лось, - отозвался Харитон Константинович, - а думали не
получится.
 
Не успел я и глазом моргнуть (вот она, цена моего замешательства!..), как две
двухсотрублевки очутились у меня в кулаке. Стремительность необыкновенная!..
Для того чтобы достать до меня, Харитону Константиновичу следовало перегнуться
через стол, что и было им с успехом выполнено, - он лег, почти лег животом на
клеенку, ну и далее - раз-два вытянутыми руками - мой кулак инстинктивно
сжимается. Отпрянуть я не успел.
 
- Да что же это такое? - только и мог я произнести.
 
- Гонорар, - ответил старичок усталым голосом.
 
Он с трудом выпрямлял спину. Кряхтел.
 
Я еще сомневался.
 
- По-вашему, я должен взять это?
 
- По-нашему, вы уже взяли.
 
Он был прав.
 
- Не в службу, а в дружбу, - попросил Харитон Константинович, - будьте добры,
напишите на стенке. Вот карандаш. Я потом зафиксирую в журнале, не
сомневайтесь. Видите, поясница, - он тяжело вздохнул.
 
Никогда в жизни я еще не писал на стене в туалете. Я - на стене в туалете?!
Это дико представить. И все же я взял карандаш, взял и пошел. А как же я мог
поступить иначе? Но не из-за денег, нет, просто из вежливости, чтобы не
обидеть участливого старичка, если подходить упрощенно... - но... с другой
стороны, из-за денег тоже, конечно, - и, собственно, я не знаю, что тут
скрывать: положение мое таково было, что не ощущать себя чем-то обязанным я
никак, никак не мог, - не говорю уже о немощности Харитона Константиновича, о
его, как тогда же и выяснилось, болезности, хворобе. Да ведь не
психологический же этюд я пишу в самом деле! В том ли моя сверхзадача? То есть
в данный момент - сейчас - на бумаге - не психологический же пишу в самом деле
этюд! (А не тогда - на стене.) Но не скрою: тогда, возвращаясь в кабинку,
спрашивал сам себя, еще кое в чем сомневаясь: а не уронил ли я, так сказать,
достоинство? а не поступился ли принципами? а не изменил ли я своим
убеждениям? И чувствовал, что чувствую, что нет. Не уронил, не поступился, не
изменил - потому хотя бы, что дерзко и смело бросил им вызов своим
сочинением - вызов их подобострастию, их самоуничижению, их рабскому
преклонению перед каким-то паршивым "Набобом". Их готовности льстить - гадко и
жалко. Нет, я был бунтарем. Я был нонконформистом.
 
Между прочим, не такое это простое занятие - писать карандашом на стене в
туалете. Впрочем, не совсем на стене - в моем распоряжении была дверца
кабинки, вернее, ее нижняя правая часть, еще никем не тронутая, а здесь, прошу
мне поверить, своя специфика: короче, я вынужден был принять весьма неудобную
позу - полуприсесть, изогнуться, излишне говорить, что мешал унитаз. Почерк у
меня ужасно плохой, но сейчас мне хотелось быть аккуратным, пусть знают.
 
Новое четверостишье как-то само собой сложилось.
 
Быть может, я слишком резок,
 
но ты, "Набоб", мне в принципе мерзок.
 
Интеллигентному человеку, "Набоб",
 
ты, извините, как какой-нибудь клоп.
 
Разумеется, я понимал, что "какой-нибудь клоп", строго говоря, ни в какие
ворота, но я так нарочно придумал, чтобы погрубее было, пообиднее.
 
Харитон Константинович отсчитал мне восемьсот рублей. В целом он остался
доволен.
 
- Новый мотив. Это хорошо. Это надо приветствовать. Содержание, обязан вам
доложить, нас мало волнует. Должно быть и негативное что-то. Вы правы. Я,
пожалуй, вас поощрю даже, - добавил старичок, доставая еще триста рублей. -
Есть у меня право поощрять в пределах сорока процентов. Немного, конечно.
Премиальный фонд у нас не очень велик. Пока. В дальнейшем будем учитывать
темпы инфляции. Но и вы тоже. Могли бы и покруче, а? Что вы правильный такой?
Небось, бесплатно когда, не такое в сортирах пишете?..
 
Последние слова он произнес шутливым тоном, и я возражать не стал. Ничего,
ничего, повторял я в кабинке, работая карандашом, вы у меня еще содрогнетесь.
 
Я придумал двустишие - до крайности непристойное. Апофеоз скабрезности. Я
смешал "Набоб" с грязью. Мягко сказано. Не в силах произнести сочиненное, я
запечатлел то на туалетной бумаге. Старичок долго вчитывался. Наконец принял
работу. Разрешил перенести на стену кабинки.
 
- Вообще-то вам бы отдохнуть следовало. А то, поверьте моему опыту,
повторяться будете. Приходите-ка денька через два. Голова свежая,
незамутненная... Здесь хорошо придумывается.
 
- Послушайте, - сказал я, пряча деньги в бумажник, - но я так ничего и не
понял. Зачем это? То есть я понимаю, что как форма рекламы это даже весьма
оригинальная форма. Вы, наверное, первые...
 
- И единственные, - подтвердил старичок.
 
- Но ведь ваш туалет на отшибе. Сюда никто не заходит. А вы деньги платите.
Кому ж это надо все, не понимаю...
 
- Охотно объясню, - улыбнулся Харитон Константинович. - Наш туалет базовый.
Лишние клиенты только делу вредят. Мы ж на свой контингент ориентируемся. Наши
люди сюда не за тем ходят, вы уж сами поняли. Видите, какая у нас творческая
атмосфера?
 
- Да, - согласился я, - но что значит "базовый"?
 
- А то, что завтра же ваши стихи будут переданы по информационным каналам
"Набоба" во все туалеты, находящиеся на территории бывшего СССР. Вас будут
читать Москва, Владивосток, Ялта, Одесса... Более того, если вы вдруг
встретите дня через три свои опусы где-нибудь в уборных Мадрида или Нью-Йорка,
не удивляйтесь, пожалуйста. Наши филиалы разбросаны по всему миру.
 
Я сказал:
 
- Потрясающе.
 
Харитон Константинович засмеялся.
 
- "Набоб" заботится о рекламе.
 
- И все же, и все же, - продолжал я расспрашивать, - вы же к первому
встречному обращаетесь... Да за такие деньги!.. Столько поэтов!.. Вам бы
знаете, кто писал?
 
- Знаем, - ответил Харитон Константинович. - У "Набоба" достаточно средств,
чтобы пригласить кого он захочет. Не в том дело. Нам это не надо. Поэты
профессиональные, культурой отягощенные, так никогда не сумеют. Уверяю вас, им
будет мешать знание техники стихосложения, даже не столько знание, сколько
представление об этой технике, как о чем-то безусловном, самоочевидном,
несомненном, как бы они сами не относились к традиции... Да! Они ведь рабы
традиции, вы не знали об этом? Откуда же у них возьмется дыхание...
непосредственность, дерзость... чтобы придумать такое? Они не чувствуют нашего
потребителя. Профессионализм страшно сковывает их. А сотрудничать с ними!..
что вы!.. отбоя бы не было!.. Но мы ценим другое - обаяние безыскусности,
неумелости... Прямоту. Потому и нет ее, дорогой господин сочинитель, нет
демаркационной линии между читателями и вами.
 
- Мною? - переспросил я столь же торопливо, сколь и задумчиво, потому что мне
было, было о чем подумать, но времени не было: Харитон Константинович
продолжал говорить:
 
- И не надо, не надо так себя принижать. Это я вам насчет "первого
встречного"... Разве я всем предлагаю? "Первый встречный"... зачем же так о
себе некрасиво?.. Вы же видите сами - отбор... А зачем же я здесь, извините,
сижу? Вы когда ко мне вошли, я сразу, как увидел вас, так и подумал: по-моему,
наш. И, как видите, не ошибся.
 
- Спасибо, - поблагодарил я за комплимент. (Харитон Константинович
доброжелательно улыбался. То, что я член Союза писателей, было мною,
разумеется, скрыто.)
 
Мы попрощались.
 
На улице я пересчитал деньги. Вместе с премиальными выходило одна тысяча
девятьсот. Ну вот, подумалось, сотенки до двух не хватило.
 
Однако что же это было такое? Что же это все означает, однако?
 
А ничего. Ничего не означает. Ничего особенного. Не надо.
 
Просто я поступил на службу.
 
 
 
-------------------------------------------------------------------------------

_Андрей Зинчук_
 
_ПОТОМУ ЧТО Я ВЗЯЛ ТЕБЯ В ПЛЕН!_
 
Весной в городском парке начали пересвистываться милиционеры, глубоко утопая
сапогами в прошлогодней листве.
 
Пернатых еще не было, милиционерам выпала честь открыть весну. Видимо, из-за
этого они предпочитали прогуливаться в парке парочками.
 
Мимо них, мимо испачканных за зиму парковых скамеек торопился на городскую
промежуточную станцию железной дороги человек в ватнике, в ватных же брюках, с
рюкзаком и чехлом от теннисной ракетки. Проходил стороной, опасливо косясь на
милиционеров, не желающих, впрочем, причинять ему никакого вреда. Но загляни
они в чехол, но догадайся о причине, заставившей гражданина подняться в
голубую рань и переться на станцию - они бы, пожалуй, пригляделись к
гражданину повнимательнее и, чего доброго, нанесли бы ему материальный ущерб
путем изъятия у него малокалиберной винтовки, разобранной на части и
спрятанной в чехле. Однако милиционерам было недосуг - они прогуливались по
парку, как уже было отмечено, парочками, подставляя обтянутые блестящей кожей
лица первому весеннему солнцу.
 
Имя человека, который хотел скрыть его от властей, было Володя. Торопился же
Володя на поезд 7 часов 14 минут, чтобы добраться до заповедника, находящегося
поблизости от города. Там он хотел, никем не замеченный, провести два
восхитительных выходных в палатке и дикости, сварить суп из заповедной
зайчатины или тетеревятины. Володе было уже тридцать, а дикое мясо он ел
только дважды. А мяса хотелось. И даже не мяса, а чего-нибудь такого...
мужского, какого-нибудь маленького убийства. Потому что у Володи ушла жена, и
он не понимал, почему она ушла.
 
О заповеднике же рассказал ему приятель, у которого так же уходила жена,
Алешка, браконьеривший там прошлой осенью. Винтовку дал, палатку дал. И Володя
поехал.
 
От станции железной дороги на автобусе, потом пешком три километра вдоль
озера, вверх по ручью, мимо заброшенной пасеки, и Володя прибыл на место.
 
По дороге удачным выстрелом он сковырнул с березы полинявшую белку и теперь
вспоминал: можно ли ее есть? А если все-таки можно, то что с ней перед этим
делать, чтобы не есть сырую? Тушить? Варить? Жарить? Что?..
 
Было два часа дня. На краю болотца уже стояла володина палатка. Уже два или
три раза он спотыкался на ее колышках. Уже стало ясно, что делать с белкой -
сунуть в рюкзак, а в городе загнать первому попавшемуся таксидермисту. Уже
Володя приготовился к обеду: достал банку консервов, лук, несколько картошин,
хлеб, соленый огурец и соленый же помидор, уже помятый. Кое-что положил на
предварительно расстеленную на траве газету, а кое-что сунул в котелок и
повесил его над костром. (Между нами заметим, что не обошлось и без
спиртного!) Заповедник, хорошо!..
 
Из леса вышло странное существо, не похожее на человека. Этакий
нечеловекообразный человекообраз. Оно шло, прихрамывая на правую ногу и, по
всей видимости, направлялось к костру.
 
Володя бросился было в палатку за винтовкой, но существо это как-то ловко
прыгнуло и оказалось как раз между Володей и винтовкой. Село. Скрестило под
седалищем ноги. Зевнуло...
 
Заглянув к нему в пасть, полную желтых клыков, Володя вдруг установил точное
ему название: "Мясоед". Ну, Мясоед и Мясоед. Хрен с ним совсем!
 
Володя не стал хвататься за винтовку не потому, что испугался какого-то там
Мясоеда! Просто не знал, что делать с таким количеством мяса. Да еще и
неизвестно, годится ли оно в пищу!.. А может, оно уже прирученное? Может, оно
вообще домашнее животное? Ишь, как смотрит! Может, оно убежало? Может быть, за
него премию получить можно! А он может взять и привести его обратно, туда,
откуда оно убежало. Может?
 
Короче говоря, стрелять Володя воздержался. Сел поближе к костру и начал есть.
 
- Кость в горло! - сказал Мясоед хорошо поставленным голосом.
 
- Какая кость?.. - растерялся Володя. - А, так значит, ты разговариваешь! Кто
тебя научил? А ну, отвечай! Ну?! - Володя замахнулся на Мясоеда ложкой.
 
Мясоед пожал плечами и отполз в сторону. Опять скрестил под седалищем ноги.
Достал трубку, набил ее из кисета и чиркнул спичкой. Раздался взрыв.
 
...Разглядывая лежащее ничком огромное мясоедово тело, Володя размышлял над
причиной взрыва. Но ничего не размыслил. Тогда он встал и подобрал отброшенную
в сторону огромную мясоедову трубку. Грязную, прожженую. Поковырял ее пальцем,
заглянул внутрь, понюхал. Трубка как трубка. Володя взял в руки мясоедов
кисет...
 
- Да ведь это порох! - вырвалось у него непроизвольно.
 
Бедняга, даже курить его не научили. Разговаривать научили, а как курить - не
показали. А может быть, оно все-таки не Мясоед? - с беспокойством подумал
Володя. - Жаль. Уж больно хорошее название, менять не хочется. Ничего себе
заповедничек развели! Может, не один он тут. Может, тут их двое или даже трое.
Может такое быть?
 
Мясоед к этому времени очухался и громко вздохнул.
 
- Ну? - строго спросил его Володя.
 
- Кисет перепутал.
 
Плохо его все-таки говорить научили, ничего не понятно! А может, он
сумасшедший? Сумасшедший Мясоед. Набрел на него, поди ж ты!.. Алешка вот живой
вернулся...
 
И тут блестящая догадка осветила мозг Володи. Это же этот, как его, мать
родная евонная! Да я же про них в книжках читал! Не миновать премии!..
 
Володя раскрыл объятия и бросился на реликтового гаминоида. Человеческим
языком выражаясь - снежного человека.
 
Мясоед равнодушно отпихнул Володю задней лапой и повернулся на другой бок,
мордой к лесу.
 
Володя перевернул его обратно.
 
Мясоед подоткнул под себя клочья шкуры и плотоядно сглотнул. И опять
отвернулся.
 
Володя вновь его перевернул.
 
На что мясоед плюнул и нехорошо выругался (просто можно сказать матом!).
 
Может быть, это все-таки не гаминоид? Тогда он кто? Ведь за ошибку потом,
тогда, когда будут вручать премию, может быть, придется краснеть. Может?
Хорошо бы сначала, в интересах науки, хотя бы установить гаминоидов пол!
 
Мясоед же, пока Володя его устанавливал, отпихивался и сопел.
 
- Ну и черт с тобой. Не больно-то и хотелось! - сказал вконец измучившийся
Володя. - Пропадай так. Пошел к чертовой матери. До свиданья! - Он бросил
Мясоеда и хотел отойти в сторону.
 
- Да нет, теперь, пожалуй что здравствуй! - отвечал ему Мясоед, стреляя
глазами из-под косматых бровей.
 
- Почему это "здравствуй"?
 
- Потому.
 
- А все-таки?
 
- Потому что я взял тебя в плен!
 
Когда Володю со связанными руками Мясоед гнал на станцию железной дороги и
дальше - в дежурку - попавшийся им навстречу милиционер поинтересовался, крутя
в руках свисток и опасаясь случайно засвистеть:
 
- Начеку, Трофимыч? Браконьеришку гонишь?
 
- Гоню, голубчик, гоню, - отвечал Мясоед, ударяя Володю коленкой под зад. -
Третий за эту неделю попался!
 
- Ну, гони-гони, - сказал голубчик милиционер и все-таки не удержался и
засвистел на всю округу.
 
 
 
-------------------------------------------------------------------------------

_Александр Образцов_
 
_ДВЕ ВСТРЕЧИ С ДЬЯВОЛОМ_
 
Я никогда не верил рассказам о потустороннем. И до сих пор отношусь к ним с
иронией. Хотя два случая, которые произошли со мной двенадцать и шесть лет
назад, я объяснить не могу.
 
В 1983 году я работал шкипером на лихтере в СЗРП. В моем распоряжении было
судно длиной шестьдесят и шириной двенадцать метров. То есть его размеры
повторяли размеры флагманского корабля адмирала Нельсона во время битвы на
Трафальгаре. С той разницей, что корабль Нельсона был набит пушками и сотнями
моряков, а мой лихтер грузился кабелем в Гавани, и его капитаном и командой
был один я. Лихтер был построен в Финляндии фирмой "Раума-Репола" в 1956 году.
Он был предметом зависти многих многочисленных буксиров и сухогрузов в
акватории Маркизовой лужи. У меня были три каюты, обшитые желтой лоснящейся
фанерой. У меня был камбуз с замечательными финскими удобствами. Наконец, у
меня была настоящая финская баня. В рубке, наверху, я во время буксировки под
мостами крутил штурвал, от которого не отказался бы и сам Нельсон. Но самое
главное - в ахтерпике вялилась купленная у рыбаков плотва и корюшка, а под
рядами ее мирно плескалась во время качки жидкость в стеклянной бутыли
емкостью в тридцать литров, - чистейший самогон. Нетрудно догадаться, что
уважение и почти подобострастие капитанов буксирных катеров по отношению ко
мне и моему сменщику питались именно из этой бутыли.
 
В те далекие времена жить было хорошо. Любой человек, который говорил - "я
пишу" - пользовался уважением у окружающих, любовью у девушек и боязливой
ненавистью у начальства. Ему давали место у печки, колченогий стол и
возможность пользоваться чаем номер "33".
 
Но чего-то не хватало мыслящим людям в то далекое время. Рука не поднималась
создать что-либо великое. А ведь казалось бы - полстраны вечерами, после
телевизора (заканчивался в одиннадцатом часу) садилось к столу, придвигало
тетрадку за две копейки и выводило слово "рассказ". И больше ничего. Полстраны
через пятнадцать минут пыхтенья и зубовного скрежета отодвигало тетрадку на
завтра и лезло под женский бок. Как правильно поступал этот народ! Потому что
остальные, немногие, кто преодолевал эти пятнадцать минут, наутро вставали
из-за стола зеленые от чефира и папирос, а в остальном результат был примерно
тот же. За исключением упомянутого выше женского бока, который не был столь же
неприступен, как чистая бумага.
 
Каюсь, я принадлежал к недостойной части моего народа. Поэтому лихтер с его
четырьмя столами для сочинения рассказов (две каюты, камбуз, рубка) был
наводнен тетрадками, бумагами и шариковыми ручками.
 
Я смотрел в сторону залива, небо темнело с востока, на западе розовела Швеция.
Туда мне было не попасть во веки веков. Поэтому запад для меня был просто
стороной света и ничем иным. С востока меня подпирала моя страна, которая уже
спала. Для кого мне оставалось писать? Для своей сестры, которая уже мало
верила в мою удачу? Или для диспетчера СЗРП, который каждую смену отмечал мое
местонахождение?
 
В тот сентябрьский вечер я решился не писать. Это было трудное решение, потому
что постоянное самоедство составляет основу профессии. Каждое мгновение нужно
быть готовым к тому, что э т о вдруг пойдет. Нельзя было э т о упустить, ни в
коем случае! Потому что следующего раза могло не быть. Так что лежа под
ночником с книжкой на груди (полезной книжкой! Или это Флобер, или Платон,
или, на крайний случай, том "Истории дипломатии") и поглядывая иногда в
иллюминатор на белеющий шпиль Морского пассажирского порта, я знал, что
совершаю преступление. Но очень уютно было в постели, в чистых простынях! Так
уютно, так хорошо. В декабре поеду на семинар драматургов в Рузу, там будет
отдельный номер в Доме творчества, может быть, пьесу купят... или поставит
какой-нибудь недоумок...
 
Я засыпал.
 
Поэтому я положил книгу на столик, поднял руку и щелкнул выключателем.
 
И в тот же самый момент я содрогнулся от страха.
 
Слева от двери, чернее темноты, был ОН.
 
В те короткие секунды, когда я с ужасом соображал, что мне делать, Он не
сделал ни одного движения. Я до сих пор отчетливо помню ЕГО позу: в черноте
угла ОН был сгущением черноты, в своей неподвижности напоминая сидящего на
корточках зэка, но именно легкость ЕГО проявления и одновременная тяжесть
структуры (как будто из земного ядра) создавали невыносимое сочетание
невесомости и придавленности - он парил в абсолютно неудобной для человека
позе полуприседа с расставленными крыльями, руками?.. Были рога.
 
Не знаю, как я проскочил мимо НЕГО.
 
Сидя в рубке в одних трусах, дрожа от холода, я очумело смотрел на черную в
рыбешках огней воду, на Морской пассажирский порт, на темные цеха завода
"Севкабель", на морские суда, стоящие у стенки...
 
Через час, продрогший, не только от холода, я осторожно спустился по трапу,
зажег свет в камбузе... Затем осветил коридор... Просунул руку в каюту,
включил верхХний свет...
 
Никого.
 
История имела продолжение.
 
Мой сменщик тоже писал. Когда-то он написал сценарий, оставленный им на
"Ленфильме". А через год-два этот сценарий показали в новогоднюю ночь по всей
стране в виде двухсерийного фильма. Страна полюбила этот фильм. Мой сменщик
был в ярости. Хотя, мне кажется, украденный сценарий или рассказ, которые так
широко пошли, должны примирить человека с потерей.
 
Моего сменщика любили