е.
     -  Бедный  Эмброз,   -  сказала  она.  -  То,  что  он  считал  моей
расточительностью,  было  для   него  постоянным   источником  беспокойства.
Странно,  что вы не слышали о ней раньше,  гораздо раньше. Жизнь за границей
так  отличалась от того, к  чему он привык дома!  Он никак не хотел  с  этим
смириться.  К тому же я знаю - и, видит  Бог, не могу  винить его, - что в
глубине души он возмущался жизнью, которую я была вынуждена вести до встречи
с ним. Эти ужасные долги... он заплатил их все до одного.
     Я молча курил  трубку, но, глядя на нее,  чувствовал, что мое  волнение
проходит, беспокойство  стихает. Полуправда сделала свое дело: кузина Рейчел
держала себя без недавней натянутости.
     -  Первые  месяцы   после  нашей  свадьбы  он  был  так  щедр!  Вы  не
представляете, Филипп,  что это значило  для меня. Наконец-то  рядом со мной
был человек,  которому я  доверяла и,  самое замечательное, которого любила.
Думаю, он дал  бы  мне все, о чем  бы я ни попросила.  Вот  почему, когда он
заболел... - Ее голос дрогнул,  глаза  затуманились. - Вот почему было так
трудно понять, что с ним произошло.
     - Вы хотите сказать, что он перестал быть щедрым? - спросил я.
     - О нет, он  был  щедр, - сказала  она, - но по-иному.  Он продолжал
покупать  мне подарки, драгоценности, как будто  хотел  испытать меня. Я  не
могу этого  объяснить.  Но если  я  просила денег на какие-нибудь мелочи для
дома,  он   всегда  отказывал.  Смотрел  на  меня  со  странной,  задумчивой
подозрительностью, спрашивал, зачем  мне нужны деньги, на что я собираюсь их
тратить,  не хочу ли кому-нибудь  отдать... В конце  концов мне  приходилось
обращаться к Райнальди.  Филипп,  я должна  была просить денег  у Райнальди,
чтобы выплатить жалованье слугам.
     Она снова замолкла и посмотрела на меня.
     - И Эмброзу это стало известно? - спросил я.
     -  Да, -  ответила  она.  -  Кажется,  я  уже говорила вам,  что  он
недолюбливал Райнальди. Но когда узнал,  что я ездила  к нему за деньгами...
это был  конец; он заявил, что не потерпит визитов Райнальди на виллу. Вы не
поверите, Филипп, но мне приходилось украдкой, пока Эмброз отдыхал, выходить
из  дома,  чтобы  встретиться  с  Райнальди и  получить от  него  деньги  на
хозяйство.
     Она вдруг всплеснула руками и встала с кресла:
     - О Боже, я совсем не собиралась рассказывать вам об этом!
     - Почему? - спросил я.
     - Хотела, чтобы вы запомнили Эмброза таким, каким знали его здесь. Для
вас он связан  с  этим домом. Тогда он был  вашим Эмброзом. И пусть навсегда
таким и  останется.  Последние  месяцы были моими,  я не хочу ни  с кем  ими
делиться. И менее всего - с вами.
     У меня не было ни малейшего желания делить их с нею. Я хотел, чтобы она
закрыла все двери в прошлое, все до единой.
     - Вы  понимаете,  что  произошло? - Она отвернулась от  окна и в упор
посмотрела на  меня.  - Открыв  чемоданы  в комнате наверху,  мы  допустили
ошибку. Нам следовало там их и оставить. Нельзя было трогать его вещи. Я это
почувствовала,  как  только открыла  первый  чемодан и увидела  его  халат и
комнатные  туфли.  Мы выпустили на свободу  нечто такое, чего  не было между
нами прежде.  Какую-то горечь. - Она сильно побледнела и плотно сжала руки.
-  Я  не  забыла о письмах, которые вы сожгли. Я выбросила их из головы, но
сегодня, с той минуты,  когда мы открыли чемоданы, меня не покидает чувство,
будто я снова перечитала их.
     Я поднялся со стула и стоял спиной к камину. Кузина Рейчел взволнованно
ходила по комнате. Я не знал, что сказать ей.
     -  Он писал  вам, что я следила  за ним, -  вновь  заговорила она. -
Конечно следила, как бы  он не причинил себе вреда. Райнальди хотел, чтобы я
пригласила  монахинь из монастыря, но я отказалась. Если бы  я это  сделала,
Эмброз  сказал бы,  что я  наняла надзирателей  сторожить  его. Он никому не
доверял.  Врачи  были  добрыми,  терпеливыми  людьми,  но  он  почти  всегда
отказывался принимать их. Он попросил меня рассчитать всех слуг - одного за
другим. В конце концов остался только Джузеппе. Ему Эмброз доверял. Говорил,
что у него собачьи глаза...
     Она внезапно  замолкла  и отвернулась. Я  вспомнил  слугу из сторожки у
ворот виллы, его искреннее желание разделить мою боль. Как странно... Эмброз
тоже  доверял  этим  честным,  преданным  глазам...  А  я ведь только  раз и
взглянул на него!
     - Не  стоит говорить обо всем  этом, - сказал я.  - Эмброзу  уже  не
поможешь, про  себя же могу сказать: то, что было  между  вами, не мое дело.
Все это было  и прошло, не надо ворошить прошлое.  Вилла Сангаллетти не была
его  домом.  И  для  вас  она  перестала быть  домом  с того дня,  когда  вы
поженились. Ваш дом здесь.
     Она обернулась и посмотрела на меня.
     - Иногда,  -  медленно проговорила  она, - вы бываете так  похожи на
него,  что  мне становится  страшно.  В  ваших  глазах  я  порою  вижу то же
выражение, словно он вовсе не умер и я  должна вновь  пережить  все, что уже
пережила однажды.  Я  бы не вынесла  снова ни этой подозрительности, ни этой
горечи, преследовавшей меня изо дня в день, из ночи в ночь.
     Пока она говорила,  у  меня перед глазами  стояла вилла Сангаллетти.  Я
видел небольшой двор, ракитник в золотистом весеннем  убранстве; видел стул,
сидящего Эмброза, а  рядом его  трость.  Я  всем  существом  ощущал  мрачное
безмолвие этого места. Вдыхал пахнущий  плесенью воздух,  следил  за  водой,
медленно струящейся из фонтана. И впервые женщина,  стоящая на балконе, была
не плодом моего воображения, а самой  Рейчел. Она смотрела на Эмброза  с тем
же молчаливым укором, с тем же страданием и мольбой. Я протянул к ней руки.
     - Рейчел, - позвал я. - Подойдите ко мне.
     Она прошла через комнату и вложила свои руки в мои.
     - В этом доме  нет горечи,  -  сказал я. -  Этот дом мой. Когда люди
умирают, горечь уходит вместе с ними. Вещи, о которых мы говорили, упакованы
и  убраны.  Они  больше не имеют к нам никакого отношения.  Отныне вы будете
помнить  Эмброза, как  помню его  я. Мы оставим его старую шляпу  на  спинке
скамьи в холле. А трость в стойке - вместе с другими. Вы здесь своя, как  и
я, как Эмброз когда-то. Мы, все трое, неотделимы от этого дома. Понимаете?
     Она подняла на меня глаза. Она не отняла от меня руки.
     - Да, - ответила она.
     Меня  охватило безотчетное волнение. Как  будто  все, что  я  говорил и
делал, было предопределено некоей высшей силой, и в то же время едва слышный
голос  из  потаенной  глубины  сознания  нашептывал  мне:   Мы  стояли,  все  еще
держа друг друга за руки, и она сказала:
     - Почему вы так добры ко мне, Филипп?
     Я  вспомнил, как утром она в слезах  склонила голову мне на грудь,  а я
обнял ее и коснулся лицом  ее волос.  Я  хотел, чтобы  это случилось  вновь.
Хотел  так, как не  хотел  никогда и ничего в жизни. Но в этот  вечер она не
плакала. В этот вечер  она не прильнула ко мне  и не  склонила голову на мою
грудь. Просто стояла, вложив свои руки в мои.
     -  Это  не доброта, -  сказал  я. -  Просто я  хочу,  чтобы  вы были
счастливы.
     Она отошла от меня, взяла подсвечник и, выходя из библиотеки, сказала:
     - Спокойной ночи, Филипп, и да благословит вас Господь. Придет день, и
вы, быть может, познаете частицу того счастья, какое однажды познала я.
     Когда ее шаги замерли на лестнице, я сел и устремил взгляд в огонь. Мне
казалось, что если в доме и осталась  горечь, то исходит  она  не  от кузины
Рейчел, не от Эмброза, а гнездится в глубине  моего собственного сердца.  Но
ей  я  никогда этого не  скажу,  этого она  никогда  не узнает. Старый  грех
ревности, который я  считал  навсегда погребенным  и забытым, с новой  силой
пробудился во мне. Но  теперь я ревновал не  к Рейчел, а к Эмброзу, которого
прежде любил больше всех в целом мире.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
     Ноябрь  и  декабрь  прошли очень  быстро,  во  всяком случае  для меня.
Обычно, когда  дни  становились  короче,  погода портилась,  работы  в  поле
прекращались  и  к  пяти  часам уже  темнело,  долгие  вечера  казались  мне
невыносимо тоскливыми  и  однообразными.  Не  большой  охотник  до чтения  и
слишком нелюдимый по природе, чтобы находить удовольствие в охоте с соседями
и  в  званых обедах, я всегда с нетерпением ждал конца года, когда, проводив
Рождество и самый короткий зимний день, начинаешь предвкушать близкую весну.
На Запад весна  приходит рано. Еще перед Новым годом зацветают первые кусты.
Но та осень  прошла без  скуки. Опали листья,  деревья  стояли  обнаженными.
Бартонские  земли потемнели и набухли  от дождя, холодный ветер гнал по морю
мелкую зыбь. Но я смотрел на это без уныния.
     Мы -  кузина Рейчел и  я -  строго придерживались распорядка, который
редко нарушался и устраивал нас обоих. Если позволяла  погода, кузина Рейчел
проводила утро  в парке,  давая Тамлину и  садовникам  указания относительно
новых  посадок и наблюдая  за прокладыванием дорожки с  террасами, о чем  мы
недавно договорились. Для этого пришлось нанять еще несколько человек, кроме
тех,  что  работали  в лесу.  Тем  временем  я занимался обычными делами  по
имению, разъезжая верхом  от фермы к ферме  или наведываясь на принадлежащие
мне земли за пределами имения. В половине первого мы встречались  за ленчем,
как правило состоящим из ветчины  или пирога  и  кекса. Слуги обедали, и  мы
обходились без них.
     Когда, отлучаясь из дома  или  сидя  в  конторе, я слышал,  как часы на
башне  бьют полдень и им вторит  громкий  колокол, сзывающий слуг к обеду, я
всегда испытывал  волнение  и радость.  Все, чем  бы  я ни  занимался, вдруг
переставало меня интересовать.  Скажем, я ехал  верхом через поля,  парк или
лес, и до меня долетал бой часов и колокола - если ветер дул в мою сторону,
они были слышны на расстоянии трех миль, - я тут же нетерпеливо поворачивал
Цыганку  к дому, словно боялся пропустить  хоть одно мгновение ленча.  То же
самое  повторялось  в конторе. Я тупо смотрел на лежащие передо мной бумаги,
кусал  перо,  откидывался на  спинку стула,  и все, что я перед  тем  писал,
теряло значение. Письмо подождет, цифры можно не сводить,  решение по одному
делу в Бодмине отложить.  И,  все бросив, я покидал контору,  проходил через
двор и, войдя в дом, шел в столовую. Обычно Рейчел была  уже там и встречала
меня пожеланием доброго утра. Иногда она клала рядом с моей тарелкой зеленую
веточку,  и  я вдевал ее подарок  в петлицу;  иногда  предлагала попробовать
какой-нибудь  настой  из  трав.  Она  знала  великое  множество  рецептов  и
постоянно  предлагала их  нашему  повару. Она успела  провести  в моем  доме
несколько недель,  прежде чем Сиком под  строжайшим секретом и прикрывая рот
рукой сообщил  мне, что повар каждый день приходит к  ней за распоряжениями,
по  каковой причине мы и питаемся  не в  пример лучше прежнего. . Я посмеялся и не стал говорить ей, что мне
все известно,  но  порой,  шутки  ради, отпускал какое-нибудь  замечание  по
поводу одного из блюд и  восклицал: , а она в
полном неведении спрашивала: 
     Теперь все без исключения называли ее госпожой. Я не возражал. Пожалуй,
такое  обращение  не  только  нравилось  мне,  но  и  вызывало  определенную
гордость.
     После  ленча  она  шла наверх  отдохнуть. По вторникам  и  четвергам  я
распоряжался закладывать экипаж,  и Веллингтон  возил ее по соседям отдавать
визиты. Если  у меня были дела по  пути,  я проезжал с нею  пару миль, после
чего выходил из экипажа, а она ехала дальше. Выезжая с визитами, она уделяла
особое внимание своему туалету. Всегда лучшая накидка, новые  вуаль и капор.
В  экипаже,  дабы  иметь возможность смотреть на  нее,  я садился  спиной  к
лошадям; она же, думаю, чтобы подразнить меня, нарочно не поднимала вуаль.
     -  Ну  а  теперь, -  говорил  я,  - вперед, к  вашим сплетням, вашим
маленьким потрясениям и склокам! Чего бы я не дал, чтобы превратиться в муху
на стене!
     - Поезжайте со мной, - отвечала она, - вам это пойдет на пользу.
     - Ну уж нет! Вы обо всем расскажете мне за обедом.
     И  я  оставался  на  дороге, провожая взглядом  экипаж, и, пока  он  не
исчезал из виду,  в его окошке развевался изящный носовой платок. Я не видел
ее  до пяти  вечера,  то есть  до обеда, и часы, отделявшие  меня  от  новой
встречи,  превращались  в некое  испытание, через  которое необходимо пройти
ради конца дня. Работал ли я в конторе, ездил ли по  имению, разговаривал ли
с  людьми, меня  все  время одолевало нетерпение. Который час? Я  смотрел на
часы   Эмброза.  Только  половина   пятого.  Как  медленно  тянется   время!
Возвращаясь  домой мимо конюшни, я  сразу замечал, что  она уже  приехала: в
каретном сарае  стоял  запыленный экипаж,  конюхи кормили и  поили  лошадей.
Войдя в дом,  я заглядывал  в  библиотеку,  в  гостиную.  Пусто.  Она всегда
отдыхала перед  обедом.  Затем я принимал ванну или умывался, переодевался и
ждал ее в библиотеке. По мере  того как  стрелки  часов приближались к пяти,
мое  нетерпение  возрастало.  Дверь библиотеки я  оставлял  открытой,  чтобы
слышать ее шаги.
     Сперва  до меня  долетал  мягкий топот собачьих лап - теперь я утратил
для собак всякое значение, и они как тени повсюду ходили за Рейчел, - затем
шуршание платья  по ступеням лестницы. Пожалуй, это мгновение я любил больше
всего. Знакомый  звук  молниеносно  будил  во мне неясные ожидания,  смутные
предчувствия, я терялся  - что  сделать, что сказать ей, когда она войдет в
комнату? Не знаю, из какой ткани были ее платья - из плотного шелка, атласа
или  парчи,  -  но казалось, они  скользят по  полу, приподнимаются,  снова
скользят; и  то  ли само  платье  плыло,  то  ли она двигалась в нем с такой
грацией, но библиотека, темная и строгая до ее прихода, внезапно оживала.
     При свечах  в Рейчел появлялась мягкость, которой  не было днем. Словно
яркость утра и приглушенные тона послеполуденных часов отдавались  работе, и
ее  движения  были  четки,  продуманны;  но теперь,  когда опустился  вечер,
непогода осталась за окнами и дом замкнулся в себе, она излучала таившееся в
ней  до  сей поры  сияние. Ее щеки слегка розовели,  волосы казались темнее,
глаза  светились бездонной  глубиной,  и  поворачивала  ли она голову, чтобы
заговорить  со мной,  подходила  ли  к  шкафу  взять книгу,  наклонялась  ли
погладить вытянувшегося перед камином Дона - во всем,  что она делала, была
непринужденная грация, придававшая каждому ее движению ни с чем не сравнимое
очарование. В такие  мгновения я недоумевал: как мог я когда-то находить  ее
обыкновенной?
     Сиком объявлял,  что обед подан,  мы переходили  в столовую  и занимали
свои места: я  -  во главе стола, она  -  по  правую руку от меня,  и  мне
казалось,  что  так  было  всегда,  что  в этом нет  ничего  нового,  ничего
необычного, будто я никогда не сидел  здесь один - в старой куртке, положив
перед собой книгу, чтобы под предлогом чтения не разговаривать с Сикомом. Но
никогда прежде  такое обыденное занятие, как еда  и  питье, не показалось бы
мне  столь увлекательным,  как теперь, никогда  не превратилось  бы в своего
рода захватывающее приключение.
     Неделя проходила за неделей, мое волнение не уменьшалось, напротив, оно
возрастало, и  наконец  я поймал  себя на том, что  под  разными  предлогами
стараюсь быть  поближе к дому,  чтобы хоть мельком видеть ее и  тем самым на
несколько минут продлить время, которое мы проводим вместе. И  была ли она в
библиотеке, проходила ли через  холл, ожидала ли в гостиной посетителей, она
улыбалась мне и говорила:   -
вынуждая  меня придумывать все новые и новые объяснения.  Что касается сада,
то я, который  зевал и нетерпеливо переминался с ноги  на ногу, когда Эмброз
пытался  заинтересовать меня,  теперь  делал  стойку, едва речь  заходила  о
садах, и  вечерами  после обеда мы  вместе  с ней просматривали  итальянские
книги, сравнивали  гравюры и  оживленно обсуждали, какую из них скопировать.
Думаю,  если бы  она предложила построить на Бартонских землях копию  самого
римского  Форума,  я  бы  согласился. Я  говорил  ,  ,  , но никогда не слушал по-настоящему. Мне  доставляло удовольствие
видеть ее  увлеченность  любимым  делом;  видеть,  как,  нахмурив  брови,  с
карандашом  в  руке она сосредоточенно размышляет  над  тем,  какую  из двух
картинок выбрать; наконец, видеть, как ее руки тянутся то к  одной книге, то
к другой...
     Мы не всегда сидели в библиотеке. Иногда  она  просила меня подняться с
ней  в будуар тетушки Фебы, и  мы раскладывали  на полу книги и планы садов.
Внизу, в  библиотеке, хозяином был я. В будуаре хозяйкой  была она. Пожалуй,
это  нравилось  мне гораздо больше.  Мы забывали об  условностях.  Сиком  не
докучал нам;  очень тактично она убедила его  отказаться  от  торжественного
ритуала  с  серебряным чайником и подносом и сама  готовила для нас  одну из
tisana - ячменный отвар, объяснив, что так принято  на континенте и что это
очень полезно для печени и для кожи.
     Вечер  пролетал  слишком быстро. Я  всегда надеялся,  что  она  забудет
спросить меня про время, но злополучные башенные часы, расположенные слишком
близко над нами, чтобы мы не заметили,  как они бьют десять раз, неотвратимо
нарушали наш покой.
     - Я и не представляла, что так поздно, - обычно говорила она, вставая
и закрывая книги.  Это  был  сигнал  к расставанию.  Даже такая  уловка, как
задержка в  дверях, якобы для того,  чтобы  закончить начатый разговор, ни к
чему не приводила. Пробило десять - я должен уходить. Иногда она давала мне
поцеловать  руку. Иногда подставляла щеку.  Иногда,  как  щенка,  трепала по
плечу.  Никогда больше не подходила она ко мне вплотную, не брала мое лицо в
руки, как  в тот вечер у нее  в спальне. Я не стремился к этому, не надеялся
на это; но, когда пожелав  ей доброй ночи и войдя в свою комнату, я открывал
ставни, вглядывался в безмолвный парк и слышал приглушенное дыхание морского
прилива в маленькой бухте за лесом, я чувствовал себя  одиноким и брошенным,
как ребенок, у которого кончились каникулы.
     Вечер, что целый день  час  за часом выстраивался в  моем  лихорадочном
воображении, прошел. Казалось, он не скоро  наступит вновь. Но ни  душой, ни
телом я не был готов к отдыху. Прежде, до того как она приехала к нам, зимой
после  обеда  я обычно дремал у камина,  затем,  зевая и потягиваясь, тяжело
поднимался  по лестнице, довольный  тем, что можно наконец лечь в  постель и
проспать до  семи утра. Теперь все  было иначе. Я мог бы бродить целую ночь.
Мог бы  проговорить  до рассвета. Первое  было глупо, второе -  невозможно.
Поэтому я  бросался в кресло у открытого  окна  и курил, устремив  взгляд  в
дальний конец лужайки. Прежде  чем раздеться и лечь, я, бывало, просиживал в
кресле до часу, а то и до двух ночи, ни о чем не думая, забывая о времени.
     Первые  декабрьские морозы наступили с полнолунием, и мои ночные бдения
окрасились в  несколько  иные  тона.  В них  вошла  своеобразная красота  -
холодная, чистая; она трогала сердце, вызывала изумление. Лужайка  под  моим
окном  сбегала  к лугам, луга  - к  морю; все  было бело  от инея,  бело от
лунного  сияния. Деревья, окаймлявшие  лужайку, стояли  темные, неподвижные.
Пробегавшие кролики оставляли на траве следы и рассеивались по своим норкам.
Неожиданно   тишину  и   спокойствие   нарушал  высокий,  резкий  лай  лисы,
сопровождаемый  коротким  рыданием,  внушающим  суеверный  ужас, -  его  не
спутаешь ни с каким другим кличем, звучащим в ночи, -  и я видел, как тощее
приземистое существо крадется из леса, выбегает на поляну и вновь скрывается
за  деревьями. Чуть  позднее  я опять слышал этот  зов, но уже издалека,  из
парка; и вот полная луна  встает над верхушками деревьев и заливает все небо
серебристым  сиянием... и  на  лужайке  под  моим окном -  ни движения,  ни
звука...
     Я спрашивал себя: уснула ли Рейчел в своей голубой спальне