ним  на  козлах. Аллея
перестала петлять,  Веллингтон взмахнул кнутом,  и  лошади перешли на легкий
аллюр.
     Она подняла вуаль; в глазах, которые в упор смотрели на меня,  не  было
улыбки, на что я надеялся, не было слез, чего я боялся. Они смотрели твердо,
спокойно, невозмутимо, как глаза человека, который ездил по  делам  и уладил
их, к  своему полному удовлетворению. Не знаю почему, но я почувствовал себя
опустошенным и  в каком-то  смысле обманутым. Я хотел,  чтобы эти глаза были
такими, какими я запомнил их на рассвете. Возможно, это и глупо, но я думал,
что она прячет  их  под  вуалью именно потому, что они такие же, какими были
утром. Однако нет. Должно быть, пока я терзался ожиданием, сидя на ступеньке
перед дверью  дома,  вот так она и сидела напротив крестного за столом в его
кабинете,  решительная, практичная,  холодная, не чувствуя ни  смятения,  ни
тревоги.
     - Я бы вернулась  раньше, - сказала  она, - но они настояли, чтобы я
осталась на ленч, и я не могла им отказать. Вы что-нибудь придумали?
     Она  отвернулась посмотреть  на пейзаж, и я подумал:  чем объяснить то,
что  она  может  сидеть вот  так, словно  мы  не  более  чем двое  случайных
попутчиков,  тогда как мне  стоит немалых усилий  сдержаться, не протянуть к
ней руки и не обнять ее? Со вчерашнего дня все изменилось.  Но она и вида не
подает.
     - Придумал, - сказал я, - но теперь это не имеет значения.
     - Кендаллы сегодня  вечером обедают  в  городе, - сказала  она, - но
потом  заглянут  к  вам  перед  возвращением  домой.   Полагаю,  я  добилась
некоторого успеха у Луизы. Сегодня она уже не держалась со мной так холодно.
     - Я рад, - сказал я, - мне бы хотелось, чтобы вы стали друзьями.
     - В сущности,  я  убедилась, что была  права. Она и вы  -  прекрасная
пара.
     Она  рассмеялась, но  я  не смеялся вместе с  ней.  Жестоко, подумал я,
подшучивать  над бедной  Луизой. Видит  Бог, я  не держал на нее зла  и всей
душой желал ей найти мужа.
     - Думаю,  - сказала Рейчел, - ваш  крестный  осуждает  меня,  на что
имеет полное право, но к концу ленча мы, по-моему, хорошо поняли друг друга.
Напряжение  прошло,  и  беседа  заладилась.  Мы  вспомнили  о  наших  планах
встретиться в Лондоне.
     -  В  Лондоне? -  спросил я. - Разве  вы все  еще намерены  ехать  в
Лондон?
     - Ну да! - сказала она. - Почему бы и нет?
     Я не ответил. Безусловно, она имеет  право съездить в  Лондон,  если ей
так угодно. Возможно, она хочет походить по магазинам, сделать покупки,  тем
более теперь, когда деньги в ее распоряжении, и все же... конечно, она могла
бы  немного подождать,  и  мы  бы поехали вместе. Нам  надо обсудить столько
вопросов... но  я колебался. И вдруг меня неожиданно пронзила мысль, которая
до сих пор не приходила мне в голову. Со смерти Эмброза прошло только девять
месяцев. Нас  все осудят,  если мы обвенчаемся  раньше июля. Так  или иначе,
день поставил передо мной  вопросы, которых не было в полночь, но я не хотел
думать о них.
     - Давайте не поедем сразу домой, - сказал я.  -  Погуляйте со мной в
лесу.
     - Хорошо, - согласилась она.
     Мы  остановились у  домика  лесничего в  долине,  вышли  из экипажа  и,
отпустив  Веллингтона,  пошли  по тропинке,  которая  пролегала вдоль ручья,
затем круто сворачивала и, петляя, взбегала по склону холма. Здесь и там под
деревьями  виднелись  островки  первоцвета, и она  всякий  раз  наклонялась,
срывала цветы и вдруг, словно ненароком  вспомнив  о Луизе, сказала, что эта
девушка знает толк в садовом искусстве,  а со временем  и немного поучившись
будет разбираться в нем еще лучше. По мне, так Луиза могла отправляться хоть
на край света и всласть наслаждаться тамошними садами. Я привел Рейчел в лес
совсем не для того, чтобы разговаривать с ней о Луизе.
     Я  взял цветы у нее  из рук,  положил их на землю и,  разостлав куртку,
попросил ее сесть.
     - Я не устала, - сказала она. - Я час, а  то  и  больше, просидела в
экипаже.
     - И я тоже, - сказал я, - четыре часа у двери, поджидая вас.
     Я  снял с  нее перчатки и поцеловал ей  руки, положил капор и  вуаль на
цветы и всю ее осыпал поцелуями. Я сделал то, о чем мечтал весь этот долгий,
томительный день, и она вновь была беззащитна.
     - Таков, - сказал я, - и был мой план, который вы разбили, оставшись
на ленч у Кендаллов.
     - Я  так  и  думала, - сказала она.  -  Это одна из причин, почему я
уехала.
     - В мой день рождения вы обещали ни в чем мне не отказывать, Рейчел.
     - Снисходительность тоже имеет пределы, - сказала она.
     Я так не считал. Все мои тревоги рассеялись; я снова был счастлив.
     -  Если  лесничий  часто  ходит по  этой тропинке, мы  будем выглядеть
несколько глупо, - заметила она.
     - А он - еще глупее, - возразил я, - когда в среду придет ко мне за
жалованьем. Или это вы тоже возьмете в свои руки, как и все остальное?  Ведь
теперь я ваш слуга, второй Сиком, и жду ваших дальнейших приказаний.
     Я  лежал,  положив голову  ей  на  колени, и  ее пальцы  перебирали мои
волосы.  Я  закрыл  глаза. Как я желал, чтобы так было всегда!  До скончания
веков. Этот миг - и ничего больше...
     - Вы недоумеваете, почему я не поблагодарила вас, - сказала она. - В
экипаже  я заметила ваш озадаченный  взгляд. Я  ничего  не могу  сказать.  Я
всегда считала  себя импульсивной,  но мне далеко  до  вас. Видите  ли,  мне
понадобится время, чтобы в полной мере осознать ваше великодушие.
     -  Это  не  великодушие, -  возразил  я.  -  Я вернул  вам  то,  что
принадлежит вам по праву. Позвольте мне  еще раз поцеловать вас. Я несколько
часов просидел на ступеньках перед домом, и мне надо наверстать упущенное.
     И тут она сказала:
     - По крайней мере, одно я поняла. Больше нельзя ходить с вами гулять в
лес. Разрешите мне встать, Филипп.
     Я с поклоном помог ей подняться, подал перчатки и капор. Она пошарила в
сумочке, вынула небольшой пакетик и развернула его.
     - Вот,  - сказала она, - мой  подарок вам на день рождения,  который
мне  следовало  отдать  раньше. Если  бы  я знала,  что  получу  наследство,
жемчужина была бы крупнее.
     И она вдела булавку в мой галстук.
     - А теперь разрешите мне пойти домой, - сказала она.
     Рейчел подала  мне руку; я вспомнил, что ничего не ел с  самого утра, и
сразу почувствовал изрядный аппетит. Поворачивая то вправо, то влево, мы шли
по  петляющей между  деревьями тропе -  меня не  покидали  мысли  о вареной
курице, беконе и приближающейся ночи - и вдруг оказались в нескольких шагах
от  возвышавшейся  над  долиной гранитной плиты,  которая,  о  чем я  совсем
позабыл, ждала нас  в конце тропы. Чтобы избежать встречи  с ней, я поспешно
свернул к деревьям, но было слишком поздно. Рейчел уже увидела прямоугольную
массивную глыбу, темневшую  впереди. Она  выпустила мою  руку и, устремив на
нее взгляд, застыла на месте.
     -  Что там такое, Филипп?  - спросила она. - По очертаниям похоже на
надгробный камень, выросший из земли.
     - Ничего,  -  быстро ответил я. - Просто кусок  гранита. Нечто вроде
межевого столба. Между  деревьями здесь  есть тропинка, она не такая крутая.
Вот сюда, налево. Нет-нет, не за камнем.
     - Подождите  немного, - сказала она, - я хочу  взглянуть  на него. Я
никогда не ходила этой дорогой.
     Рейчел поднялась  к  плите и остановилась.  Я видел, как шевелились  ее
губы,  пока она  читала  надпись  на  камне. Я  с тревогой наблюдал за  ней.
Возможно, это не более чем игра воображения, но мне показалось, что  тело ее
напряглось и она задержалась  там дольше, чем было  необходимо. Должно быть,
она прочла  надпись дважды. Затем она вернулась ко мне, но не взяла меня  за
руку, а пошла отдельно.  Ни она, ни я не  заговаривали о памятнике,  но  его
зловещая тень преследовала нас. У меня перед глазами стояли  нацарапанные на
камне вирши, инициалы Эмброза и  то, чего  она не  могла видеть, - записная
книжка  и  его  письмо,  похороненные  в сырой земле под гранитной глыбой. С
отвращением к  самому себе я чувствовал, что предал  их  обоих - Эмброза  и
Рейчел. Само ее молчание говорило, как глубоко она взволнована. И я подумал,
что,  если  сейчас  же  не  заговорю,  гранитная  глыба  грозным, неодолимым
барьером встанет между нами.
     - Я хотел сводить вас туда раньше. - После долгого молчания мой голос
звучал громко и неестественно.  - С того  места  открывается  вид,  который
Эмброз любил больше всего в целом имении. Поэтому там и стоит этот камень.
     - Но  показывать  его  мне не входило в планы, намеченные вами на свой
день рождения.
     Жесткие, чеканные слова, слова постороннего.
     - Нет, - спокойно ответил я, - не входило.
     И,  не возобновляя беседы, мы молча  прошли  подъездную  аллею,  и, как
только переступили порог дома, она сразу поднялась в свои комнаты.
     Я принял ванну и переоделся; от былой легкости не  осталось и следа, ее
сменили уныние и подавленность.  Какой демон привел нас  к  гранитной плите,
какой провал памяти?
     Она не  знала, но я ведь знал,  как  часто стоял там Эмброз, улыбаясь и
опершись на  трость; нелепый стишок способен привести лишь  в то настроение,
которое  его  подсказало,  -  полушутливое-  полуностальгическое...  доброе
чувство  за  насмешливыми  глазами  Эмброза.  В  гранитной  глыбе,  высокой,
горделивой,  запечатлелась   сущность  человека,  которому   она   по   вине
обстоятельств не позволила вернуться и умереть  дома  и который  покоится за
сотни миль от него на протестантском кладбище во Флоренции.
     На вечер моего дня рождения легла тень.
     По крайней мере, она не знала и никогда не узнает о письме; и, одеваясь
к обеду, я мучительно спрашивал себя, кто тот, другой,  демон, что подал мне
мысль закопать его там, а не сжечь в огне, словно я инстинктивно чувствовал,
что  однажды  вернусь и выкопаю его.  Я  забыл  все, о чем в нем говорилось.
Эмброз был болен, когда писал это письмо. Одержимый болезненными фантазиями,
подозрительный, видя, как смерть протягивает к нему руку, он не полагался на
свои слова.  И  вдруг я увидел, как  на стене передо мною в ритме  какого-то
фантастического танца колышется, извивается фраза из его письма: .
     Слова  метнулись  на  зеркало  и  кружили  по  его поверхности,  пока я
расчесывал перед  ним волосы и  вдевал  в галстук подаренную ею булавку. Они
последовали за мной вниз по лестнице и дальше, в гостиную, где из письменных
знаков превратились в звуки, обретя его  голос, глубокий, знакомый, любимый,
незабываемый голос самого Эмброза: .
     Когда Рейчел спустилась  к обеду,  на ее шее мерцало жемчужное колье -
то ли как знак прощения, то ли как дань моему  дню рождения, -  однако  то,
что  она  надела его,  не только  не приблизило ее ко  мне,  но  еще  больше
отдалило. В тот вечер  - да и только ли в  тот? - я предпочел бы видеть ее
шею обнаженной.
     Мы сели обедать. Молодой Джон и  Сиком прислуживали  за столом, в честь
моего  дня  рождения  покрытым  кружевной скатертью,  уставленным  фамильным
серебром и освещенным парадными серебряными  канделябрами. По заведенной еще
в мои школьные годы традиции подали вареную курицу и  бекон, которые Сиком с
гордым видом  и  не  спуская с  меня  глаз  внес  в столовую.  Мы улыбались,
смеялись,  поднимали тосты  за них и  за  нас самих, за  двадцать пять  лет,
которые  остались у меня за спиной,  но  меня не  покидало  чувство, что  мы
только  разыгрываем веселье, разыгрываем ради  Сикома  и молодого Джона,  и,
стоит нам остаться вдвоем, наступит полная тишина.
     Вдруг  мне показалось, что выход найден,  и  я с упрямством одержимости
ухватился  за  него:  надо  пировать, веселиться, самому пить  больше вина и
наливать  ей, тогда острота чувств притупится и мы оба забудем и о гранитной
плите, и  о том, что она олицетворяет для  каждого из нас. Вчера  вечером я,
как во сне, пришел  к маяку, и светила полная  луна, и сердце мое  ликовало.
Сегодня  вечером,  хоть  за  прошедшие с  тех пор  часы мне и открылось  все
богатство мироздания, мне открылся и его мрак.
     Осоловелыми  глазами  я  наблюдал  за  ней  через  стол;  она,  смеясь,
разговаривала  с  Сикомом, и  мне  казалось,  что  никогда  она  не была так
красива. Если бы я мог вернуть себе состояние духа раннего утра, покой и мир
и  слить  его  с безрассудством дня  среди  цветов  первоцвета  под высокими
березами, я вновь был бы счастлив. Она  тоже была бы счастлива. Мы  навсегда
сохранили бы это  настроение  и, как бесценную  святыню,  пронесли  бы его в
будущее.
     Сиком снова наполнил  мой  бокал,  и мрак  рассеялся,  сомнения утихли;
когда  мы  останемся вдвоем,  подумал я, все  будет хорошо, и  я сегодня  же
вечером,  сегодня же ночью спрошу ее, скоро ли мы обвенчаемся,  именно скоро
ли -  через несколько недель, через месяц?  - ибо я хотел, чтобы все знали
- Сиком, молодой Джон, Кендаллы, - все, что Рейчел будет носить мое имя.
     Она станет миссис Эшли, женой Филиппа Эшли.
     Должно  быть,  мы засиделись допоздна, потому  что, когда на подъездной
аллее послышался  стук  колес,  мы  еще  не  встали  из-за  стола.  Зазвонил
колокольчик,  и  Кендаллов  ввели в  столовую,  где мы сидели  среди хлебных
крошек,  остатков  десерта,  полупустых бокалов  и прочего беспорядка, какой
всегда  бывает  после  обеда. Припоминаю, как я нетвердо поднялся  на ноги и
приволок к столу еще два стула, несмотря  на протесты крестного, заявившего,
что они уже обедали и заехали всего на минутку, чтобы пожелать мне здоровья.
     Сиком принес чистые  бокалы,  и  я увидел, что Луиза,  одетая в голубое
платье,  вопросительно смотрит  на меня, думая, как подсказала мне интуиция,
что я слишком много выпил. Она была права,  но такое случалось весьма редко,
был мой день рождения, и ей пора раз и навсегда понять, что никогда у нее не
будет права  осуждать меня иначе, чем  в качестве подруги  детства. Крестный
тоже пусть знает. Это  положит конец  его планам относительно Луизы и  меня,
положит конец сплетням и облегчит душу всем, кого так занимал этот предмет.
     Мы снова  сели.  Крестный, Рейчел и  Луиза, за время ленча привыкшие  к
компании  друг  друга, завели разговор; тем временем  я молча сидел на своем
конце  стола  и,  почти не слыша  их,  обдумывал объявление,  которое  решил
сделать.
     Наконец крестный с бокалом в руке наклонился в мою сторону и, улыбаясь,
сказал:
     - За твое двадцатипятилетие, Филипп. Долгой жизни и счастья.
     Все трое смотрели на меня, и то ли от выпитого вина, то  ли  от полноты
сердца,  но я вдруг понял,  что и крестный и  Луиза  - мои самые дорогие  и
самые  надежные  друзья,  что  я очень люблю их,  а  Рейчел, моя любовь,  со
слезами на глазах кивает мне и улыбкой старается ободрить меня.
     Вот  он, самый подходящий  момент.  Слуги  вышли  из комнаты,  и  тайна
останется между нами четырьмя.
     Я встал, поблагодарил их и, налив себе бокал, сказал:
     -  У меня  тоже  есть тост,  который  я  хотел  бы предложить  сегодня
вечером. С этого утра  я счастливейший  из людей. Крестный,  и ты, Луиза,  я
хочу выпить за Рейчел, которая скоро станет моей женой.
     Я осушил  бокал и, улыбаясь,  посмотрел на  них  сверху вниз.  Никто не
ответил,  никто  не  шелохнулся,  на  лице  крестного  я  увидел   выражение
растерянности, Рейчел перестала улыбаться и во все глаза смотрела на меня -
лицо ее превратилось в застывшую маску.
     - Вы окончательно потеряли рассудок, Филипп, - сказала она.
     Я опустил бокал. Рука у меня дрожала, и я поставил его слишком близко к
краю стола. Он опрокинулся,  упал на пол и разбился вдребезги. Сердце бешено
стучало у меня в  груди.  Я был  не  в силах отвести взгляд от ее спокойного
побелевшего лица.
     -  Извините, если я слишком поспешил с  этой новостью, - сказал я. -
Не забудьте,  Рейчел, сегодня мой  день  рождения  и они  -  мои  старинные
друзья.
     В  ушах  у  меня  зашумело,  и,  чтобы не упасть, я ухватился за  стол.
Казалось, она  не поняла  моих слов. Она  отвернулась от меня и обратилась к
крестному и Луизе.
     - Я думаю, - сказала она, - день рождения и вино бросились Филиппу в
голову.  Простите  ему  эту  нелепую мальчишескую  выходку и,  если  можете,
забудьте  о ней. Он извинится, когда  придет  в себя. Не  перейти ли  нам  в
гостиную?
     Она встала  и  первой  вышла  из  столовой.  Я продолжал  стоять,  тупо
уставившись  на  послеобеденный  беспорядок:  крошки  хлеба,  залитые  вином
скатерть и салфетки, отодвинутые  стулья;  я  ничего  не чувствовал,  совсем
ничего. На месте сердца была пустота. Я немного подождал, затем,  пока Сиком
и  молодой  Джон не  пришли убрать  со стола,  спотыкаясь вышел из столовой,
добрел  до библиотеки и уселся  в темноте перед  потухшим камином.  Свечи не
были зажжены, поленья превратились в золу.  Через полуоткрытую дверь до меня
доносились приглушенные голоса  из  гостиной. Я прижал руки к вискам. Голова
раскалывалась,  на  языке  чувствовался  кисловатый  привкус  вина.  Если  я
спокойно посижу в темноте, подумал я, то, может быть, восстановлю равновесие
и оцепенение пройдет. Вино виновато в том, что  я допустил промах. Но почему
она так недовольна? Мы  могли бы взять с  них клятву  хранить  тайну. Они бы
поняли. Я продолжал сидеть  в библиотеке, с нетерпением ожидая, когда  уедут
Кендаллы. И  вот  -  время тянулось  бесконечно долго, хотя прошло не более
десяти минут, - голоса стали  громче, они вышли в холл. Я слышал, как Сиком
открыл дверь, пожелал им доброй ночи, слышал, как зашуршали по гравию колеса
экипажа и звякнул дверной засов.
     В  голове  у меня  прояснилось.  Я сидел и слушал. Я  услышал  шорох ее
платья. Он приблизился к полуоткрытой двери библиотеки, на мгновение замер и
удалился; с лестницы донеслись ее шаги. Я  встал  с кресла и пошел за ней. Я
нагнал  ее  у  поворота  коридора,  где  она  остановилась задуть  свечи.  В
мерцающем свете наши глаза встретились.
     - Я думала, вы легли спать, - сказала она. - Вам лучше уйти, пока вы
еще чего-нибудь не натворили.
     - Теперь, когда они уехали, - сказал я,  - вы простите меня, Рейчел?
Поверьте, вы можете доверять Кендаллам. Они не выдадут наш секрет.
     -  Боже правый, надеюсь,  что  нет,  поскольку  они  его не знают,  -
ответила она. -  Из-за вас я чувствую себя  служанкой, которая  прячется  с
грумом на чердаке.  Прежде мне бывало стыдно, но  такого стыда я никогда  не
знала.
     И снова это чужое бледное лицо, от которого веяло холодом.
     -  Вчера  в полночь вам не было стыдно,  - сказал я, -  вы дали  мне
обещание и не рассердились. Я бы немедленно ушел, если бы вы попросили.
     - Я? Обещание? - сказала она. - Какое обещание?
     - Выйти за меня замуж, Рейчел, - ответил я.
     У нее в руке  был подсвечник.  Она подняла  его, и пламя свечи осветило
мое лицо.
     - Вы  смеете, Филипп, - проговорила она,  - заявлять мне,  что вчера
ночью я пообещала выйти за вас замуж? За обедом я при Кендаллах сказала, что
вы потеряли рассудок, и была права. Вы прекрасно знаете, что я ничего вам не
обещала.
     Я  во все глаза  уставился на  нее.  Рассудок потерял  не  я, а она.  Я
чувствовал, что мое лицо пылает.
     - Вы спросили меня, чего я хочу, - сказал я, - каково мое желание на
свой день рождения. И  тогда  и сейчас  я мог  бы просить только об одном -
чтобы вы вышли за меня замуж. Что же еще я мог иметь в виду?
     Она  не  ответила.  Она  продолжала  смотреть  на  меня,  недоверчивая,
недоумевающая, как человек, услышавший слова на чужом языке, которые он не в
состоянии  ни  перевести,  ни постигнуть,  и  вдруг я с  болью  и  отчаянием
осознал,  что мы действительно говорим на разных  языках: все, что произошло
между нами, произошло  по ошибке. Как  она не поняла, о  чем я просил  ее  в
полночь, так и я в своем восторженном ослеплении не понял, что она дала мне;
то, что я считал  залогом любви,  было совсем  иное, лишенное смысла,  и она