оим.  Теперь  уже  нет.  Все  изменилось.  Помню,  как,
вернувшись от  Кендаллов, я бродил по дому, глядя  на все новыми глазами,  и
собаки, заразившись моим возбуждением, не отставали от  меня ни на шаг.  Моя
старая, заброшенная детская, куда лишь недавно каждую неделю стала приходить
племянница Сикома, чтобы разбирать и  чинить  белье, обрела  для  меня новое
значение. Я  представил  себе, что ее заново выкрасили, а маленькую биту для
крикета,  которая все еще стояла, покрытая паутиной, на полке между стопками
пыльных книг,  выкинули  на  помойку. Примерно раз в два  месяца наведываясь
туда  забрать  починенную  рубашку  или  заштопанные  носки,  я  никогда  не
задумывался над тем, с какими  воспоминаниями связана  для меня эта комната.
Теперь  же мне захотелось вернуть ее и  уединиться там от всего мира. Но она
станет совершенно чуждой мне: душной, с запахом кипяченого молока и сохнущих
одеял, как комнаты  в домах  арендаторов, когда  там  есть маленькие дети. Я
зримо  представлял  себе,  как они, вопя, ползают по  полу, ударяясь обо все
головой, расшибая локти,  или,  что  еще  хуже,  лезут  к  вам на  колени  и
по-обезьяньи гримасничают, если им этого не разрешают. Боже, неужели все это
ждет Эмброза?!
     До сих пор, думая о моей  кузине Рейчел, что случалось довольно  редко,
ибо  я гнал  от себя  ее имя, как  гонят неприятные  мысли,  я рисовал  себе
женщину, похожую  на миссис  Паско,  но  еще  менее  симпатичную. С крупными
чертами  лица,  костлявой  фигурой,  ястребиными  глазами,  от  которых, как
предсказывал  Сиком, не укроется  ни пылинки, с  чересчур громким  и  резким
смехом, настолько резким, что приглашенные  к обеду вздрагивают и бросают на
Эмброза  сочувственные   взгляды.  Теперь  же  ее  облик  изменился,  и  она
представлялась мне то уродом, вроде несчастной Молли Бейт из Уэст-Лоджа, при
виде которой люди вежливо отводят глаза, то калекой без кровинки в лице: она
сидит  под  ворохом  шалей, болезненно раздражительная и  вечно  недовольная
сиделкой,  которая в нескольких шагах  от нее помешивает ложечкой лекарство.
То средних лет, решительная, то жеманная и моложе Луизы - моя кузина Рейчел
имела  множество  обликов, один  отвратительней  другого.  Я видел,  как она
заставляет Эмброза  опуститься на  колени, чтобы играть в медведей, как дети
забираются   на  него  верхом  и  он,  покорно   уступая,  теряет  все  свое
достоинство. Или как, вырядившись в кисейное платье, с лентой в волосах, она
капризно  встряхивает  локонами,  а  Эмброз,  откинувшись  на спинку  стула,
рассматривает ее с идиотской улыбкой.
     В середине мая пришло  письмо,  в котором  сообщалось,  что  они все же
решили остаться на  лето за границей. Я едва  не вскрикнул от  облегчения. Я
больше  прежнего  чувствовал  себя предателем, но  ничего  не  мог  с  собой
поделать.
      Далее  он  задавал  вопросы о работах в
имении, ко всему  проявляя  всегдашний горячий интерес;  и  я подумал,  что,
должно  быть, сошел с ума, если хоть на  минуту предположил, будто он  может
измениться.
     Все  соседи, конечно,  были очень разочарованы,  когда узнали, что лето
молодые проведут не дома.
     - Возможно, -  сказала миссис Паско  с  многозначительной улыбкой, -
состояние здоровья миссис Эшли не позволяет ей путешествовать?
     -  Ничего не могу  вам сказать,  - ответил  я. -  Эмброз  упомянул в
письме, что они провели неделю в Венеции и оба вернулись с ревматизмом.
     У миссис Паско вытянулось лицо.
     - Ревматизм? И у нее тоже? - проговорила она. - Какое несчастье!  -
И задумчиво добавила: - Видимо, она старше, чем я думала.
     Простая  женщина, ее  мысли имели только одно направление. В двухлетнем
возрасте у  меня были ревматические боли в коленях. От роста - говорили мне
старшие. Иногда после дождя я и сейчас их чувствую. И  все же мы подумали об
одном.
     Моя кузина Рейчел постарела лет на двадцать.  У  нее  снова  были седые
волосы, она  даже  опиралась  на  палку.  Я увидав  ее  не  тогда, когда она
ухаживала за розами в своем итальянском саду, представить который у  меня не
хватало фантазии;  постукивая  палкой  по  полу,  она  сидела  за  столом  в
окружении юристов,  лопочущих по-итальянски, а  мой бедный  Эмброз терпеливо
сидел рядом с ней.
     Почему он не приехал домой и  не оставил ее  заниматься делами?  Однако
настроение  мое улучшилось, как  только желанная новобрачная  уступила место
стареющей  матроне с прострелами  в наиболее чувствительных местах.  Детская
отступила на второй план;  я видел  гостиную, превратившуюся  в заставленный
ширмами будуар, где даже в середине лета  жарко  пылает камин, и слышал, как
кто-то  раздраженно  велит  Сикому  принести  угля  -  в  комнате  страшные
сквозняки. Я снова принялся петь в седле, травил собаками кроликов,  купался
перед завтраком, ходил под парусом в лодчонке Эмброза, когда позволял ветер,
и перед  отъездом Луизы в Лондон, где она собиралась провести сезон, доводил
ее  до слез шутками  о  столичных модах. В двадцать  три года  для  хорошего
настроения  надо не так уж  много.  Мой  дом принадлежал  мне, никто  его не
отнимал.
     Затем тон  писем Эмброза  изменился. Сперва  я почти ничего не заметил,
но,  перечитывая  их,  в  каждом слове  все  явственней  улавливал  странное
напряжение, в каждой фразе - скрытую тревогу, мало-помалу проникающую в его
душу. Я  понимал, что  в какой-то мере  это объясняется ностальгией по дому,
тоской по родным местам и привычному укладу жизни, но меня поражало ощущение
одиночества, тем более непонятное в  человеке,  который женился всего десять
месяцев назад. Эмброз писал, что долгое лето и осень были очень утомительны,
зима  наступила необычно  душная.  Несмотря  на  то,  что на  вилле  высокие
потолки, дышать совершенно нечем, и он бродит из комнаты  в  комнату, словно
собака перед грозой,  но грозы все нет и нет. Воздух не становится свежее, и
он  готов  душу отдать за проливной дождь, хоть он и вызывает новые приступы
болезни. . Здесь он  впервые  употребил  слова .  Раньше  он
всегда говорил  или ,  поэтому  слова 
показались мне слишком официальными и холодными.
     В письмах, которые я получил от  Эмброза в ту зиму, о возвращении домой
речи не было, но он очень хотел  узнать  последние новости; он отзывался  на
каждый пустяк в моих письмах, словно ничто другое его не интересовало.
     Прошла Пасха, Троица -  никаких вестей, и я начал беспокоиться. Своими
опасениями я поделился  с  крестным,  но  тот сказал,  что  почта,  конечно,
задерживается  из-за погоды. Сообщали, что  в Европе выпал поздний снег, и я
мог ожидать писем из Флоренции не раньше конца мая. Прошло  больше года, как
Эмброз  женился, и полтора года,  как уехал.  Чувство облегчения, которое  я
испытал,  узнав,  что  его приезд с  молодой  женой откладывается, сменилось
страхом, что он вообще  не  вернется.  Очевидно, первое  лето, проведенное в
Италии, подвергло его здоровье серьезному испытанию.  А как повлияет на него
второе?  Наконец  в июле пришло письмо - короткое, бессвязное, абсолютно на
Эмброза  не  похожее.  Даже   буквы,  обычно  такие  четкие  и  разборчивые,
расползались по странице, как будто писавший с трудом держал перо. .  Далее следовал пропуск и после  неразборчивых
каракулей, которые я так и не сумел расшифровать, - подпись Эмброза.
     Я велел  груму оседлать коня и поскакал к крестному показать письмо. Он
встревожился не меньше меня.
     - Похоже  на нервное расстройство, - сказал он после довольно долгого
молчания.  -  Мне это  совсем не  нравится. Это не  мог написать  человек в
здравом рассудке. Я очень надеюсь...
     Крестный замолк и поджал губы.
     - Надеетесь... на что? - спросил я.
     -  Твой дядя Филипп, отец Эмброза, умер от опухоли мозга.  Разве ты не
знал? - коротко сказал он.
     Я ответил, что никогда не слышал, от чего умер мой дядя.
     -  Тебя,  разумеется, тогда еще не было на свете, - заметил крестный.
- В семье  избегали этой темы. Передаются такие вещи по  наследству или нет
- не могу сказать, да и врачи не могут. Медицина еще недостаточно развита.
     Он надел очки и перечитал письмо.
     - Может быть, правда, и другая  причина - крайне  маловероятная, но я
предпочел бы именно ее, - сказал он.
     - И какая же?
     - Да та, что Эмброз был пьян, когда писал это письмо.
     Не будь ему  за шестьдесят и не будь он моим крестным, я  бы ударил его
за такое предположение.
     - Я ни разу в жизни не видел Эмброза пьяным, - сказал я.
     - Я тоже, - сухо  заметил он.  - Но из двух зол я выбрал бы меньшее.
Думаю, тебе следует поехать в Италию.
     - Я и сам так решил, - ответил я.
     И я отправился домой, не имея ни малейшего  представления, как  все это
будет. Из Плимута не отплывало ни  одно судно, услугами которого  я  мог  бы
воспользоваться. Мне предстояло ехать  в Лондон, оттуда в Дувр, там сесть на
пакетбот до Булони,  а затем через Францию добираться до  Италии дилижансом.
Если  поспешить с отъездом,  можно  попасть во Флоренцию  недели через  три.
Французский язык  я знал довольно плохо,  итальянского не знал совсем, но ни
то  ни  другое  меня не  тревожило, лишь бы добраться  до Эмброза. Я наскоро
попрощался с  Сикомом  и  слугами, объяснив, что решил срочно  навестить  их
хозяина, но ни словом не обмолвившись  о его болезни, и прекрасным  июльским
утром  выехал  в  Лондон,   с   невеселыми  мыслями  о  почти  трехнедельном
путешествии по незнакомой стране.
     Экипаж уже свернул на бодминскую дорогу, когда я увидел  грума, который
ехал  нам  навстречу  с  почтовой сумкой  за  поясом.  Я  велел  Веллингтону
придержать  лошадей, и мальчик протянул  мне сумку. Вероятность  найти в ней
письмо от Эмброза  равнялась одному шансу  из  тысячи, но  этот единственный
шанс перевесил. Я достал конверт из  сумки и отослал грума домой. Веллингтон
взмахнул кнутом, а  я вынул из конверта клочок бумаги и  поднес его к окошку
чтобы лучше видеть. Слова были настолько неразборчивы, что я с трудом прочел
их.

     .

     И  все.  На письме не было  даты,  на  конверте,  запечатанном перстнем
Эмброэа, - никаких пометок, указывающих на время отправления.
     С обрывком бумаги в руке я сидел в экипаже, сознавая, что никакая сила,
земная или небесная, не доставит меня к нему раньше середины августа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     Наконец  почтовая карета  привезла меня и еще нескольких  пассажиров во
Флоренцию, и мы вышли у гостиницы на берегу Арно. У меня было такое чувство,
будто  я  провел в  дороге целую вечность. Было  пятнадцатое  августа. Ни на
одного   путешественника,  когда-либо   ступавшего  на  землю   Европейского
континента,  он не произвел меньшего впечатления,  чем на меня.  Дороги,  по
которым мы ехали, горы, долины, города, как французские, так  и итальянские,
где мы останавливались на ночлег, казались мне похожими друг на друга. Везде
была  грязь, гостиницы  кишмя кишели насекомыми, и я едва не оглох  от шума.
Привыкнув к тишине пустого дома - слуги  спали в своих комнатах под часовой
башней, - где по ночам слышался только шум  ветра в деревьях да стук дождя,
когда  с юго-запада нагоняло тучи,  я не мог освоиться с гомоном и суматохой
иностранных городов, и они приводили меня в состояние, близкое к отупению.
     Я  спал,  да,  -  кто не спит  в  двадцать  четыре  года после долгой,
утомительной  дороги? - но в мои сны вторгались  чужие,  непривычные звуки:
хлопанье дверей,  визг, шаги под окнами,  стук колес по  булыжной мостовой и
повторяющийся  каждые  четверть часа  звон  церковного  колокола.  Возможно,
окажись я за границей с другой  целью, все было бы иначе. Тогда, может быть,
я с легким сердцем открывал бы рано  утром  окно, разглядывал  бы  босоногих
детей,  играющих  в сточной  канаве, бросал бы  им  монеты, как зачарованный
прислушивался бы к новым  для себя  голосам  и  звукам,  бродил бы ночами по
узким  улочкам и  со временем  полюбил бы их. Теперь  же  я  на все  смотрел
равнодушно, а то и враждебно. Меня привела сюда необходимость найти Эмброза.
     Он болен -  болезнь  сразила его  в чужой  стране;  одного этого  было
достаточно, чтобы тревога вызвала во мне отвращение  ко  всему, связанному с
этой страной, к самой ее земле.
     С  каждым  днем  становилось все  жарче. Лазурное  небо  слепило глаза;
карета бесконечно петляла  по пыльным дорогам Тосканы,  и  мне казалось, что
солнце выпило  всю  влагу из земли.  Долины  побурели  от  зноя;  маленькие,
опаленные  солнцем  деревни  желтыми пятнами  лепились  по  склонам  холмов,
плавающих  в  раскаленном  мареве.  Тощие, костлявые  волы  понуро бродили в
поисках воды, по обочинам дороги  щипали траву облезлые козы, которых  пасли
ребятишки,  провожавшие  дилижанс  пронзительными криками, и  мне,  объятому
тревогой  и  страхом  за Эмброза,  казалось, что  в этой  стране  все  живое
страдает от жажды и, если не найдет глотка воды, погибает.
     Выйдя из дилижанса  во Флоренции, я, движимый  природным инстинктом, не
стал дожидаться, пока сгрузят и отнесут  в гостиницу  мой пропыленный багаж,
пересек мощенную булыжником улицу и остановился у реки. Я был измучен долгим
путешествием и с головы до пят покрыт  дорожной пылью. Два  последних дня  я
сидел рядом с кучером, чтобы не  задохнуться внутри,  и,  как  те несчастные
животные  у  дороги,  стремился  к  воде.  И  вот  она  передо  мной. Но  не
прозрачно-голубая   бухта    моих    родных    мест,    подернутая    зыбью,
солоновато-прохладная,  искрящаяся брызгами  под легкими  порывами  морского
ветра, а неторопливый, набухший поток, бурый,  как речное дно; он медленно и
будто с трудом прокладывал себе путь под сводами  моста, и  время от времени
его  ровная,  глянцевая  поверхность  вздувалась  пузырями.  По  реке  плыли
всевозможные  отбросы,  пучки  соломы,  трава,  листья,  и тем не менее  мое
воспаленное от усталости и жажды воображение рисовало нечто такое, что можно
испробовать, проглотить, выпить залпом, как выпивают яд.
     Словно зачарованный, смотрел я  на текущую у моих ног воду; беспощадные
лучи  солнца заливали мост, и  вдруг у  меня за  спиной гулко,  торжественно
прозвучали четыре удара огромного  колокола. К  нему присоединились колокола
других  церквей,  и  звон  их слился с  шумом реки,  особенно громким в  тех
местах, где она, бурая от ила, перекатывалась через камни.
     Рядом со мной стояла женщина с хнычущим ребенком на руках, второй малыш
дергал  ее за рваную юбку. Она тянула руку за подаянием, с мольбой подняв на
меня  свои темные  глаза. Я  дал ей  монету  и  отвернулся,  но она,  что-то
бормоча, продолжала трогать меня за локоть, пока один из пассажиров, все еще
стоявший около почтовой кареты, не выпустил в нее целый заряд по-итальянски;
она отпрянула  от  меня  и возвратилась на  угол моста. Она была  молода, не
старше девятнадцати  лет, но на лице  ее застыла печать вечности, тревожащая
память, словно в ее гибком теле  обитала древняя как мир, неумирающая  душа;
тьма времен смотрела из этих глаз,  они так долго созерцали жизнь, что стали
равнодушны к ней. Немного позже, когда я поднялся в свою комнату и  вышел на
маленький балкон над площадью, я увидел, как она протиснулась между лошадьми
и  экипажами и притаилась, словно кошка, которая крадется в ночи, припадая к
земле.
     Я  вымылся и переоделся, ощущая полную  апатию. Теперь, когда  я достиг
цели путешествия, душу мою сковало тупое безразличие; того, кто отправился в
путь  взволнованным, настроенным на самый решительный лад, готовым к  любому
сражению,  более  не существовало. Его  место занял  усталый,  павший  духом
незнакомец. Волнение давно улеглось.  Даже истертая записка  в моем  кармане
утратила реальный смысл. Она была написана несколько недель назад, с тех пор
могло  многое  случиться.  Возможно,  Рейчел  увезла  Эмброза  из Флоренции,
возможно, они отправились в Рим, в  Венецию, и я уже видел, как все в том же
душном, неуклюжем  дилижансе тащусь вслед  за  ними.  Переезжаю из города  в
город, вдоль и поперек пересекаю эту проклятую страну и, нигде их не находя,
терплю поражение за поражением в схватке со временем и пыльными раскаленными
дорогами.
     К  тому  же,  возможно,  вся  эта история -  просто  ошибка. Возможно,
письма-каракули  - просто нелепая шутка: Эмброз их так  любил в годы  моего
детства, и я часто  попадал в расставленные им ловушки. Возможно, на вилле я
застану  в самом разгаре званый обед или  какое-нибудь  торжество: множество
гостей,  огни, музыку... Когда  меня  введут  в  залу,  я  ничего  не  смогу
объяснить, и Эмброз, живой и здоровый, с удивлением воззрится на меня.
     Я спустился  вниз и вышел  на площадь.  Кареты, которые совсем  недавно
стояли вдоль  тротуаров, разъехались. Сиеста закончилась,  и на улицах снова
бурлили толпы народа. Я нырнул в них и сразу затерялся. Меня окружали темные
дворики,  переулки, высокие,  подпирающие  друг друга дома, балконы.  Я  шел
вперед, сворачивал,  снова шел,  а люди, стоявшие в  дверях  или проходившие
мимо, замирали  и обращали ко мне лица - с тем же выражением  древнего  как
мир страдания и давно перегоревшей страсти, которое я впервые заметил в лице
нищенки. Некоторые шли за мной, как и она, бормоча  и  протягивая руку,  но,
когда, вспомнив своего попутчика, я грубо отгонял их, отставали, прижимались
к  стенам  высоких домов  и  провожали  меня взглядом,  исполненным странной
тлеющей гордости. Снова  призывно зазвонили колокола, и я  вышел на огромную
площадь,   где   собралось  множество  людей;   разбившись  на  группы,  они
разговаривали, жестикулировали,  и мне, чужестранцу казалось, что  у них нет
ничего общего ни со зданиями,  обрамляющими площадь, строгими и прекрасными,
ни  со  статуями,  безучастно взирающими на них своими незрячими глазами, ни
даже с колокольным звоном, который громким пророческим эхом летит в небо.
     Я подозвал проезжавшую карету и неуверенно сказал: .
Я не понял, что ответил кучер, но уловил слово , когда он  кивнул и
показал кнутом  в  сторону. Мы  ехали  по узким,  забитым  толпою улицам; он
покрикивал на  лошадь,  щелкали вожжи,  и люди  расступались,  давая  дорогу
карете. Колокола смолкли и замерли вдали, но  их отголосок все  еще звучал у
меня в  ушах; торжественные,  величавые,  они  звонили  не  по моей  миссии,
мелкой, ничтожной, не  по жизни людей на улицах, но  по  душам давно умерших
мужчин и женщин, по вечности.
     Мы поднялись  по длинной извилистой  дороге,  идущей к далеким горам, и
Флоренция  осталась позади. Дома отступили.  Всюду царили  покой  и  тишина;
горячее яркое солнце, которое весь день палило над городом, превращая небо в
расплавленное стекло, вдруг стало  мягким и  ласковым. Ослепительное  сияние
померкло. Желтые дома, желтые стены, даже бурая пыль перестали источать жар.
Дома  вновь  обрели  цвет - возможно,  блеклый, приглушенный, но в отсветах
истощившего  силу  солнца  - более  нежный и приятный  для  глаз.  Стройные
неподвижные кипарисы стали чернильно-зелеными.
     Возница остановил экипаж  у закрытых ворот  в  длинной  высокой  стене,
повернулся  на козлах и через плечо сверху  вниз посмотрел  на меня.  , - сказал он. Мое путешествие закончилось.
     Я знаком попросил его подождать. Вышел из экипажа и, подойдя к воротам,
дернул  шнурок колокольчика.  За воротами  раздался звон.  Мой возница отвел
лошадь к обочине дороги, сошел с козел и, стоя у канавы, отгонял шляпой мух.
Лошадь, бедная  заморенная кляча, поникла в оглоблях; после подъема у нее не
осталось сил даже на то, чтобы щипать траву на обочине, и она дремала, время
от  времени  прядая  ушами. Из-за  ворот  не доносилось ни звука, и я  снова
позвонил.  На  этот  раз послышался  приглушенный собачий лай; он  усилился,
когда  открылась  какая-то дверь; раздраженный женский  голос резко  оборвал
капризный детский  плач, и  мой  слух  уловил звук шагов,  приближающихся  к
воротам с противоположной стороны. Лязг отодвигаемых з