - Ничего, - ответил я.
     Я бросил листок  в  огонь. Она  видела, как он  горит.  Видела  почерк,
свернувшуюся от жара бумагу, вспышку пламени.
     - Это рука Эмброза, - сказала она. - Что там? Письмо?
     - Так, какие-то заметки на клочке бумаги, - ответил  я, чувствуя, что
лицо мое пылает.
     Я протянул руку за следующим томом. Она поступила так же. Мы продолжали
разбирать книги бок о бок, но теперь нас разделяло молчание.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
     Разбирать  книги  мы  закончили к полудню. Сиком прислал к нам Джона  и
молодого Артура узнать, не надо  ли снести  что-нибудь вниз до того, как они
пойдут обедать.
     -  Оставьте одежду на  кровати,  Джон,  - сказал  я,  - и чем-нибудь
накройте. Скоро мне понадобится  помощь Сикома,  чтобы упаковать  ее. А  эту
стопку книг снесите в библиотеку.
     - А эти, пожалуйста, в будуар, - попросила кузина Рейчел.
     Она заговорила впервые с тех пор, как я сжег клочок бумаги.
     - Филипп, вы не будете возражать, если я оставлю книги о садах в своей
комнате?
     - Разумеется, нет, - ответил я. - Вы же знаете, что все книги ваши.
     -  Нет,  -  возразила  она,  - нет.  Эмброз  хотел  бы видеть  их  в
библиотеке.
     Она встала, оправила платье, отдала тряпку Джону.
     - Внизу подан холодный ленч, мадам, - сказал он.
     - Благодарю вас, Джон, я не голодна.
     Когда Джон и Артур  вышли, унося книги, я в нерешительности остановился
у открытой двери.
     -  Вы  не  спуститесь  в  библиотеку  помочь мне расставить  книги? -
спросил я.
     - Пожалуй, нет.
     Она  помедлила, словно  желая  что-то  добавить,  но,  так ничего  и не
сказав, пошла по коридору к своей комнате.
     Я  одиноко  сидел  за  ленчем, пристально  глядя  в  окно  столовой  на
проливной  дождь. Не  стоило и пытаться выходить из  дома.  Лучше  с помощью
Сикома  разобраться  с  одеждой. Он будет польщен, что к  нему обращаются за
советом.  Что пойдет в  Брентон, что в Тренант, что  в  Ист- Лодж.  Все надо
тщательно  разобрать, чтобы никого не обидеть. На это уйдет  целый  день.  Я
попробовал  сосредоточиться  на  предстоящем деле, но  мои мысли, как зубная
боль, которая внезапно вспыхивает и снова утихает, навязчиво возвращались  к
клочку  старой бумаги. Каким  образом он  оказался  между  страницами книги,
долго ли пролежал там, разорванный, забытый? Полгода, год  или больше? Может
быть, Эмброз делал наброски для  письма ко мне, которое  так и  не попало по
назначению, или  существуют другие листки, фрагменты того же письма, которые
по неведомой мне причине все еще лежат  между страницами одной  из его книг?
Должно  быть, он  писал  до болезни. Почерк твердый и четкий. Следовательно,
прошлой зимой, возможно, прошлой осенью... Мне сделалось стыдно. Кто дал мне
право  копаться в  чужом прошлом, допытываться до сути письма, которого я не
получал? Это не мое дело. Я жалел, что случайно нашел его.
     Весь  день мы с Сикомом разбирали  одежду  Эмброза,  и  пока  он  делал
пакеты, я  писал к ним  сопроводительные  записки.  Сиком  предложил раздать
одежду на Рождество,  что  показалось  мне  здравой  мыслью,  которая должна
прийтись по душе арендаторам.
     Когда мы закончили, я снова спустился в библиотеку и расставил книги по
полкам. Прежде чем  поставить  каждый  том  на  место, я  перетряхивал  его,
испытывая  при  этом  неловкость,  как  человек,  случайно  услышавший чужой
разговор.
       Почему эти слова врезались мне в память? Что Эмброз имел в
виду?
     Я  достал  словарь   и  отыскал  слово  .   . В этом он ее не обвинял. Он обвинял ее в расточительности
и мотовстве. Но разве расточительность  - болезнь? Обвинять кого-то в такой
привычке... Как не похоже  на  Эмброза,  самого щедрого из людей...  Когда я
ставил  словарь  на полку, дверь отворилась,  и  в библиотеку  вошла  кузина
Рейчел.
     Я чувствовал себя виноватым, как будто она уличила меня во лжи.
     - Я  только  что  закончил расставлять книги, -  сказал  я  и тут  же
подумал, не заметила ли она в моем голосе фальшь, которую заметил я.
     - Я вижу.
     Она подошла к креслу  у камина и села. Она переоделась к обеду. Я никак
не думал, что уже так поздно.
     -  Мы разобрали  одежду,  - сказал я. - Сиком  очень  помог  мне. Мы
думаем, что лучше всего раздать вещи на Рождество, если вы не против.
     - Он уже сказал мне. Думаю, это самый подходящий случай.
     Не знаю,  во мне было  дело или в  ней,  но  между  нами вновь возникла
легкая напряженность.
     - Дождь так и не переставал весь день, - сказал я.
     - Да, - согласилась она.
     Я посмотрел на свои руки, пыльные от книг.
     - Если позволите, я пойду умоюсь и переоденусь.
     Я отправился  наверх, оделся, и,  когда  спустился снова, обед был  уже
подан. Мы молча заняли свои места. По давней привычке Сиком часто вмешивался
в  наш разговор за обедом,  если  хотел  что-нибудь сказать, и в тот  вечер,
когда обед подходил к концу, обратился к кузине Рейчел:
     - Вы показали мистеру Филиппу новые портьеры, мадам?
     - Нет,  Сиком,  - ответила  она. -  Я не успела. Но если  у  мистера
Филиппа  есть желание  посмотреть, могу показать  их после обеда.  Попросите
Джона принести их в библиотеку.
     - Портьеры? - недоуменно спросил я. - Какие портьеры?
     -  Разве  вы не  помните? -  удивилась  кузина Рейчел. -  Я  же  вам
говорила, что заказала портьеры  для голубой спальни. Сиком их  видел, и они
произвели на него большое впечатление.
     - Ах да, - сказал я, - теперь припоминаю.
     -  Я  в жизни не  видел ничего  подобного, сэр, - сказал Сиком.  - И
верно, ни в одном доме в наших краях нет такого.
     - Их привезли из  Италии,  Сиком,  - объяснила кузина  Рейчел. -  Их
можно купить только в одном магазине  в Лондоне.  Мне  сказали  про  него во
Флоренции. Хотите взглянуть, Филипп, или вам неинтересно?
     В ее голосе звучали надежда и тревога, словно она  хотела услышать  мое
мнение  и  вместе с  тем опасалась  быть  навязчивой.  Не знаю почему,  но я
чувствовал, что краснею.
     - О да, - сказал я, - с удовольствием взгляну на них.
     Мы  встали из-за  стола  и пошли в  библиотеку.  Вскоре Сиком  вместе с
Джоном принес ткань и разложил ее перед нами. Он был прав.  Ничего подобного
не было во всем Корнуолле. Я не  видел ничего,  даже отдаленно напоминающего
их, ни в Лондоне, ни в  Оксфорде. Богатая парча и тяжелый  шелк. Такое можно
увидеть только в музее.
     - Вот  это  как раз  для  вас, сэр, - почти шепотом, будто  в церкви,
сказал Сиком.
     - Голубая ткань  для полога над кроватью, - сказала кузина Рейчел, -
а синяя с золотом - для портьер и покрывала. А что скажете вы, Филипп?
     Она вопросительно взглянула на меня. Я не знал, что ответить.
     - Вам не нравится? - спросила она.
     - Очень нравится, - ответил я. - Но...  - Меня бросило  в  жар.  -
...Все это, наверное, очень дорого стоит?
     - О да, дорого, - ответила  она.  - Такая ткань всегда дорого стоит,
но  она и через много  лет будет как  новая,  Филипп. Поверьте,  ваш внук  и
правнук будут спать в голубой спальне с этим покрывалом на кровати и с этими
портьерами на окнах. Вы согласны, Сиком?
     - Да, мадам, - сказал Сиком.
     - Но главное - нравятся ли они вам, Филипп? - снова спросила она.
     - Конечно, - проговорил я, - как могут они не нравиться?
     -  В  таком случае они ваши, - сказала  кузина  Рейчел.  -  Это  мой
подарок  вам.  Уберите  их,  Сиком.  Утром  я напишу  в  Лондон, что  мы  их
оставляем.
     Сиком  и  Джон  сложили ткань и вышли.  Я ощутил на себе  взгляд кузины
Рейчел и,  не  желая отвечать  на него, вынул трубку и  дольше,  чем обычно,
раскуривал ее.
     - Вас что-то беспокоит? - спросила она. - Что именно?
     Я не знал, как ей ответить. Мне не хотелось обижать ее.
     - Вам  не следует делать мне такие подарки, -  с трудом проговорил я.
- Это слишком дорого.
     - Но  я  хочу  подарить вам эти драпировки,  -  возразила  она  -  В
сравнении с тем, что вы для меня сделали, мой подарок - сущий пустяк.
     -  Очень мило  с вашей стороны,  но все же я  думаю, что вам  не стоит
этого делать.
     - Позвольте мне самой судить, - заявила она.  - Я уверена, что когда
вы увидите комнату заново отделанной, то останетесь довольны.
     Я  чувствовал   себя  донельзя  неловко,  и  не   потому,  что  она  со
свойственной  ей  импульсивностью и щедростью  хотела сделать  мне  подарок,
который еще  вчера  я принял бы без колебаний, но после того,  как я  прочел
отрывок проклятого письма, меня преследовали сомнения - не обернется ли то,
что она хочет сделать для меня, против нее самой и, уступая ей, не положу ли
я начало тому, чего и сам до конца не понимаю.
     Вскоре она сказала:
     - Книга о садах очень пригодится  нам при планировке  вашего парка.  Я
совсем забыла,  что  когда-то  подарила  ее  Эмброзу.  Вам обязательно  надо
просмотреть все гравюры. Конечно, они не совсем подходят к здешним краям, но
некоторые  детали вполне можно  позаимствовать. Например, терраса, выходящая
на море, а  с  противоположной стороны  -  нижний сад, как на одной римской
вилле,  где  я  обычно  останавливалась.  В  книге   есть  гравюра   с   его
изображением.  И  место подходящее есть  -  там,  где когда- то была старая
стена.
     Не  знаю,  как  это  получилось,  но  с  неожиданной  для  себя  самого
бесцеремонностью я вдруг спросил:
     - Вы и родились в Италии?
     - Да, - ответила она, - разве Эмброз вам не писал? Семья моей матери
всегда жила в Риме, а мой  отец,  Александр  Корин,  был  из тех,  кто редко
засиживается  на одном месте.  Он терпеть не мог Англию - по-  моему, он не
слишком  ладил со своим семейством здесь,  в Корнуолле. Ему нравилась  жизнь
Рима; они с матерью очень  подходили друг другу, но вели довольно странное и
в чем-то рискованное существование, вечно без  гроша  в кармане.  Ребенком я
этого не понимала, но когда выросла...
     - Они оба умерли? - спросил я.
     - О да.  Отец умер,  когда мне было  шестнадцать лет. Пять лет мы жили
вдвоем с  матерью. Пока я не вышла за  Козимо Сангаллетти. То были  страшные
пять  лет; мы постоянно переезжали из города в город. Юность моя была далеко
не  безоблачной, Филипп.  Не  далее  как  в прошлое  воскресенье я  невольно
сравнивала Луизу и себя в ее возрасте.
     Значит,  когда  она в первый раз вышла замуж, ей был двадцать один год.
Как  сейчас  Луизе.  Я  подумал:  на что  они жили,  пока она  не  встретила
Сангаллетти? Возможно, давали уроки итальянского. Не потому ли Рейчел пришла
мысль заняться этим и здесь?
     - Моя  мать была очень красива, - сказала она. - Совсем не похожа на
меня. Кроме цвета волос. Высокая, статная. И как многие женщины ее типа, она
неожиданно резко сдала, располнела, перестала следить за собой. Я была рада,
что  отец  не  дожил до  этого. Рада,  что  он  не увидел многого,  что  она
позволяла себе, да и я тоже.
     Она говорила ровно, спокойно;  в голосе  ее не было  горечи. Я смотрел,
как она сидит у камина, и думал о том, сколь мало я о ней знаю, да и едва ли
когда-нибудь узнаю о ее прошлом больше того, что она рассказала. Она назвала
юность  Луизы безоблачной  и была права. И я  вдруг подумал, что то же самое
можно сказать и обо мне. Помимо опыта, приобретенного в Харроу и Оксфорде, я
ничего  не знал о жизни за пределами своих пятисот  акров земли. Что значило
для такой женщины, как кузина Рейчел, переезжать с  места на  место,  менять
один дом на  другой, на третий,  выйти  замуж раз, второй? Закрыла ли она за
собой дверь  в прошлое,  никогда не  вспоминая о нем,  или  ее  преследовали
воспоминания - изо дня в день, из года в год?
     - Он был намного старше вас? - спросил я.
     - Козимо? -  отозвалась она.  - О нет, примерно на год. Мою мать ему
представили  во  Флоренции, ей  давно хотелось  познакомиться  с  семейством
Сангаллетти. Ему понадобился целый год,  чтобы  выбрать между нею и мной. За
это время  она, бедняжка, утратила красоту,  а  заодно  и  его.  Мое удачное
приобретение  обернулось  обязанностью  платить  по  векселям.   Но  Эмброз,
наверное, описал вам всю эту историю. Она не из счастливых.
     Я чуть было не  сказал: . Но ничего подобного я  не сказал. Мне вдруг стало ясно, что
я тоже не хочу знать ни про Сангаллетти, ни про ее мать, ни  про ее жизнь во
Флоренции. Я хотел захлопнуть дверь в прошлое.  Более того - запереть ее на
замок.
     - Да, - сказал я. - Да, Эмброз писал мне.
     Кузина Рейчел вздохнула и поправила подушку под головой.
     - Кажется, все это  было так давно! Я была в те годы другим человеком.
Видите ли, я почти десять лет пробыла замужем за Козимо Сангаллетти. И я  не
буду  больше  молода,  даже  если вы  откроете  мне  целый мир.  Впрочем,  я
становлюсь пристрастной.
     - Вы рассуждаете, - заметил я, - будто вам по меньшей мере девяносто
девять.
     - Мне тридцать пять, - сказала она,  -  а  для женщины это все равно
что девяносто девять. - Она посмотрела на меня и улыбнулась.
     - Неужели? А я думал, вам больше.
     - Подобное  заявление  многие  женщины  сочли бы оскорбительным,  но я
воспринимаю его как комплимент. Благодарю, Филипп, - сказала она. - А  что
все-таки было на той бумаге, которую вы сожгли утром?
     Неожиданность вопроса застигла меня врасплох.  Я во все глаза уставился
на кузину Рейчел.
     - Бумага? - попробовал увильнуть я. - Какая бумага?
     -  Вы  отлично  знаете  какая,  -  сказала  она.  -  Клочок  бумаги,
исписанный Эмброзом, который вы сожгли, чтобы я его не увидела.
     Тогда я  решил, что  полуправда  лучше,  чем  ложь. Мое  лицо  залилось
краской, но я не отвел взгляда.
     -  Это был  обрывок  письма,  - сказал я, - письма, которое  Эмброз,
скорей всего, писал мне. Он признавался, что обеспокоен чрезмерными тратами.
Там  было  всего  несколько строчек, я даже не помню точно  их содержания. Я
бросил бумагу  в огонь, потому что, увидев ее именно в этот момент, вы могли
бы расстроиться.
     К  моему немалому удивлению,  глаза,  пристально  смотревшие  на  меня,
смягчились. Рука, теребившая кольца, упала на колени.
     - И все? - спросила она. - А я-то думала... никак не могла понять...
     Слава Богу, она приняла мое объяснени