света. Я  медленно  шел через
лужайку к  открытой двери. Сиком еще не посылал закрыть ставни, и  окна дома
смотрели в сгущающийся мрак. Было что-то теплое и приветное в  этих поднятых
оконных  рамах, в  слегка  колышущихся  занавесях и в  мысли о  комнатах  за
окнами,  таких  знакомых  и  любимых.  Из  труб  прямыми  тонкими  струйками
поднимался  дым. Дон, старый ретривер, слишком древний и немощный,  чтобы  с
более молодыми собаками сопровождать меня,  почесывался, лежа  на песке  под
окнами библиотеки,  а  когда  я  подошел ближе,  повернул голову  и  завилял
хвостом.
     Впервые с тех  пор,  как  я узнал  о смерти Эмброза, я с  поразительной
остротой  и  силой осознал:  все, что я  сейчас вижу, все,  на  что  смотрю,
принадлежит мне. Всецело, безраздельно. Эти окна  и  стены, эта  крыша, этот
колокол, пробивший семь раз при моем приближении, все живое в доме - мое, и
только мое.  Трава под моими ногами, деревья  вокруг  меня, холмы  у меня за
спиной, луга, леса,  даже  мужчины и  женщины, возделывающие землю, - часть
моего наследства; все это мое.
     Я переступил порог дома, прошел в  библиотеку  и остановился  спиной  к
камину, держа руки в карманах. Собаки, по своему обыкновению, последовали за
мной и легли у моих ног. Вошел Сиком и спросил, не будет ли распоряжений для
Веллингтона на утро.  Не  желаю  ли  я,  чтобы подали  экипаж  или  оседлали
Цыганку?
     -  Нет,  -  ответил  я.  -  Сегодня   я  не  буду  отдавать  никаких
распоряжений, а завтра утром сам увижусь с Веллингтоном.
     Я велел разбудить меня как обычно.
     - Да, сэр, - ответил Сиком и вышел.
     Мастер  Филипп  уехал  навсегда.  Домой  вернулся  мистер  Эшли.  Такая
перемена  вызывала во мне смешанные чувства: с  одной стороны - робость,  с
другой  - какую-то особую гордость. Я ощутил незнакомую прежде уверенность,
силу, душевный подъем. Мне казалось, будто я переживаю  то же,  что  солдат,
которому  поручили  командовать  батальоном;  ко  мне пришло то  же  чувство
собственности,  та  же  гордость,  наконец,  то  же  ощущение свободы, какое
приходит   к  старшему   офицеру,  в  течение   многих  лет  занимавшему  не
соответствующую его званию должность. Но, в отличие от солдата, я никогда не
сложу  с  себя командования.  Оно  мое пожизненно. Думаю, что тогда, стоя  у
камина в библиотеке, я  пережил мгновение счастья, какого у  меня никогда не
было  и больше не будет. Как все подобные мгновения,  оно настало внезапно и
также   внезапно   пронеслось.  Какой-то  обыденный   звук  вернул   меня  к
действительности: то ли шевельнулась собака, то  ли  выпал из камина уголек,
или слуга закрыл наверху окна - не помню, что это было.
     На следующий  день приехал мой крестный, Ник Кендалл, с Луизой. Близких
родственников у меня  не  было,  поэтому  за  исключением  того, что  Эмброз
отказал  Сикому  и другим слугам, да обычных пожертвований беднякам прихода,
вдовам и сиротам, все движимое  и  недвижимое  имущество было оставлено мне.
Ник Кендалл в библиотеке  прочел мне завещание. Луиза вышла  в сад. Несмотря
на  юридическую  терминологию,  документ оказался  простым  и  понятным.  За
исключением  одного  пункта.  Итальянец  Райнальди  был  прав.  Ник  Кендалл
действительно становился моим  опекуном, так как имение реально переходило в
мою собственность только по достижении мною двадцатипятилетнего возраста.
     -  Эмброз  считал, -  сказал  крестный,  -  что  молодой  человек до
двадцати пяти лет  сам толком не знает, чего хочет.  В тебе могла проявиться
слабость  к  вину, картам  или  женщинам, и статья, обусловливающая  возраст
вступления в наследство, - не более  чем мера  предосторожности.  Я помогал
ему составить завещание, когда ты еще был в Харроу, и, хотя мы не замечали в
тебе дурных  склонностей, Эмброз  счел за  благо включить этот  пункт.  .  Впрочем,  что  есть,   то   есть,  и  ничего  не  поделаешь.
Практически это тебя ничуть  не  ущемляет, за исключением того, что тебе еще
семь месяцев придется обращаться ко мне за  деньгами для платежей, по имению
и на личные расходы. Ведь твой день рождения в апреле, так?
     - Пора бы и запомнить, - сказал я. - Вы же мой крестный отец.
     - Ну и забавный ты  был червячок! - Он  улыбнулся. - Так и уставился
любопытными глазенками на пастора... Эмброз только что вернулся из Оксфорда.
Он схватил тебя за нос, чтобы ты заплакал, чем привел в ужас свою тетушку -
твою мать. Потом вызвал твоего бедного отца помериться силами  в гребле; они
промокли до нитки,  пока доплыли  до Лостуитиела. Ты когда-нибудь чувствовал
себя сиротой, Филипп? Тебе, наверное, нелегко было расти без матери.
     - Не знаю, - ответил я. -  Я  никогда  не  задумывался об  этом. Мне
никто не был нужен, кроме Эмброза.
     -  И все же это неправильно, - возразил крестный. - Я не раз говорил
с Эмброзом,  но  он  не слушал  меня. В  доме нужна  была экономка,  дальняя
родственница, хоть кто-нибудь. Ты вырос, совершенно не зная женщин, и, когда
женишься, твоей  жене придется  нелегко. Не далее как сегодня за завтраком я
говорил об этом Луизе.
     Крестный  осекся.  Мне  показалось,  что ему стало неловко,  словно  он
сказал  лишнее,  -  если только  такой человек,  как  он,  вообще  способен
испытывать неловкость.
     -  Не  беспокойтесь,  -  сказал  я, - когда придет  время, моя  жена
справится. Если такое время  вообще придет,  в  чем я  весьма сомневаюсь.  Я
слишком похож на Эмброза и знаю, к чему привела его женитьба.
     Крестный  молчал.  Я  рассказал ему  о визите  на виллу  и  о встрече с
Райнальди,  а  он,  в  свою  очередь,  показал мне  письмо,  присланное  ему
итальянцем.  Как  я  и   ожидал,  там  в  холодных  высокопарных  выражениях
излагалась его версия болезни и смерти  Эмброза, высказывались  сожаления по
поводу этой  кончины,  описывались  потрясение и горе безутешной, по  мнению
Райнальди, вдовы.
     - Настолько  безутешной,  - сказал я,  - что на следующий день после
похорон она уезжает, как вор, забрав все вещи Эмброза, кроме старой шляпы, о
которой забыла.  Разумеется,  только потому,  что  шляпа рваная  и ничего не
стоит.
     Крестный кашлянул. Его густые брови нахмурились.
     - Конечно, -  сказал он, - ты не настолько  скуп, чтобы попрекать ее
тем, что она оставила себе его книги и одежду. Полно, Филипп, это все, что у
нее есть.
     - Как это, - спросил я, - ?
     - Я прочел тебе завещание, - ответил он. - Вот  оно, перед тобой. То
самое завещание, которое я составил  десять  лет назад. Видишь ли, в нем нет
дополнений  в  связи  с  женитьбой  Эмброза.  Не  указана  доля  наследства,
причитающаяся его жене. Весь  прошлый год я, откровенно говоря, ждал, что он
сообщит  мне,  по  меньшей  мере, условия  брачного  контракта.  Так  всегда
поступают. Полагаю, досадное пренебрежение столь важными  вещами объясняется
его пребыванием  за границей, к тому  же  он  не оставлял надежды вернуться.
Затем болезнь положила конец всему. Я несколько удивлен, что этот итальянец,
синьор Райнальди, которого ты, кажется, весьма  недолюбливаешь, ни словом не
обмолвился  о притязаниях миссис Эшли на долю наследства. Это говорит о  его
крайней деликатности.
     - Притязания? - переспросил я. -  Боже мой,  вы говорите  о каких-то
притязаниях, когда нам прекрасно известно, что она свела его в могилу!
     - Нам не известно ничего подобного, - возразил крестный, - а если ты
намерен и дальше говорить в таком тоне о вдове своего брата, я не стану тебя
слушать.
     Он поднялся со стула и стал собирать бумаги.
     - Значит, вы верите в эту сказку про опухоль? - спросил я.
     -  Естественно,  верю,  -  ответил он.  -  Вот  письмо  Райнальди  и
свидетельство  о смерти,  подписанное двумя  врачами.  Я помню смерть твоего
дяди  Филиппа,  а  ты нет. Симптомы очень похожи. Именно этого  я  и боялся,
когда от Эмброза пришло письмо и ты уехал во Флоренцию. Плохо, что ты прибыл
слишком  поздно и  твоя помощь уже не понадобилась.  Но ничего не поделаешь.
Однако, если  подумать, то, возможно, это вовсе и не плохо. Вряд ли ты хотел
бы видеть, как он страдает.
     Старый глупец! Я едва не ударил его за упрямство и слепоту.
     - Вы не видели второго письма, - сказал я, - записки, которая пришла
в утро моего отъезда. Взгляните.
     Записка, которую я всегда держал в нагрудном кармане,  была при мне.  Я
подал записку крестному. Он снова надел очки и прочел ее.
     - Мне  очень  жаль,  Филипп, - сказал он, - но даже эти  каракули не
могут изменить моего мнения. Надо смотреть правде в глаза. Ты любил брата. Я
- друга. Мне тоже  больно  думать о его душевных  страданиях, если даже  не
больнее,  потому  что я  видел,  как страдал другой.  Твоя беда  в  том, что
человек,  которого  мы  знали, любили,  которым  восхищались,  перед смертью
утратил свой истинный облик. Он был болен душевно и  физически  и не отвечал
за то, что писал или говорил.
     - Я этому не верю, - сказал я. - Не могу верить.
     - Ты  не  хочешь верить, -  возразил  крестный. - А  раз  так,  то и
говорить больше не о чем. Но ради  Эмброза, ради всех в имении и в графстве,
кто знал  и  любил его, я должен  просить тебя ни с  кем  не  делиться этими
мыслями. Ты  только огорчишь  их, причинишь  им  боль; а если  хоть малейшие
толки дойдут до вдовы, где бы она ни была, ты унизишь себя в ее глазах и она
с полным  правом сможет подать на тебя в суд  за  клевету. Если бы я был  ее
поверенным,  каковым, похоже, является этот итальянец, я,  конечно, так бы и
поступил.
     Я никогда  не слышал, чтобы  крестный говорил  так  резко. Он был прав,
продолжать разговор  не имело  смысла.  Я  получил  урок  и  впредь  не буду
затрагивать эту тему.
     - Не позвать  ли нам Луизу? - подчеркнуто холодно  спросил я. -  По-
моему, хватит ей бродить по саду. Оставайтесь и пообедайте со мною.
     За обедом крестный хранил молчание. Я видел, что он еще не опомнился от
всего сказанного мною.  Луиза расспрашивала меня о путешествии, о том, что я
думаю  о  Париже,  о  французских селениях  и  городах, об Альпах,  о  самой
Франции, и  мои ответы, часто невпопад, заполняли паузы в разговоре.  Однако
Луиза  была  сообразительна и  чуяла что-то  неладное. После  обеда крестный
позвал Сикома и слуг объявить, что им оставил покойный, а мы с Луизой ушли в
гостиную.
     - Крестный мною недоволен, - начал я и все рассказал Луизе.
     Слегка склонив  голову набок и приподняв подбородок, Луиза разглядывала
меня  со  своим  всегдашним  ироническим любопытством, к  которому  я  давно
привык.
     - Знаешь, - сказала она, выслушав меня, - я думаю, что  ты, пожалуй,
прав.  Боюсь, бедный  мистер Эшли и  его жена  не были счастливы, а  он  был
слишком горд, чтобы писать тебе об этом, пока не заболел, и тогда, наверное,
они  поссорились,  и все  произошло сразу,  и  он  написал  тебе письмо. Что
говорили о ней слуги? Она молодая? Она старая?
     - Я не спрашивал,  -  ответил  я.  - По-моему, это не  важно.  Важно
только то, что перед смертью он не доверял ей.
     Луиза кивнула.
     - Ужасно, - согласилась ока. - Наверное, ему было очень одиноко.
     В моем  сердце проснулась  нежность к Луизе.  Возможно, благодаря своей
молодости  -  мы были почти ровесниками -  Луиза оказалась  проницательнее
отца. Крестный стареет, думал я про себя, и здравый смысл начинает  изменять
ему.
     -  Тебе  нужно  было  спросить  этого  итальянца  Райнальди,  как  она
выглядит, -  продолжала Луиза. - Я  бы  спросила. Это был  бы  мой  первый
вопрос.  И что  случилось  с  графом, ее первым мужем. По-моему,  ты  как-то
говорил мне,  что его убили на дуэли? Вот видишь, это  тоже  не в ее пользу.
Наверное, у нее были любовники.
     Мне никогда не приходило в голову взглянуть на мою кузину Рейчел с этой
точки зрения. Она всегда представлялась мне воплощением злобы, только злобы,
чем-то вроде паука. При всей моей ненависти к этой женщине я не мог сдержать
улыбку.
     - Все  девушки  таковы, -  сказал я  Луизе.  -  Им  повсюду  видятся
любовники.  Кинжалы  в  темных коридорах. Потайные  лестницы. Мне  надо было
взять тебя с собой во Флоренцию. Ты бы узнала гораздо больше, чем я.
     Она густо покраснела. До чего  же странные существа девушки, подумал я.
Даже Луиза, зная меня всю жизнь, не поняла шутки.
     - Во всяком  случае,  - сказал я,  -  сотня у нее любовников или  ни
одного - меня это не касается. Пусть себе пока прячется в Риме, Неаполе или
где-нибудь еще. Со временем я разыщу ее, и она пожалеет об этом.
     Тут в  гостиную вошел  крестный,  и я  больше  ничего  не  сказал.  Его
настроение как  будто улучшилось. Несомненно, Сиком, Веллингтон  и остальные
выразили благодарность за  отказанное  им  небольшое наследство,  и крестный
милостиво разделил ее с завещателем.
     - Поскорее приезжай в гости, - сказал я Луизе.  - Ты хорошо на  меня
действуешь. Мне приятно твое общество.
     И она, глупая девочка, опять покраснела и подняла глаза на отца,  чтобы
посмотреть,  как  тот воспринимает эти  слова, будто мы не  ездили без конца
взад и вперед в  гости  друг  к другу. Кажется, мое новое положение на Луизу
тоже  произвело  впетатление, и  не успею я  глазом моргнуть, как и  для нее
стану   вместо  . Я  вернулся в  дом,  улыбаясь при
мысли,  что Луиза  Кендалл, которую всего  несколько лет  назад  я частенько
дергал за волосы, почтительно взираег на меня, но уже через минуту забыл и о
ней, и о крестном - за  два  месяца отсутствия у меня накопилось немало дел
по хозяйству.
     Занятый уборкой пшеницы  и прочими  заботами, которые  теперь лежали на
мне, я  рассчитывал снова  увидеться  с  крестным не раньше чем недели через
две. Но не прошло и недели, как однажды  после полудня прискакал его грум  и
на словах передал мне  просьбу своего хозяина навестить его; сам он не может
приехать, поскольку из-за легкой простуды не выходит из дома, но у него есть
новости для меня.
     Я  подумал,  что крестный подождет - в тот день  мы  свозили  с  полей
последнюю пшеницу, - и отправился к нему на следующее утро.
     Я застал его в кабинете. Он был один. Луиза куда-то уехала. У  него был
озабоченный и смущенный вид. Я сразу заметил, что он взволнован.
     - Ну, -  сказал крестный, - теперь надо что-то делать. Тебе  решать,
что и как. Она прибыла в Плимут пакетботом.
     - Кто прибыл? - спросил я. Но, кажется, уже знал ответ.
     Он показал мне лист бумаги:
     - Вот письмо от твоей кузины Рейчел.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     Крестный  отдал мне  письмо.  Не  разворачивая  бумаги,  я взглянул  на
почерк. Не  знаю,  что  я  ожидал  увидеть. Возможно,  что-нибудь  четкое, с
завитками  и росчерками, или,  напротив, неразборчивое и убогое.  Но это был
почерк как почерк, похожий  на многие другие,  только окончания слов,  будто
истаивая, переходили в пунктир, отчего расшифровать слова было непросто.
     - Очевидно,  она не знает, что нам все известно, - сказал крестный. -
- Должно быть, уехала из Флоренции, прежде чем синьор Райнальди написал мне.
Ну, посмотрим, что ты теперь скажешь. Свое мнение я выскажу позже.
     Я  развернул  письмо.  Оно  было  отправлено  из  Плимута  тринадцатого
сентября.

     .

     Я прочитал письмо  один, два, может  быть, три раза, затем  вернул  его
крестному. Он ждал, что я заговорю первым. Я не сказал ни слова.
     -  Видишь, -  наконец проговорил  он, - она  все же ничего  себе  не
оставила. Даже  такой мелочи, как  книга или  пара перчаток. Все  достанется
тебе.
     Я не ответил.
     -  Она  даже  не просит  разрешения  взглянуть  на  дом,  - продолжил
крестный,  - который был  бы ее  домом,  если бы  Эмброз  не  умер.  А  это
путешествие... ты, конечно, понимаешь, что  при других  обстоятельствах  они
совершили бы его вместе.  Она  бы приехала к себе домой. Чувствуешь разницу,
а?  В имении стар и  млад  радуются ее приезду, слуги вне себя  от волнения,
соседи  спешат  с визитами, и вместо всего этого - одиночество в плимутской
гостинице. Быть может, она весьма мила, быть может  - крайне неприятна; мне
трудно  судить, ведь я никогда с ней не  встречался. Но суть в том,  что она
ничего  не просит, ничего не требует.  И она - миссис Эшли. Мне очень жаль,
Филипп.  Я  знаю твое мнение, тебя ничто не заставит изменить его.  Но,  как
друг  и  душеприказчик Эмброза, я не могу спокойно  сидеть  здесь, когда его
вдова  совершенно  одна  приехала  в  Англию, где у нее  нет  ни  друзей, ни
близких.  В  нашем  доме  есть  комната  для   гостей.  Твоя  кузина   может
пользоваться  ею  до  тех   пор,  пока   не  примет  определенного   решения
относительно планов на будущее.
     Я  подошел  к окну. Луиза, оказывается, вовсе не  уезжала. С корзиной в
руке,  она срезала  увядшие головки  цветов по бордюру  клумбы. Она  подняла
голову  и,  увидев  меня, помахала  рукой.  Интересно, подумал  я, прочел ей
крестный письмо или нет?
     -  Так вот, Филипп,  - сказал  он, - можешь  написать ей,  можешь не
писать - это уж как тебе угодно. Не думаю, что ты хочешь видеть ее, и, если
она  примет мое  приглашение, не стану звать тебя к нам, пока она здесь.  Но
приличия  ради  ты  по  крайней мере должен  передать  ей  благодарность  за
привезенные вещи. Когда  я буду писать ей, можно  вставить  в  постскриптуме
несколько слов от тебя.
     Я отвернулся от окна и взглянул на крестного.
     -  Почему  вы  решили, будто я  не хочу  ее видеть? - спросил  я.  -
Напротив, я хочу увидеть ее, очень хочу. Если она действительно импульсивная
женщина, что следует из ее письма, - припоминаю:  Райнальди говорил  мне  о
том же, - то ведь и я могу  поддаться порыву, что и намерен сделать.  Разве
не порыв привел меня во Флоренцию?
     - Ну? - Крестный нахмурил брови и подозрительно посмотрел на меня.
     - Когда будете писать в Плимут, -  сказал я, - передайте, что Филипп
Эшли уже слышал о смерти  Эмброза. Что по получении двух писем он отправился
во Флоренцию, побывал на  вилле Сангаллетти, видел ее слуг, видел ее друга и
советчика  синьора  Райнальди и успел вернуться. Что  он  простой  человек и
ведет  простой  образ  жизни. Что он не отличается  изысканными манерами, не
мастер  говорить  и  не привык к женскому обществу. Однако, если  она желает
увидеть его и родные места своего покойного мужа, дом Филиппа Эшли к услугам
кузины Рейчел, когда бы она ни пожелала посетить его.
     Я поднес руку к сердцу и поклонился.
     - Никогда не ожидал от тебя такого ожесточения, - медленно проговорил
крестный. - Что с тобой случилось?
     - Со мной  ничего не случилось, - ответил я, - просто я, как молодой
боевой конь, почуял запах крови. Вы не забыли, что мой отец был солдатом?
     И я вышел в сад к Луизе. Новость,  которую я сообщил ей, взволновала ее
еще больше меня.  Я взял Луизу за руку и повел к беседке возле лужайки,  где
мы и уселись, как два заговорщика.
     -  В твоем доме не годится принимать гостей, - сразу сказала Луиза, -
- тем более такую  женщину,  как графиня... как миссис Эшли.  Вот видишь,  я
тоже  волей-неволей  называю ее  графиней.  Это выходит само  собой.  Ну да,
Филипп, ведь целых  двадцать  лет в доме не  было женщины.  Какую комнату ты
отведешь ей? А пыль! Не только наверху,  но и в гостиной тоже. Я заметила на
прошлой неделе.
     - Все это не важно, - нетерпеливо  сказал я. - Если ей так неприятна
пыль, может вытирать ее  по  всему дому. Чем  меньше он  ей  понравится, тем
лучше. Пусть наконец узнает, как счастливо и беззаботно мы жили, Эмброз и я.
Не то что на вилле...
     -  Ах, ты не прав! - воскликнула Луиза. - Ты же не хочешь показаться
невежей и грубияном, точно какой-нибудь  работник с фермы. Ты выставишь себя
в невыгодном свете, прежде чем она заговорит с тобой. Ты должен помнить, что
она всю жизнь прожила на континенте, привыкла к удобствам, множеству слуг -
говорят,  заграничные слуги лучше  наших, - - и,  конечно  же,  кроме  вещей
мистера  Эшли она  привезла  массу  нарядов  и драгоценностей.  Она  стол