ему  вы  так
задержались? Если бы вы были здесь, этого не случилось бы.
     Ее слова  отозвались в моей  душе эхом чего-то давно забытого.  Но чего
именно, я не мог вспомнить.
     Сиком вышел, и мы остались одни. По ее лицу текли слезы.
     - Дон принадлежал вам, и только вам, - проговорила она. - Вы выросли
вместе. Мне невыносимо видеть, как он умирает.
     Я подошел и опустился рядом с ней на колени. Я сознавал, что думаю не о
письме, погребенном  глубоко  под  гранитной  плитой, не о бедном  умирающем
Доне, чье обмякшее, вытянувшееся тело неподвижно лежало  между нами. Думал я
только  об одном. О том,  что впервые с тех  пор, как Рейчел  приехала в мой
дом, она скорбит не об Эмброзе, а обо мне.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
     Мы просидели с  Доном весь  вечер. Я  пообедал, Рейчел  кусок не шел  в
горло.  Дон умер незадолго до полуночи. Я вынес его и накрыл труп: мы решили
вместе  похоронить  его  на  следующий  день в  саду.  Когда  я возвратился,
библиотека была  пуста  - Рейчел поднялась наверх. Я прошел  по коридору  в
будуар.  Она сидела, устремив  взгляд в  огонь, глаза ее были  влажны. Я сел
рядом с ней и взял ее руки в свои.
     - Я  думаю,  он не страдал, -  сказал я. -  Думаю,  он не чувствовал
боли.
     - Пятнадцать долгих лет...  - сказала она. - Маленький  десятилетний
мальчик в свой день рождения открывает праздничный пирог, и он лежит  в нем,
положив голову на лапы. Эта сцена часто стоит у меня перед глазами.
     -  Через три  недели,  -  проговорил я,  -  снова день рождения. Мне
исполнится двадцать пять лет. Знаете, что произойдет в этот день?
     - Сбудутся  все  желания,  - ответила  она. -  Во всяком случае, так
говорила мне мать, когда я была молода. А чего желаете вы, Филипп?
     Я ответил не сразу. Как и она, я уставился в огонь.
     - Придет время - узнаете.
     Ее рука, в кольцах, белая, неподвижная, лежала в моей.
     - Когда  мне исполнится двадцать пять лет, - заговорил я, - имение и
имущество  семейства  Эшли  выйдут из-под  опеки Ника  Кендалла. Они  станут
моими, и я  буду  волен распоряжаться ими  по  своему  усмотрению. Жемчужное
колье,  другие  драгоценности, которые сейчас лежат в банке,  - -  все это я
смогу отдать вам.
     - Нет, Филипп, -  сказала она, - я не приму  их. Вы должны сохранить
их для своей жены. Я знаю, пока у вас нет желания жениться, но, возможно, вы
передумаете.
     Я  отлично  знал,  что  именно  мне  не  терпится  сказать  ей,  но  не
осмеливался. Вместо этого я наклонился, поцеловал ей руку и отошел.
     -  Лишь по недоразумению, -  сказал я,  -  драгоценности сегодня  не
ваши.  И  не  только  драгоценности,  а  все. Дом,  деньги,  имение. Вы  это
прекрасно знаете.
     По  ее  лицу  пробежала тень.  Она отвернулась от огня и откинулась  на
спинку кресла. Ее пальцы начали нервно теребить кольца.
     - Не будем об этом говорить. Если произошло  недоразумение, то я с ним
свыклась.
     -Вы, может быть, и свыклись, но я не свыкся.
     Я встал и,  повернувшись спиной к  камину, посмотрел  на нее;  теперь я
знал, что делать.
     - Что  вы  имеете  ввиду?  -  спросила  она, подняв  на  меня  глаза,
затуманенные горькими воспоминаниями.
     - Не важно, - ответил я, - узнаете через три недели.
     - Через  три недели, - сказала она,  -  сразу  же  после вашего  дня
рождения, я должна буду вас покинуть.
     Вот она и произнесла слова,  которых я давно ждал и  боялся. Но теперь,
когда у меня в голове созрел план, слова эти почти не имели значения.
     - Почему? - спросил я.
     - Я и так слишком надолго задержалась, - ответила она.
     - Скажите, как  бы вы поступили,  -  спросил я,  -  если  бы  Эмброз
оставил  завещание,  по  которому  все  имущество  переходило  бы  к  вам  в
пожизненное владение при условии, что, пока вы живы, я буду присматривать за
имением и управлять им для вас?
     Ее глаза вспыхнули, и она поспешно отвела их к огню.
     - Как бы я поступила? - спросила она. - Что вы хотите этим сказать?
     - Вы бы стали здесь жить? Вы бы выставили меня?
     - Выставила  вас? - воскликнула она. - Из  вашего собственного дома?
О, Филипп, как вы можете задавать такие вопросы?
     - Вы бы тогда остались?  Вы жили бы здесь, в этом доме, и, в известном
смысле, держали бы меня у себя на службе? Мы жили бы здесь вместе, как живем
сейчас?
     - Да,  - сказала она. - Да, пожалуй. Я об этом никогда не думала. Но
тогда все было бы иначе. Не надо сравнивать.
     - В чем иначе?
     Она всплеснула руками:
     - Как  мне вам объяснить? Неужели  вы  не понимаете, что при  нынешних
обстоятельствах  мое пребывание в  вашем  доме выглядит весьма  двусмысленно
просто потому, что я женщина. Ваш крестный  первый согласился бы со мной. Он
ничего не говорил, но я  уверена:  он считает, что мне пора уезжать. Если бы
дом был моим, а вы, по  вашему выражению, состояли бы у меня на  службе, все
выглядело  бы  совершенно иначе.  Я  была  бы  миссис  Эшли,  а  вы -  моим
наследником.  Но  вышло  так,  что  теперь  вы  -  Филипп  Эшли,  а   я  -
родственница, живущая вашими щедротами. Между тем и другим огромная разница,
дорогой.
     - Совершенно верно, - согласился я.
     - И значит, - сказала она, - не будем больше говорить об этом.
     - Нет, будем говорить, - сказал я, - поскольку это дело чрезвычайной
важности. Что случилось с завещанием?
     - Каким завещанием?
     -  Завещанием, которое Эмброз составил, но  не подписал,  в котором он
оставляет все имущество вам?
     Я заметил в ее взгляде еще большую тревогу.
     - Как вы узнали про это завещание? Я вам о нем не рассказывала.
     Порою ложь бывает во спасение, и я прибег к ней.
     - Я всегда  знал, что оно  должно  существовать,  - ответил я, - но,
видимо,  осталось неподписанным и,  следовательно,  с точки  зрения  закона,
лишено  юридической силы. Зайду еще дальше в  своих  предположениях и скажу,
что завещание находится здесь, при вас.
     То  был выстрел наугад, но он попал  в цель. Она  инстинктивно  бросила
взгляд на небольшое бюро, затем на стену и снова на меня.
     - Чего вы добиваетесь? - спросила она.
     - Ничего, кроме подтверждения, что оно существует.
     После некоторого колебания она пожала плечами.
     - Хорошо. Да, существует, - ответила она. - Но оно ничего не меняет.
Завещание не было подписано.
     - Могу я его увидеть? - спросил я.
     Она долго  молча  смотрела  на  меня.  Было  ясно, что  она  смущена и,
пожалуй, встревожена.  Она встала  с кресла,  подошла  к бюро и, помедлив  в
нерешительности, снова взглянула на меня.
     -  С  чего вдруг все это? - спросила она. - Почему мы никак не можем
оставить прошлое в покое? В тот вечер в  библиотеке вы обещали, что мы так и
сделаем.
     - Вы обещали тогда, что останетесь, - ответил я.
     Давать мне завещание  или  нет - выбор был за ней. Я подумал о выборе,
сделанном  мною  днем  у гранитной  плиты. К добру  или к беде,  но я  решил
прочесть письмо Эмброза. Теперь ей предстояло  принять решение.  Она достала
ключ и  открыла  выдвижной ящик  бюро.  Из  ящика  она вынула лист  бумаги и
протянула его мне.
     - Если вам так хочется - читайте, - сказала она.
     Бумага была исписана  почерком Эмброза, более четким и разборчивым, чем
письмо,  которое я прочел  днем. На месте даты значился  ноябрь позапрошлого
года  -  к тому времени они  были женаты  семь месяцев.  Заголовок  гласил:
.  Содержание  было именно  таким, как  он описал в
письме  ко  мне.  Имение и  все  имущество  отходило  к Рейчел в пожизненное
владение  с условием,  что  я  буду управлять ими при ее жизни,  и после  ее
смерти переходило  к старшему из  детей от их брака, а  в  случае отсутствия
таковых - ко мне.
     - Могу я снять с него копию? - спросил я.
     -  Делайте  что  хотите, - ответила  Рейчел. Она была бледна, и по ее
равнодушному тону могло показаться, будто ей  это совершенно безразлично. -
С прошлым покончено, Филипп, и нет смысла говорить о нем.
     - Я пока оставлю завещание у себя и заодно сниму с него копию.
     Я сел к бюро и, взяв перо и  бумагу, принялся за дело. Она полулежала в
кресле, подперев голову рукой.
     Я  знал,  что  должен иметь подтверждение всему,  о чем писал Эмброз, и
хотя  каждое  слово,  которое  мне  пришлось  произнести,  вызывало  у  меня
отвращение,  я  все-таки заставил себя  обратиться  к ней  с  вопросом. Перо
скрипело по бумаге; снятие копии  с  завещания было не более  чем предлог: я
мог не смотреть на нее.
     - Я  вижу,  что оно датировано  ноябрем, -  сказал я.  - У вас  есть
какие-нибудь  соображения,  почему  Эмброз  именно  в  этом месяце  составил
завещание? Ведь вы обвенчались в апреле.
     Она не  спешила с ответом,  и я вдруг подумал о  том, что, должно быть,
испытывает хирург, зондируя едва затянувшуюся рану.
     -  Не  знаю, почему  он написал его  в ноябре,  - наконец проговорила
Рейчел. - В то время  ни он, ни я не думали о смерти. Скорее, наоборот. Это
было самое счастливое время из всех полутора лет, что мы провели вместе.
     - Да, - сказал я, беря чистый лист бумаги, - он писал мне.
     - Эмброз писал вам? Но я просила его не  делать этого.  Я боялась, что
вы  неправильно  его  поймете   и  почувствуете   себя  в  некотором  смысле
ущемленным.  С  вашей  стороны  это  было  бы вполне  естественно. Он обещал
сохранить завещание в  тайне. Ну  а потом случилось так,  что  оно  утратило
всякое значение.
     Ее  голос  звучал  глухо,  монотонно.  В  конце  концов,  когда  хирург
зондирует рану, то страдалец,  возможно, вяло  говорит ему, что не чувствует
боли. ,  -  написал Эмброз в письме, которое
теперь погребено под  гранитной  плитой. Царапая пером на бумаге,  я увидел,
что вывожу слова: 
     - В результате, - сказал я, - завещание так и не было подписано.
     - Да. Эмброз оставил его таким, каким вы его видите.
     Я кончил писать.  Сложил завещание и снятую с него копию и положил их в
нагрудный карман, где  днем лежало письмо Эмброза.  Затем я подошел к Рейчел
и, обняв ее, крепко прижал к себе, не как женщину, а как ребенка.
     - Рейчел, почему Эмброз не подписал завещание? - спросил я.
     Она не шелохнулась, не  попыталась отстраниться. Только  рука, лежавшая
на моем плече, вдруг напряглась.
     - Скажите, скажите мне, Рейчел...
     В ответ, словно издалека, прозвучал слабый голос, едва уловимым шепотом
коснувшийся моего слуха:
     - Не знаю и никогда не знала. Мы больше  не говорили  о нем. Наверное,
поняв, что я не смогу иметь детей,  он разуверился во мне. В его душе угасла
какая-то вера, хотя сам он и не сознавал этого.
     Стоя на коленях перед креслом Рейчел и обнимая ее, я  думал о  письме в
записной книжке под  гранитной плитой, письме  с теми же обвинениями, хоть и
выраженными другими словами, и задавал  себе  мучительный вопрос:  как могли
два любящих  человека настолько не понимать друг  друга, что даже общее горе
не помешало их взаимному  отчуждению? Видимо,  в  самой природе любви  между
мужчиной и женщиной  есть  нечто  такое, что ввергает их в  душевные  муки и
подозрительность.
     - Это вас огорчило? - спросил я.
     - Огорчило? А как вы думаете? Я просто голову потеряла.
     Я представил себе, как они сидят  на террасе перед виллой,  разделенные
странной  тенью,  сотканной  из  их  собственных сомнений и страхов,  и  мне
казалось, что  эта  тень  вырастает  из такого  далекого  прошлого,  которое
разглядеть  невозможно.  Быть  может,  не  сознавая  своего  недовольства  и
размышляя о  ее  жизни с  Сангаллетти и еще раньше, Эмброз обвинял ее за то,
что  все эти  годы она  провела  не с  ним; а Рейчел  с такой  же  обидой  и
негодованием думала, что утрата  ребенка  неизбежно повлечет за собой утрату
любви  мужа.  Как же плохо понимала она Эмброза! Как мало знал он ее! Я  мог
рассказать Рейчел о содержании письма, лежащего под плитой, но мой рассказ к
добру бы не привел. Отсутствие взаимопонимания между ними коренилось слишком
глубоко.
     - Так что завещание не было подписано всего лишь по оплошности?
     - Если угодно,  называйте  это оплошностью, - ответила она, - теперь
это  не имеет  значения.  Но  вскоре  его  поведение  изменилось, и  сам  он
изменился. Начались эти ужасные головные боли, от  которых он почти слепнул.
Несколько раз они доводили его до неистовства. Я спрашивала себя, нет ли тут
моей вины. Я боялась.
     - И у вас совсем не было друзей?
     - Только Райнальди. Но он не знал того, о чем я рассказала вам.
     Это холодное,  строгое  лицо, узкие  пронизывающие глаза... я  не винил
Эмброза  за недоверие к  этому человеку. Но как Эмброз, будучи ее мужем, мог
так сомневаться в себе? Конечно же, мужчина  знает, когда женщина любит его.
Хотя, возможно, это и не всегда удается определить.
     - А когда Эмброз заболел, вы перестали приглашать Райнальди к себе?
     - Я не  смела,  - ответила она. - Вам никогда  не понять, каким стал
Эмброз, и  я не хочу об этом рассказывать. Прошу вас, Филипп, не спрашивайте
меня больше ни о чем.
     - Эмброз подозревал вас... но в чем?
     - Во всем. В неверности и даже в худшем.
     - Что может быть хуже неверности?
     Она вдруг  оттолкнула  меня,  встала  с  кресла  и,  подойдя  к  двери,
распахнула ее.
     -  Ничего,  - сказала Рейчел, - ничего  на  свете. А теперь уйдите и
оставьте меня одну.
     Я медленно поднялся и подошел к ней:
     - Простите меня. Я вовсе не хотел рассердить вас.
     - Я не сержусь, - сказала она.
     -  Никогда,  -  сказал я, -  никогда больше  я не  буду задавать вам
вопросов. Те,  что я задал  сегодня,  были последними. Даю вам торжественное
обещание.
     - Благодарю вас, - сказала она.
     Лицо ее было утомленным, бледным; голос звучал бесстрастно.
     - У меня была  причина задать их, - сказал я. -  Через три недели вы
ее узнаете.
     -  Я не спрашиваю  вас о причине, Филипп. Уйдите. Вот все, о чем я вас
прошу.
     Она не поцеловала меня, не пожала руки. Я поклонился и  вышел.  Но миг,
когда  она позволила мне опуститься перед ней  на  колени и обнять... Почему
она вдруг так переменилась? Если  Эмброз мало знал о  женщинах,  то я и того
меньше.  Эта неожиданная пылкость, что заставляет  мужчину  забыть обо всем,
застает  его  врасплох  и  возносит  на  вершины блаженства,  и  тут  же  -
беспричинная смена настроения, возвращающая его с  небес на землю, о которой
ему на мгновение позволили забыть. Какой  запутанный и  сбивчивый ход  мысли
вынуждает  их забывать о здравом  смысле? Какие порывы пробуждают в  них  то
гнев и отчужденность, то неожиданную щедрость? Да, мы совсем другие, с нашим
более неповоротливым мышлением;  мы  медленно движемся по  стрелке  компаса,
тогда  как их, мятущихся  и заблуждающихся,  несут  куда  глаза глядят ветры
воображения.

     Когда на следующее утро  Рейчел спустилась  вниз, она была, как обычно,
мила, приветлива и  ни словом не обмолвилась о  нашем вечернем разговоре. Мы
похоронили бедного Дона в  саду, там,  где  начинается обсаженная  камелиями
дорожка, и я  отметил его могилу небольшим  кругом из мелких  камней. О том,
десятом, дне рождения, когда  Эмброз подарил мне его, мы больше не говорили,
не говорили и о  двадцать пятом дне рождения, до которого  оставалось совсем
немного  времени.  Но  на следующий  день я  велел оседлать Цыганку и верхом
отправился в Бодмин. Там я зашел к адвокату по имени Уилфред Треуин, который
оказывал  юридические  услуги  многим жителям  графства, но  до сих  пор  не
занимался делами нашего семейства  - крестный  вел их со своими знакомыми в
Сент- Остеле. Я объяснил  ему, что  пришел по сугубо личному и к  тому же не
терпящему отлагательств делу  и  желаю, чтобы  он  составил  по  всей  форме
документ,   который   позволит   мне   передать  моей   кузине  Рейчел   всю
собственность, принадлежащую  нашей  семье, первого апреля,  то есть в день,
когда я по закону вступлю во владение наследством. Я показал ему завещание и
объяснил, что  единственно по  причине внезапной  болезни и последовавшей за
нею  смерти Эмброз не  успел его подписать. Я  попросил включить  в документ
большинство  пунктов из завещания Эмброза,  в том числе и тот,  на основании
которого по смерти Рейчел  имущество возвращается ко мне и мне же поручается
управлять  им  при ее жизни.  В том случае, если  я умру раньше, имущество в
порядке наследования переходит к моим  троюродным братьям  из Кента, но лишь
после  ее смерти. Треуин сразу понял,  что от него  требуется,  и,  как  мне
кажется, будучи не слишком расположен к моему крестному - отчасти поэтому я
и обратился к нему, - был рад столь важному поручению.
     -   Вы  не  желаете   внести   в   документ  клаузулу,   гарантирующую
неприкосновенность земли? - спросил он.  -  По настоящему варианту  миссис
Эшли могла бы продать столько акров земли, сколько ей заблагорассудится, что
представляется  мне  неразумным,  коль  скоро  вы  намерены  передать  своим
наследникам земельные владения в их целостности.
     -  Да,  -  не спеша проговорил  я,  - пожалуй,  действительно  стоит
включить пункт, запрещающий продажу земли. Это,  естественно, относится  и к
дому.
     -  Имеются фамильные драгоценности, не  так ли?  -  спросил он.  - И
прочая личная собственность? Как вы распорядитесь ими?
     -  Они ее, - ответил я, -  и  она  вольна распоряжаться ими,  как ей
будет угодно.
     Мистер Треуин прочел черновой  вариант документа, и мне показалось, что
в нем не к чему придраться.
     -  Одна деталь,  - заметил он. -  Мы не оговорили возможность нового
замужества миссис Эшли.
     - Едва ли это произойдет, - сказал я.
     - Возможно, и нет, и тем не менее этот пункт надо предусмотреть.
     Держа перо в воздухе, Треуин вопросительно взглянул на меня.
     - Ваша кузина еще довольно молодая  женщина, не  так ли? - сказал он.
- Такую возможность необходимо принимать в расчет.
     И  вдруг  я с  неожиданной свирепостью  подумал о старике Сент-Айвзе из
дальнего  конца  графства  и  о  нескольких  фразах,  которые Рейчел в шутку
обронила при мне.
     - В случае ее замужества имущество возвращается ко мне. Это совершенно
ясно.
     Он сделал пометку на листе бумаги и еще раз прочел мне черновик.
     -  Вам  угодно,  чтобы  документ  был  составлен  с  соблюдением  всех
юридических тонкостей и готов к первому апреля, мистер Эшли?
     - Да, прошу  вас. Первое апреля -  мой  день рождения. В  этот день я
вступаю в права наследства. Ни  с какой стороны не может возникнуть  никаких
возражений.
     Треуин сложил бумагу и улыбнулся.
     - Вы поступаете  весьма  великодушно,  - сказал он, - отказываясь от
состояния в тот самый день, когда оно становится вашим.
     - Начнем с того,  что  оно никогда не  было бы моим, -  ответил я, -
если бы мой кузен Эмброз поставил под завещанием свою подпись.
     -  И тем не менее, - заметил  он, - сомневаюсь,  что  подобные  вещи
случались  прежде.  Во  всяком  случае,  мне не  доводилось  о них  слышать.
Насколько я понимаю, вы бы не хотели, чтобы об  этом  деле стало известно до
назначенного вами дня?
     - Ни в коем случае! Все должно остаться в тайне.
     -  Хорошо, мистер Эшли. Благодарю  вас за то, что вы оказали мне честь
своим  доверием.  Если  в  будущем вы  пожелаете  навестить  меня по  любому
вопросу, я в вашем распоряжении.
     Он  проводил  меня  до  входной  двери  и  пообещал, что  полный  текст
документа будет доставлен мне тридцать первого марта.
     Я  весело скакал  к  дому, раздумывая над тем, не хватит  ли  крестного
удар,  когда  он  узнает  о  моем поступке.  Мне было все равно.  Я  наконец
избавился от его опеки, почти избавился, и не желал ему зла, но при всем том
я отлично побил  старика его же  оружием. Что касается  Рейчел, то теперь ей
незачем уезжать  в  Лондон  и  покидать  свое имение. Доводы,  выдвинутые ею
накануне вечером,  утрачивают всякий смысл. Если она станет возражать против
т