ько
слышала от него про этот дом; она ожидает увидеть нечто не менее прекрасное,
чем ее вилла. И вдруг  - беспорядок, пыль и запах, как  в  собачьей конуре.
Подумай, Филипп, ведь ты не хочешь, чтобы она увидела дом именно таким, ради
мистера Эшли - не хочешь?
     Проклятие! Я рассердился.
     - Что ты имеешь в виду, говоря, что в моем доме пахнет, как в собачьей
конуре?  Это дом  мужчины - простой, скромный и, слава  Богу, всегда  будет
таким.  Ни  Эмброз,  ни  я  никогда  не  увлекались  модной  обстановкой   и
безделушками, которые летят со стола на пол и  вдребезги  разбиваются, стоит
задеть их коленом.
     У Луизы хватило воспитанности  изобразить если не стыд,  то по  крайней
мере раскаяние.
     - Извини, - сказала  она, - я не хотела тебя обидеть. Ты знаешь, как
я люблю ваш дом,  я очень  привязана к нему и всегда буду привязана. Но я не
могу не сказать тебе, что думаю о том, как его содержат. За много лет в доме
не появилось ни одной новой вещи, в нем нет настоящего тепла, и прости меня,
но в нем недостает уюта.
     Я подумал  о  ярко освещенной, аккуратно прибранной гостиной, в которой
Луиза заставляла крестного сидеть по вечерам, и понял, чему я - да и он, по
всей вероятности, тоже - отдал бы предпочтение, доведись мне выбирать между
их гостиной и моей библиотекой.
     - Ладно, -  сказал  я, - Бог с ним, с уютом. Эмброза это устраивало,
устраивает и меня, а какие-то несколько дней - сколь долго она ни оказывала
бы мне честь своим пребыванием - потерпит и моя кузина Рейчел.
     Луиза тряхнула головой.
     -  Ты  неисправим,  -  сказала она. - Если миссис Эшли именно такая,
какой я  ее себе  представляю, то, едва взглянув на твой дом, она отправится
искать приюта в Сент-Остелле или у нас.
     - Милости прошу ко мне, - сказал я, - после того, как я отделаюсь от
нее.
     Луиза с любопытством взглянула на меня:
     - И ты действительно посмеешь задавать ей вопросы? С чего ты начнешь?
     Я пожал плечами:
     -  Не  знаю,  пока  не  увижу ее. Не  сомневаюсь,  что  она  попробует
вывернуться с помощью угроз или сыграть  на чувствах,  устроить истерику. Но
меня она не запугает и не разжалобит. Я буду смотреть на нее и наслаждаться.
     - Не думаю,  чтобы она  стала угрожать или устраивать истерику. Просто
она величаво войдет в дом и  будет в  нем распоряжаться. Не забудь,  что она
привыкла приказывать.
     - В моем доме она не будет приказывать.
     - Бедный  Сиком! Я бы многое дала, чтобы  видеть  его лицо. Она  будет
швырять в него всем,  что  подвернется под руку. Итальянцы очень вспыльчивы,
ты же знаешь, очень горячи. Я много об этом слышала.
     - Она только  наполовину итальянка, - напомнил  я Луизе, - и  думаю,
Сиком вполне сумеет  постоять за себя. Может быть, все  три  дня будет  идти
дождь, и она сляжет с ревматизмом.
     Мы рассмеялись,  как дети,  но  на сердце у меня было вовсе  не  легко.
Приглашение, скорее похожее на вызов,  сорвалось у меня с языка, и, кажется,
я уже жалел о нем, однако Луизе  об этом не сказал. Сожаления мои усилились,
когда  я приехал  домой  и  огляделся. Боже мой,  до чего  же безрассудно  я
поступил; и если бы не гордость,  то, думаю,  я вернулся  бы к  крестному  и
попросил его не делать никакой приписки от меня в письме в Плимут.
     Ума  не приложу:  зачем мне понадобилось приглашать эту  женщину  в мой
дом?  Что сказать  ей,  как вести  себя?  Уж  если  Райнальди  сумел придать
убедительность  своей  версии,  то  в  ее  устах  она  прозвучит  еще  более
правдоподобно. Прямая атака не приведет к успеху. Что имел в виду итальянец,
говоря о женской цепкости, о  том, как ожесточенно они борются за себя? Если
она окажется  вульгарной  крикуньей -  я  знаю, как заставить ее замолчать.
Один  из наших арендаторов связался с подобной особой; она пригрозила подать
на  него иск за нарушение обязательства жениться, и  я быстро отправил ее  в
Девон,  откуда  она  явилась.  Но сумею  ли  я  дать  достойный отпор хитрой
интриганке с медоточивым языком, высокой грудью и овечьими глазами? Я верил,
что  сумею.  В Оксфорде  мне  такие встречались, я всегда  находил  для  них
резкие, даже  грубые слова и без церемоний прогонял обратно в грязные  норы,
из  которых они выползли. Нет,  принимая во  внимание все  и , я
был  твердо уверен,  что,  когда  придет  время разговаривать с моей кузиной
Рейчел,  я не проглочу  язык. Но  подготовка к ее  визиту  - это  уравнение
счета, возведение фасада учтивости, салют перед началом военных действий.
     К  моему  немалому удивлению,  Сиком встретил новость  спокойно,  будто
ожидал ее. Я в нескольких словах объяснил ему, что миссис Эшли в Англии, она
привезла с собой  вещи мистера Эмброза и, возможно, прибудет к нам с кратким
визитом  -  не позже чем через неделю. Сиком слушал меня с важным  видом, и
его нижняя  губа не выпячивалась вперед, что  обычно  случалось, когда перед
ним стояла трудная задача.
     - Да, сэр,  -  сказал он, - очень правильно, так и  положено. Мы все
будем рады приветствовать миссис Эшли.
     Я взглянул на старика поверх трубки, удивленный его напыщенностью.
     - Я думал, -  заметил я, - что вы,  как и  я, не слишком-то  жалуете
женщин в доме. Когда  я  сообщил  вам, что мистер Эмброз женился и что скоро
здесь появится хозяйка, вы пели по-другому.
     Казалось,  мои  слова потрясли  Сикома. На  этот  раз  его нижняя  губа
выпятилась вперед.
     - Это  не одно и то же,  сэр,  - сказал он.  - С  тех пор  произошла
трагедия. Бедная женщина овдовела.  Мистер Эмброз желал бы, чтобы мы сделали
для нее  все  возможное, тем более,  - он осторожно кашлянул, -  что  она,
похоже, не получила никакого наследства от покойного.
     Что за черт, подумал я, откуда он знает?
     - В  имении все  говорят  об  этом, сэр,  - объяснил  Сиком,  -  все
оставлено вам,  мистер Филипп, и ничего вдове.  Видите  ли,  это  не  совсем
обычно.  В  каждой  семье,  большой  или  маленькой, вдове  всегда  выделяют
определенное содержание.
     -  Меня удивляет,  Сиком,  - сказал  я,  -  что  вы  слушаете разные
сплетни.
     -  Не  сплетни,  сэр,  -  с достоинством  возразил Сиком. - То,  что
касается семейства Эшли, касается всех вас. О нас, слугах, не забыли.
     Я  представил  себе Сикома в его комнате,  комнате  дворецкого, как  ее
всегда называли; к  нему заходят поболтать и выпить пива  Веллингтон, старый
кучер,  Тамлин,  главный  садовник  и лесничий,  - никто  из  молодых слуг,
конечно, не допускается,  - и они, поджав губы и покачивая головой, вновь и
вновь обсуждают завещание - озадаченные, смущенные.
     - Забывчивость здесь ни при чем, - отрывисто проговорил я.  - Мистер
Эмброз был за границей,  не дома, и не  имел возможности заняться делами. Он
не собирался умирать там. Если бы он вернулся, все было бы иначе.
     - Да, сэр, - сказал Сиком, - так мы и думали.
     Ну ладно, пусть  себе чешут языком о  завещании.  Но я вдруг с  горечью
подумал о  том, как бы они стали относиться ко мне, если бы я не унаследовал
имение.  Почтительно?  Терпимо?  Или смотрели бы  на  меня  как  на молодого
мистера Филиппа, бедного родственника, который живет в комнате на задворках?
Сколько людей, размышлял я, любили меня и служили мне ради меня самого?
     - Пока  все, Сиком, - сказал я.  -  Если миссис Эшли  решит посетить
нас, я сообщу вам. Вот только не знаю, какую комнату ей отвести.
     - Но, мастер  Филипп, сэр,  -  сказал удивленный Сиком,  -  конечно,
правильнее всего будет предоставить ей комнату мистера Эшли.
     Я онемел от  неожиданности  и  молча уставился  на  Сикома.  Затем,  из
опасения выдать свои чувства, отвернулся.
     - Нет, - сказал я, - это невозможно. Я сам перейду в комнату мистера
Эшли. Я решил сменить комнату несколько дней назад.
     - Очень хорошо,  сэр, -  сказал  он, - в таком  случае  больше всего
миссис Эшли подойдут голубая комната и гостиная.
     И он вышел.
     Боже мой,  подумал  я,  пустить эту женщину в комнату Эмброза!..  Какое
кощунство!.. Кусая  черенок трубки,  я бросился  в  кресло.  Я  был  сердит,
раздражен,  меня  буквально  тошнило   от  всего  этого.  Просить  крестного
приписать в письме  к ней несколько слов от меня было  безумием; еще большее
безумие -  принимать ее в своем доме.  Во  что я впутался, черт возьми?!  А
этот идиот Сиком с его представлениями о том, что правильно, что нет!
     Приглашение  было  принято. Она  написала  крестному,  не  мне.  Сиком,
несомненно, счел бы это вполне правильным и приличным. Приглашение пришло не
лично  от  меня,  следовательно, и  ответ  на  него надлежало  отправить  по
соответствующему каналу. Она писала,  что будет готова, как только мы сочтем
удобным прислать за ней; если же нам это неудобно, то она приедет в почтовой
карете.  Я ответил, опять-таки через крестного, что  пришлю  за ней экипаж в
пятницу. Вот и все.
     Пятница наступила слишком быстро. Унылый, пасмурный день  со  шквальным
ветром. В третью неделю  сентября, когда  прилив особенно высок, у нас часто
выдаются такие дни.  С юго-запада по небу стремительно  неслись низкие тучи,
угрожая еще до наступления вечера разразиться  дождем. Один из наших ливней,
может быть,  с градом,  который  был бы очень кстати.  Приветствие западного
края. И никакого неба Италии.  Веллингтона с лошадьми я послал еще накануне.
Он должен был  переночевать в Плимуте и  вернуться с ней. С тех  пор  как  я
сказал слугам,  что ожидаю приезда миссис Эшли, весь дом охватило  волнение.
Даже  собаки  почувствовали это  и ходили  за мной  по  пятам  из комнаты  в
комнату. Сиком напоминал старого жреца, который после многих  лет  отлучения
от  какой  бы то ни было религиозной службы вдруг  вновь приспосабливается к
отправлению забытого  ритуала.  Таинственный,  торжественный,  едва слышными
шагами  ходил Сиком по  дому -  он специально купил  себе  туфли на  мягкой
подошве, - и в столовой, на столе, на буфете, появилось серебро, которого я
не видел ни разу в жизни. Должно быть,  реликвии  времен моего дяди Филиппа.
Огромные канделябры,  сахарницы, кубки и -  Господи Иисусе!  - посреди них
серебряная ваза с розами.
     -  С каких пор, - спросил я, - вы заделались псаломщиком, Сиком? Как
насчет ладана и святой воды?
     На  лице Сикома  не дрогнул ни один мускул. Он отошел на шаг и осмотрел
свои реликвии.
     - Я просил Тамлина принести  срезанных цветов из  цветника, -  сказал
он,  -  ребята сейчас  разбирают  их. Цветы нам понадобятся. Для  гостиной,
голубой спальни, туалетной и будуара.
     И он нахмурился, глядя на юного Джона, поваренка, который поскользнулся
и едва не упал под тяжестью еще одной пары канделябров.
     Собаки, понурые  и притихшие,  не  сводили  с меня глаз.  Одна  из  них
заползла  под скамью в холле и притаилась там.  Бог знает, когда в последний
раз я  переступал порог голубой комнаты. Гости  у нас не  останавливались, и
она была связана для меня с воспоминаниями об игре в  прятки, когда крестный
много лет назад привез к нам на Рождество  Луизу. Я помнил, как  прокрался в
окутанную  тишиной комнату и спрятался под кроватью. Эмброз однажды  сказал,
что в голубой комнате в  свое время жила тетушка Феба, а потом она переехала
в Кент и вскоре умерла.
     От прежней обитательницы  в комнате  не осталось и следа. Молодые слуги
под руководством Сикома поработали  на славу  и смели тетушку  Фебу вместе с
пылью десятилетней  давности.  Окна, выходившие  в поле,  были распахнуты, и
солнечные  зайчики играли на тщательно  выбитых  ковровых дорожках.  Кровать
застелили  бельем  такого качества,  какое  мне  и  не снилось. Неужели этот
умывальник с кувшином, подумал  я, всегда стоял в смежной с голубой комнатой
туалетной? А  это  кресло, разве оно отсюда? Я не помнил ни того ни другого,
но  ведь я не помнил  и саму  тетушку  Фебу, которая переехала в Кент еще до
моего появления  на свет. Впрочем,  что годилось для нее, сойдет и для  моей
кузины Рейчел.
     Анфиладу из  трех комнат  завершал  будуар  тетушки  Фебы со  сводчатым
потолком. Там тоже вытерли пыль  и открыли окна. Пожалуй, я не ошибусь, если
скажу,  что  и туда я  не  заходил  со времен той самой игры  в прятки.  Над
камином  висел  портрет  Эмброза  в  молодости.  Я  даже не подозревал о его
существовании,  да  и сам Эмброз, вероятно, забыл  о нем.  Если  бы  портрет
принадлежал  кисти знаменитого  художника, его поместили  бы  внизу, рядом с
другими  семейными  портретами, но его  отправили сюда,  в  эту  заброшенную
комнату, и,  значит,  никто  не видел  в нем особой  ценности.  Портрет  был
поясной.  Художник  изобразил  Эмброза  с  ружьем  под  мышкой  и  с  убитой
куропаткой в  левой  руке.  Глаза Эмброза смотрели  прямо в мои  глаза, губы
слегка  улыбались.  Волосы  были  длиннее, чем мне  помнилось.  Ни  в  самом
портрете, ни в лице изображенного  не  было ничего особенного. Кроме одного.
Поразительного сходства  со мной.  Я  посмотрел в  зеркало  и снова  перевел
взгляд  на портрет;  единственное различие  заключалось в  разрезе глаз - у
него  они  были  чуть уже - и  в  более темном цвете  волос.  Мы могли быть
братьями-близнецами -  молодой человек на портрете и я.  Неожиданно  открыв
для  себя  наше сходство,  я  пережил  неведомое  прежде  душевное волнение.
Казалось, молодой Эмброз улыбается мне и говорит: . Но и  другой,
старший, Эмброз был рядом. Я всем существом ощущал его близость.
     Я вышел из  будуара,  закрыл  за собой дверь  и, пройдя  через  голубую
комнату и туалетную, спустился вниз.
     У подъезда  послышался шум колес.  Это был  догкарт\footnote{Догкарт -
высокий   двухколесный   экипаж    с   местом   для   собак   под   сиденьем
\textit{(англ.)}. От dog (собака) и cart (повозка).} Луизы; на сиденье рядом
с ней лежали огромные охапки сентябрьских маргариток и делий.
     - Для гостиной! - крикнула она, увидев меня. - Я подумала, что Сиком
будет рад им.
     Сиком,  который в  эту минуту  с ватагой своих фаворитов проходил через
холл, счел себя оскорбленным и не стал этого скрывать. Он застыл на месте и,
когда Луиза с цветами вошла в дом, обратился к ней:
     - Вам не следовало беспокоиться, мисс Луиза. Я обо  всем договорился с
Тамлином. Первым делом из цветника принесли достаточно цветов.
     -  В  таком случае я  могу  их  расставить,  - сказала Луиза, -  вы,
мужчины,  только  вазы  перебьете. Полагаю,  у  вас  есть  вазы?  Или  цветы
распихали в банки для варенья?
     По  лицу Сикома можно было  изучать  все оттенки выражения  уязвленного
достоинства. Я поспешно втолкнул Луизу в библиотеку и захлопнул дверь.
     - Я подумала, - сказала Луиза вполголоса, - не захочешь ли ты, чтобы
я осталась присмотреть за порядком и была  здесь, когда приедет миссис Эшли?
Папа тоже  приехал  бы  со  мной,  но он  все еще нездоров, а  того и гляди,
начнется дождь, поэтому я решила, что ему лучше остаться дома.  Ну, так как?
Мне остаться? Цветы - только предлог.
     Я почувствовал  легкое  раздражение оттого, что она  и крестный считают
таким недотепой меня, да и бедного старика Сикома, который последние три дня
работал, как надсмотрщик на плантации.
     - Очень мило с  твоей стороны, - сказал я.  -  Но в этом нет никакой
необходимости. Мы прекрасно справимся сами.
     По лицу Луизы было видно, что она разочарована. Она, разумеется, горела
любопытством  увидеть мою гостью. Я  не сказал ей, что и сам не намерен быть
дома, когда та приедет.
     Луиза  придирчиво  оглядела  комнату,  но  удержалась от  комментариев.
Конечно, она заметила много  огрехов, но у нее хватило такта не давать  воли
языку.
     - Если хочешь, сходи наверх и посмотри голубую комнату, - предложил я
подачку за причиненное разочарование.
     -  Голубую  комнату? -  переспросила Луиза.  -  Ту,  что  выходит на
восток, над гостиной? Значит, ты не отвел ей комнату мистера Эшли?
     -  Нет, - ответил я.  - Комнату Эмброза я заберу  себе.  Я  не успел
сказать  вам  об этом. Вот уже несколько дней,  как я решил переехать  туда.
Если ты действительно хочешь  расставить цветы, попроси  у  Сикома вазы,  -
сказал я, направляясь к дверям. - У  меня полно дел в имении,  и почти весь
день меня не будет дома.
     Не сводя с меня глаз, она собрала цветы.
     - Кажется, ты расстроен, - сказала она.
     - Я не расстроен, - ответил я. - Просто мне надо побыть одному.
     Луиза покраснела и отвернулась,  а я  почувствовал  угрызения  совести,
которые сразу просыпаются, стоит мне кого-нибудь обидеть.
     - Извини, Луиза, - сказал я, гладя ее по плечу. - Не обращай на меня
внимания. Я благодарю тебя за  то,  что приехала, за  цветы, за  предложение
остаться.
     - Когда я теперь увижу тебя и  услышу  что-нибудь  о  миссис  Эшли? -
спросила она. - Ты  же знаешь,  как мне не терпится  обо всем узнать.  Если
папе  станет лучше, мы, конечно, приедем  в воскресенье  в церковь,  но весь
завтрашний день я только и буду думать... мне будет интересно...
     - Что - интересно? - спросил я. - Не швырнул ли я мою кузину Рейчел
через мыс? Очень возможно, если она уж слишком доведет  меня. Послушай, ради
того,  чтобы удовлетворить твое  любопытство, я приеду  завтра в Пелин и все
изображу тебе в лицах. Ты довольна?
     - Это будет  замечательно, -  улыбаясь, сказала Луиза и вышла  искать
Сикома и вазы.
     Я  отсутствовал  все  утро  и  вернулся  около  двух  пополудни.  После
нескольких часов, проведенных в седле, меня мучили голод и жажда, и я утолил
их куском холодного  мяса и  кружкой  эля.  Луиза  уже уехала. Сиком и слуги
обедали на своей половине. Я стоял один в библиотеке и жевал хлеб с мясом. В
последний раз один, подумалось мне. Вечером она будет здесь, в этой комнате,
или в гостиной  - неведомый, враждебный призрак - и наложит свой отпечаток
на мои комнаты, на мой дом.  Она  бесцеремонно вторглась в мою жизнь.  Я  не
хотел ее приезда. Не хотел, чтобы она  или любая другая женщина с въедливыми
глазами и цепкими  пальцами  нарушала атмосферу,  интимную и  сугубо личную,
близкую и понятную одному лишь мне. Дом притих,  все  молчало,  и я  был его
частичкой, был связан с  ним, как некогда Эмброз,  а  теперь его тень. Мы не
хотели, чтобы кто-то чужой нарушал здесь тишину.
     Я обвел взглядом комнату, как  будто на прощание, затем вышел из дома и
углубился в лес.
     Рассудив, что Веллингтон с экипажем будет дома не  ранее  пяти часов, я
решил возвратиться в начале  седьмого. С  обедом  могут  и подождать.  Сиком
получил  распоряжение  на  сей  счет.  Если она  проголодается,  ей придется
потерпеть  до  возвращения  хозяина дома. Я не  без  удовольствия представил
себе, как она в полном одиночестве сидит  в гостиной, расфуфыренная в пух  и
прах, надутая от важности, и никто не приходит к ней с поклоном.
     Дул  сильный  ветер, лил  дождь, но я шел все дальше и дальше. Вверх по
аллее до перепутья Четырех Дорог, на  восток, к  границе наших земель, затем
снова  через лес  и  на север, к дальним  фермам, где  я еще немного потянул
время в разговоре с арендаторами.  Через парк, Западные холмы и,  когда  уже
начали сгущаться  сумерки, наконец к дому  по Бартонским акрам.  Я промок до
костей, но мне было все равно.
     Я открыл дверь и вошел в холл, ожидая увидеть следы приезда - коробки,
чемоданы, дорожные пледы, корзины, но все было как обычно, ничего лишнего.
     В библиотеке ярко  пылал камин, но  она была пуста. В столовой на столе
стоял один прибор. Я позвонил. Появился Сиком.
     - Ну? - спросил я.
     На  лице  старика  отражалось  вновь  обретенное  сознание  собственной
значительности, голос звучал приглушенно.
     - Госпожа приехала, - сказал он.
     -  Я так и полагал, - ответил я, - сейчас, должно  быть, около семи.
Она привезла какой-нибудь багаж? Куда вы его дели?
     - Госпожа привезла совсем немного своих  вещей,  - сказал  он. - Все
коробки и чемоданы  принадлежали мистеру Эмброзу. Их отнесли в вашу  прежнюю
комнату, сэр.
     - Вот как!