л, что  у  него  есть  в  запасе
денек  -  вернее,  целых  два  денька,  стало  быть,  ему  ничего  не  стоит
повременить.
     Так как больной к вечеру разрешили подняться, он пообещал навестить  ее
попозже, а сам отправился  погулять,  взяв  с  собой  книгу,  и  вернулся  в
гостиницу только к назначенному часу.
     Когда они остались наедине, Нелл не выдержала  и  расплакалась;  и  при
виде этих слез, при виде этого  бледного  личика,  этой  исхудавшей  фигурки
простодушный  учитель  тоже  прослезился,  но  счел  нужным  заявить   самым
решительным образом, что  плакать  глупо  и  что  от  слез  прекрасно  можно
удержаться - стоит только захотеть.
     - Как мне ни хорошо сейчас, но ведь мы вам в  тягость,  и  меня  мучает
это, - заговорила, наконец, девочка. - Чем отблагодаришь за  такую  доброту?
Если бы мы не встретились с вами здесь, в чужих местах, я  бы  умерла  и  он
остался бы один на свете.
     - Не надо говорить о смерти, - сказал учитель, -  а,  что  до  того,  в
тягость вы мне или не в тягость, так с тех пор, как вы побывали в моем доме,
я разбогател.
     - Разбогатели? - радостно воскликнула девочка.
     - Да, да! - сказал ее друг. - Мне  предложили  должность  причетника  и
учителя в одной деревне. Она далеко отсюда и,  как  ты  сама  догадываешься,
далеко от тех мест, где я жил раньше. А знаешь,  какое  жалованье?  Тридцать
пять фунтов в год! Тридцать пять фунтов!
     - Я так рада за вас! - сказала Нелл. - Так рада!
     - И вот теперь я иду туда, - продолжал учитель. - Мне предлагали деньги
на проезд - на империале дилижанса. Они готовы на все, ничего не жалеют!  Но
меня ждут там через несколько дней, спешить некуда, и  я  решил,  дай  лучше
пройдусь пешком. И как я теперь рад этому!
     - А мы-то как должны радоваться!
     - Да, да... верно, - пробормотал учитель, беспокойно заерзав на  стуле.
- Но... но куда вы идете, из каких вы мест, что вы делали с тех пор, как  мы
расстались, где жили раньше? Расскажи мне все, все. Я плохо знаю  жизнь,  не
гожусь в советчики и, вероятно, мог бы сам многому поучиться у тебя.  Но  не
сомневайся в моей искренности и не забывай, почему я так к тебе  привязался.
С тех самых пор мне все кажется, будто вся моя любовь к умершему перешла  на
ту, что стояла у его изголовья. И пусть светлое чувство, возникшее из пепла,
осенит меня миром, - прошептал он, поднимая глаза ввысь, -  ибо  сердце  мое
полно нежности и жалости к этой девочке.
     Неподдельная,  безыскусственная  доброта   учителя,   проникновенность,
сквозившая в каждом его  слове,  в  каждом  движении,  его  открытый  взгляд
пробудили в душе Нелл такое доверие к нему, какого он  не  мог  бы  добиться
никакими уловками, никаким лукавством. Она рассказала своему другу все - что
у них нет ни родных, ни близких, что она бежала вместе  с  дедом  в  надежде
спасти  его  от  сумасшедшего  дома  и  от  других  бед,  а  теперь  спасает
несчастного от самого себя, и что ей хочется только одного: найти пристанище
в каком-нибудь тихом, уединенном уголке, куда не проникнет прежнее искушение
и где она сама забудет свои недавние печали и горести.
     Учитель слушал ее и поражался. "Она же совсем ребенок! -  думал  он.  -
Так неужели же  этот  ребенок  преодолевал  опасности,  страдал,  боролся  с
сомнениями, с нищетой, черпая силы только в любви и чувстве чести? Но  разве
мало в мире таких героев? Разве я не знаю, что подвиги, повседневные подвиги
самых мужественных, самых стойких никогда не заносятся в  земные  анналы?  И
неужели же меня удивит рассказ этого ребенка?" Что учитель думал  и  говорил
дальше, не так уж важно. В конце концов  было  решено,  что  Нелл  и  старик
поедут вместе с ним в ту  деревню,  где  его  ждут,  и  он  подыщет  им  там
какую-нибудь скромную работу, чтобы они могли сами прокормить себя.
     - Все будет хорошо, - горячо убеждал ее учитель. - Такая цель не  может
не увенчаться успехом.
     В дорогу предполагалось двинуться на следующий день ближе к  вечеру,  в
грузовом фургоне, который должен  был  менять  лошадей  в  гостинице  и  мог
подвезти их часть пути. Фургон вскоре  прибыл,  возчик  согласился  посадить
девочку за небольшую мзду, и в положенное  время  они  тронулись  со  двора,
причем учитель и старик шагали рядом с фургоном, Нелл  сидела  среди  мягкой
поклажи, а хозяйка и все добрые  люди  из  гостиницы  наперебой  кричали  им
вслед, желая доброго пути и всяческого благополучия.
     Как же спокойно, приятно и удобно путешествовать так! - лежать в  самых
недрах медленно движущейся махины, под плотным навесом, мягко  глушащим  все
звуки, и лениво прислушиваться к  звону  бубенцов,  к  редким  взмахам  бича
фургонщика, ж плавному ходу больших колес, к позвякиванию уздечек, к веселым
окрикам встречных всадников, которые  гарцуют  на  семенящих  мелкой  рысцой
лошадках, - прислушиваться и медленно, медленно засыпать. А этот сон,  когда
ни на минуту не перестаешь чувствовать, что  движешься  куда-то  без  всяких
усилий, без хлопот, и голова у тебя покачивается на  подушке,  и  все  звуки
сливаются в дремотную, баюкающую музыку! А  постепенное  пробуждение,  когда
вдруг ловишь себя на том, что глядишь сквозь распахнувшийся на ветру  полог,
прямо в холодное небо с бесчисленными звездами, а  потом  переводишь  взгляд
вниз, на фонарь возчика, пляшущий, словно болотный огонек, потом в  сторону,
на суровые темные деревья, а потом  вперед,  на  пустынную  дорогу,  которая
ползет все выше, выше и, наконец,  упирается  в  вершину  крутого  холма,  и
дальше За ним будто ничего нет,  кроме  неба.  А  вдобавок  ко  всему  этому
остановки в гостиницах - тебе помогают вылезти из фургона, и  ты  входишь  в
комнату, где горят  свечи  и  камин,  щуришься  на  свету,  с  удовольствием
вспоминаешь, как холодно на улице, и, чтобы стало еще уютнее, внушаешь себе,
будто ночь гораздо холоднее, чем на самом  деле.  Что  может  быть  лучше  и
приятнее такого путешествия в фургоне!
     Но вот снова в  дорогу  -  на  первых  порах  во  всем  теле  свежесть,
бодрость, а потом веки сами собой начинают слипаться, и вдруг, очнувшись  от
крепкого сна, слышишь  цоканье  подков,  и  мимо,  точно  комета,  пролетает
дилижанс с яркими фонарями, с  кондуктором,  ставшим  во  весь  рост,  чтобы
размять затекшие ноги, и джентльменом в меховом картузе,  который  испуганно
открывает глаза и дико озирается по сторонам. Остановка у  заставы;  сборщик
давно снят, к нему стучат, и, наконец, из чердачного окошка, где еле мерцает
огонек, доносится его голос, приглушенный одеялами, и вскоре  он  спускается
вниз, озябшие, в ночном колпаке, и поднимает шлагбаум, высказывая  искреннее
желание, чтобы фургоны появлялись  на  дорогах  только  днем.  Пронизывающий
холодом  час  между  ночью  и  утром  -  далекий  просвет  в  небе   растет,
расползается вширь, из серого становится белым, из белого желтым, из желтого
пламеннокрасным. Приходит день, веселый, полный  жизни,  -  люди  за  плугом
среди пашен, птицы на деревьях и живой изгороди, мальчишки, распугивающие их
трещотками. А вот и город - рынки кишат  народом,  двор  гостиницы  уставлен
двуколками и шарабанами, торговцы стоят  в  дверях  своих  лавок,  барышники
водят напоказ лошадей по улицам, свиньи с  хрюканьем  копаются  в  грязи,  -
глядишь, какая-нибудь сорвется с привязи и, волоча за собой веревку, лезет в
чистенькую аптеку, откуда мальчик ученик гонит ее  метлой,  ночной  дилижанс
меняет  упряжку  пассажиры  такие  страшилища,   с   трехмесячной   щетиной,
ухитрившейся вырасти за одну  ночь,  прозябшие,  хмурые,  ничем  на  них  не
угодишь,  а  кучер  кажется  рядом  с  ними  писаным  красавцем,  такой   он
приглаженный, чистенький, все на нем с иголочки. Суматоха, беготня,  столько
всяких  неожиданностей!  Какое  счастье   совершить   такое   восхитительное
путешествие в фургоне!
     Время от времени Нелл слезала и одну-две мили шла пешком, уступая место
деду, а то и  учителю,  когда  ей  удавалось  уговорить  его  хоть  немножко
отдохнуть. Так они добрались до большого города, куда шел фургон, и  провели
там ночь. Утром учитель вывел их на улицу, где стояла высокая церковь, а  за
ней тянулись старые дома  из  плитняка,  укрепленные  потемневшими  балками,
пересекающими одна другую, что придавало этим строениям  причудливый  вид  и
подчеркивало их древность. Двери везде были низкие,  сводчатые,  с  дубовыми
порталами и резными скамьями, на которых  обитатели  этих  домишек  когда-то
сиживали в летних сумерках. Окна со свинцовым переплетом, выложенным мелкими
ромбами, будто подмигивали прохожим, подслеповато щурясь на  свету.  Путники
давно оставили позади дымящие трубы и горны  и  только  в  двух-трех  местах
видели фабрики, которые, точно огнедышащие вулканы, губили все вокруг  себя.
Пройдя город, они снова очутились среди полей и лугов и начали  приближаться
к цели своего путешествия.
     Однако до нее оставалось еще порядочно, и им пришлось  провести  вторую
ночь в дороге. Правда, особой необходимости в этом не было, но за  несколько
миль до деревни учитель вдруг забеспокоился и сказал, что новому  причетнику
не подобает показываться на людях в пыльных сапогах и  смявшемся  за  дорогу
платье. И вот, наконец, ясным осенним утром они подошли  к  месту,  где  ему
была предложена такая высокая должность, и стали издали любоваться  здешними
красотами.
     - Смотрите, вон церковь! - проговорил вполголоса восхищенный учитель. -
И надо полагать, старый дом рядом с  ней  -  это  школа.  Жить  среди  такой
благодати да еще получать тридцать пять фунтов в год!
     Они восторгались всем - замшелой папертью старой  церкви,  стрельчатыми
окнами, древними могильными плитами на зеленом кладбище, ветхой  колокольней
и даже флюгером; восторгались темными соломенными крышами коттеджей, ферм  и
надворных построек, которые выглядывали из-за деревьев, речкой,  струившейся
вдали у водяной мельницы, цепью валлийских гор, синеющих на горизонте. Вот о
таком уголке и тосковала девочка в мрачном, убогом логове труда. Засыпая  на
ложе из золы  и  видя  на  своем  пути  одну  нищету,  одни  ужасы,  она  не
переставала рисовать себе мысленно места, почти такие же прекрасные, - но по
мере того как надежда увидеть их покидала ее, эти  картины  начинали  таять,
расплываться смутным пятном, и все  же,  исчезая,  они  становились  ей  еще
милее, еще желаннее.
     - Я с вами расстанусь ненадолго, - сказал, наконец, учитель, нарушив их
благоговейное молчание. - Мне надо отнести письмо, а  кстати  и  расспросить
обо всем. Куда же вас отвести? Может, вон в ту маленькую гостиницу?
     - Нет, здесь тоже хорошо,  -  ответила  Нелл.  -  Калитка  открыта.  Мы
подождем вас у церкви.
     - Что ж, ты выбрала прекрасное местечко!  -  С  этими  словами  учитель
подошел к паперти, снял с плеч свою котомку и положил ее на каменную скамью.
- Ждите меня с хорошими вестями, а я не задержусь.
     И, надев пару новеньких перчаток, которые всю дорогу пролежали у него в
кармане, завернутые в бумагу, учитель быстро зашагал прочь, взволнованный  и
довольный.
     Девочка смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за деревьями,
а потом пошла бродить по кладбищу -  такому  торжественному  и  тихому,  что
только шорох ее платья по листьям, которые устилали  тропинку  и  скрадывали
звуки шагов, нарушал здешнее безмолвие. Кладбище было очень старое,  глухое;
церковь, построенная много  веков  назад,  вероятно  стояла  когда-то  возле
монастыря, но от него сохранилась только полуразвалившаяся стена с глубокими
нишами окон, тогда как остальная часть здания обрушилась, поросла бурьяном и
сравнялась с землей, словно тоже требуя погребения и стремясь  смешать  свой
прах с прахом людей. И тут же, по соседству с этой могилой  былого,  ютилась
часть монастыря, когда-то приспособленная под жилье, - два маленьких  домика
с глубокими окнами и дубовыми дверями, пустые, необитаемые и тоже обреченные
на гибель.
     Они приковали к себе взгляд девочки. Почему -  она  и  сама  не  знала.
Церковь, развалины, древние  могилы  имели  не  меньшее  право  на  внимание
путника, впервые попавшего сюда, но Нелл увидела эти домики и уже  не  могла
оторваться от них. Она обошла все кладбище, вернулась  обратно,  выбрала  на
паперти такое место, откуда они были видны, и, поджидая своего друга, словно
зачарованная, не сводила с них глаз.

ГЛАВА XLVII

     Мать Кита и одинокий  джентльмен,  по  следам  которых  нам  необходимо
поспешить, чтобы нас не обвинили в непостоянстве и в том, будто  мы  бросаем
своих героев в минуты, полные для них сомнений и неизвестности, - итак, мать
Кита и одинокий джентльмен, отъехав в карете четвериком  от  дверей  конторы
мистера Уиэердена (чему мы сами  были  свидетелями),  скоро  оставили  город
позади и покатили по большой дороге, выбивая искры из булыжника.
     Добрейшая женщина, немало смущенная столь неожиданной для нее  поездкой
и, подобно всякой матери, рисовавшая себе мысленно бог знает какие ужасы,  -
например, что Джейкоба, а то малыша, а  то  и  обоих  кто-нибудь  уже  успел
прищемить дверью, а может, они упали в очаг, или свалились с  лестницы,  или
же ошпарили себе все  внутренности  при  попытке  утолить  жажду  из  носика
кипящего чайника, - хранила неловкое молчание, но,  встречаясь  взглядом  со
сборщиками у застав, кучерами  дилижансов  и  прочей  публикой,  проникалась
важностью своего  положения,  подобно  наемным  плакальщикам  на  похоронах,
которые, не испытывая особенной горечи при  мысли  об  усопшем,  смотрят  из
окошка траурного экипажа на улицу, видят там своих друзей и знакомых, однако
по  долгу  службы  выказывают  приличествующую  случаю   торжественность   и
изображают на лице полное равнодушие ко всему окружающему.
     Но  чтобы  оставаться  равнодушной  ко  всему  окружающему  в  обществе
одинокого  джентльмена,  надо  было  обладать  стальными   нервами.   Такого
беспокойного седока не возила еще ни одна карета, ни одна четверка  лошадей.
Он и двух минут не мог спокойно усидеть  на  месте  и  только  и  знал,  что
взмахивал руками, сучил ногами, поднимал  оконные  рамы,  захлопывал  их  со
всего размаха, высовывал голову в одно окошко, тут же втягивал ее обратно  и
вывешивался в другое. Кроме того, у него в кармане была спичечница какого-то
загадочного,  невиданного  доселе  устройства:  стоило  только  матери  Кита
завести глаза, как раздавалось - чирк, щелк, пых! -  и  одинокий  джентльмен
смотрел на часы при свете этой спичечницы, не замечая, что  искры  падают  в
солому, и не боясь, что и ему самому и матери Кита грозит  опасность  заживо
изжариться тут взаперти, пока форейторы успеют сдержать упряжку.  Когда  они
останавливались менять лошадей, он, не  опуская  подножки,  эдаким  живчиком
выскакивал из кареты, носился по двору гостиницы,  точно  зажженная  шутиха,
вынимал под фонарем часы из  кармана  и,  даже  не  взглянув  на  циферблат,
засовывал их обратно,  -  короче  говоря,  вытворял  такое,  что  мать  Кита
начинала серьезно побаиваться его.  Лишь  только  лошадей  закладывали,  он,
точно арлекин, шмыгал в карету, и через какую-нибудь милю часы и  спичечница
снова появлялись на свет божий, - и матери Кита уже было не до сна, и она не
надеялась, что ей удастся хоть малость вздремнуть до следующей станции.
     - Вам удобно? - то и дело спрашивал одинокий джентльмен,  поворачиваясь
к ней всем корпусом.
     - Да, сэр, благодарю вас.
     - Правда, удобно? Может, вы озябли?
     - Да, пожалуй, немножко свежо, сэр, - отвечала мать Кита.
     - Так я и знал! - вскрикивал  одинокий  джентльмен,  открывая  переднее
окошко. - Коньяк! Вот что ей нужно! Как я раньше об этом не  догадался!  Эй!
Кучер! Остановитесь у первой же гостиницы и  скажите,  чтобы  подали  стакан
коньяку с горячей водой.
     Напрасно заверяла его мать Кита, что ничего  такого  ей  не  требуется.
Одинокий джентльмен был неумолим, и каждый раз,  как  у  него  иссякали  все
другие способы и возможности проявлять свое беспокойство, он спохватывался и
предлагал матери Кита коньяку с горячей водой.
     Около  полуночи  они  остановились  поужинать,  и  одинокий  джентльмен
распорядился подать им все, что только было съедобного в гостинице,  но  так
как мать Кита оказалась не в  состоянии  съесть  это  за  один  присест,  он
вообразил, что она больна.
     - Вы теряете последние силы! - воскликнул одинокий джентльмен, хотя сам
он не притронулся ни к одному блюду и во время ужина  бегал  по  комнате  из
угла в угол. - Теперь мне все ясно, сударыня! Вы теряете последние силы!
     - Да нет, сэр, благодарю вас!
     - Вы ослабели, совсем ослабели! Да и как же может быть иначе! Хорош  я,
нечего  сказать!  Вырвал  несчастную  женщину  из  лона  семьи,  не  дав  ей
опомниться как следует, и теперь она теряет силы у меня на глазах! Сколько у
вас детей, сударыня?
     - Кроме Кита, еще двое, сэр.
     - Мальчики?
     - Да, сэр. - Крещеные?
     - Только первым крещением*, сэр!
     - Я  буду  им  воспреемником,  им  обоим.  Пожалуйста,  запомните  это,
сударыня. И советую вам выпить глинтвейна.
     - Увольте, сэр, не могу.
     - Нет, выпейте! - настаивал одинокий джентльмен, - Вам глинтвейн просто
необходим. Напрасно я раньше об этом не подумал.
     Подскочив к звонку и заказав глинтвейн таким взволнованным тоном, точно
это требовалось для спасения утопленника, одинокий джентльмен заставил  мать
Кита хватить его залпом, неостывший, так что  ее  прошибла  слеза,  а  потом
снова усадил в  карету,  и  она,  вероятно  под  действием  этого  приятного
напитка, вскоре перестала обращать внимание на своего  беспокойного  соседа,
уснув крепким сном. Благотворное действие  глинтвейна  оказалось  отнюдь  не
скоропреходящим, ибо, несмотря на то, что расстояние,  которое  им  пришлось
преодолеть, было гораздо больше,  чем  рассчитывал  одинокий  джентльмен,  и
путешествие их затянулось, мать Кита  открыла  глаза  только  наутро,  когда
карета загремела колесами по улицам какого-то города.
     - Приехали! - крикнул ее спутник, открывая одно за другим все  окна.  -
Везите нас к музею восковых фигур!
     Форейтор почтительно тронул шляпу, дал  шпоры  лошади,  чтобы  с  шиком
подкатить к указанному месту, и вся четверка галопом понеслась по  мостовой,
заставляя изумленных горожан кидаться к дверям и окнам и совершенно заглушая
степенные голоса башенных часов, отбивавших половину девятого утра.  Но  вот
карета  подъехала  к  дому,  перед  которым  почему-то  собралась  толпа,  и
остановилась у его дверей.
     - Что такое? - крикнул одинокий джентльмен, высовывая голову из окошка.
- Что тут происходит?
     - Свадьба, сэр, свадьба! - ответило  ему  сразу  несколько  голосов.  -
Ур-ра-а!
     Несколько сбитый с толку тем, что ему пришлось оказаться в  самой  гуще
шумной толпы, одинокий джентльмен вылез из  кареты  с  помощью  форейтора  и
подал руку матери Кита, при виде которой зеваки так и подскочили на месте от
восторга и разразились буйными криками: - Еще одна свадьба!
     - Что они, с ума тут  все  посходили?  -  сказал  одинокий  джентльмен,
проталкиваясь вперед вместе со своей "нареченной".  -  Посторонитесь,  дайте
мне постучать!
     Участники таких сборищ с удовольствием  пользуются  любой  возможностью
произвести шум и грохот. Десяток чумазых рук немедленно  протянулся  ему  на
подмогу, и тут  раздался  такой  грохот,  какой  редко  удается  производить
дверным молотком, не превышающим своими  размерами  инструмента,  о  котором
идет  речь.  Сослужив  одинокому   джентльмену   эту   службу,   добровольцы
предоставили ему отвечать самолично за последствия их деятельности и скромно
отступили назад.
     - Что вам угодно, сэр? - спросил появившийся в  дверях  весьма  бравого
вида мужчина с большим белым бантом в петлице.
     - Чья здесь свадьба, любезный? - осведомился одинокий джентльмен.
     - Моя.
     - Ваша? На ком вы жен