Борис Житков.
        Джарылгач (рассказы)




        "Борис Степанович Житков. Дяденька"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Дело было давно - лет тридцать назад.
     Подрос я, и пришло время меня на работу посылать.
     Если в пекарню меня отдать,  так мамка боялась,  что там простуда: жара
да  сквозняки.  В  кузницу -  четырнадцати лет -  еще молодой говорят.  А  в
типографию и слышать не хотела:  все наборщики,  говорит,  пьяницы. И каждый
день одни эти разговоры: куда да куда. Хоть обедать не садись. Как будто я в
чем виноват!
     Вот  раз  пришел жилец наш  Онисим Андреевич и  говорит,  что  довольно
канитель эту тянуть. С самой весны, говорит, языком бьете, а толку никакого.
А я его вот раз-два -  и на место поставлю.  "Хочешь,  - говорит, - пароходы
строить?"
     Еще бы, кто не хочет! Пароходы-то!
     Мамка опять:  в воду там свалится, утонет, и еще что-то будет. А Онисим
Андреевич был  немного выпивши и  заругался.  Говорит,  чтоб  завтра утром к
заводу приходил, у него там знакомый есть.
     Всю  ночь  думал:  вот  пароходы строим;  мачты сейчас ставить,  трубу.
Главное, думал, трубу - в ней вся сила. Вот чудак был!
     Утром, чуть свет, - к заводу.
     Там ходили в контору,  туда-сюда; теперь-то я все знаю, а тогда страшно
показалось.  Двор большой,  прямо поле целое,  по нему все рельсы, рельсы, и
ходят вагончики, а на них краны подъемные. Много их бегает. Подымет цепочкой
груз и тащит. Я все на них смотрел и о рельсы спотыкался.
     А дальше, у самой реки, чего-то нагорожено, высоко-высоко, все железным
переплетом,  как будто дом какой решетчатый. Это самый эллинг-то и есть, где
пароходы строятся.
     И оттуда такая трескотня, как будто все время пальба идет из пулеметов,
и только слышно: дзяв! дзяв! - бахает чем-то по железу.
     Пошли туда,  а  там леса поставлены,  вот как дом в пять этажей строят.
Леса эти около судна нагорожены.  А  судно из  ржавых листов,  толщенных,  и
листы  эти  к  железным ребрам рабочие крепят.  А  по  лесам  на  досках все
мастеровые,   на  полках,   как  мухи.  Мне  сразу  показалось,  что  все  с
пистолетами, только пистолеты на толстых веревках. Теперь-то я знаю, что это
воздушный молоток,  и  не на веревке,  а  это трубка к  нему идет,  и по ней
сжатый воздух гонят от насоса.  А  в стволе воздухом работает самый молоток:
мечется взад и  вперед,  и  если к  чему ствол приставить,  так  бьет шибко,
дробно. А тогда мне показалось, что пистолеты.
     По лесам сходни,  переходы,  напихано с  яруса на ярус,  а мы все выше,
выше лезем;  кругом так  гудит,  в  уши бьет,  прямо как тебе по  голове кто
барабанит.  Перелезли на  самое судно,  на  железную палубу.  И  все железо,
железо кругом.  И такой грохот, что я думал - не может быть, чтобы это целый
день,  это,  должно,  только  сейчас  так  расшумелись.  Нельзя этого  стука
выдержать. Потом оказалось, что все время так.
     Подводят меня к железному столику,  вроде тумбочки. Вижу, наверху уголь
горит,  а между ножками гармоникой мехи, и ручка сбоку. Мне этот, что привел
меня,  показывает на ручку -  дергай,  значит.  Я хотел спросить,  что потом
делать, и голоса своего не слышу: кричу - и как немой.
     Такой грохот, аж стонет железо.
     Смотрю,  тут двое мальчиков стоят и  чего-то греют.  Закопченные такие,
черные.  Толкают меня,  чтоб  я  за  ручку  дергал.  Я  начал дергать,  мехи
заработали,  уголь горит;  они  там что-то  работают,  а  кругом такой гром,
похоже, что не строят, а ломают со всей силы, и что вот-вот все завалится, и
я сам не знаю, на чем стою и куда в случае чего бежать.
     А сам качаю, качаю.
     Вдруг один мальчишка меня щипцами в плечо. Я еще сильнее ручку дергать,
а он опять щипцами -  это надо было,  чтоб я полегче, а то уголь вон с горна
улетает,  -  этот столик горном называется. Потом мальчишки вытащили щипцами
из огня заклепки - аж белые - и потащили куда-то. А я все стараюсь.
     Какой-то дядя проходил - как толкнет меня в затылок: что-то показывает.
Ничего не понять -  грохот:  звенит,  бахает кругом.  Я  сильней качать.  Он
сорвал с  меня картуз.  Я  за картузом и пустил ручку.  Он тогда показывает,
чтоб потихоньку.  Тут мальчишки снова толкают,  тычут чем зря, а я ничего не
понимаю.  Даже слезы.  Ну,  это я больше от дыма -  очень едкий.  Прямо хоть
брось. Так я до обеда мучился.
     Вдруг все сразу замолкло, и тихо-тихо стало. Я даже испугался, не будет
ли  чего  сейчас.   А  мальчишки  мне  кричат:  "Через  тебя  пять  заклепок
перепалили!"
     Я тут первый раз услыхал,  что у них голос есть. Все пошли вниз, и я за
народом.
     Мальчишки ко мне,  кричат грубым голосом:  "Ты заклепки не перепаливай,
дяденьке скажем,  клепальщику,  он тебя научит.  У  нас раз -  и готово".  И
показывают мне дяденьку. Здоровый, страшный такой мне показался, в бороде.
     В столовой все клепальщики отдельно сидят и через стол орут, как с того
берега.  От этой работы они все на ухо туги,  и  гам такой стоит,  как будто
драка идет.  А это просто обедают. И, раньше чем соседу сказать, в плечо его
- раз!  Смотрю, мой сидит, все лицо в гари, и ржа в бороде от железа. Глядит
волком.  Вынул бутылку,  хотел пробку выбить,  потом сразу трах горлышком об
угол, отбил, выпил половину и соседу ткнул: пей!
     А  я поневоле около мальчишек держусь,  один не найду дорогу на работу.
Они говорят: "Идем, до гудка надо, чтоб горно развести". Дорогой они кричат:
"У нас, знаешь, не в слесарной. У нас разговору нет. Один, - говорят, - тоже
коники строил.  Работали в  самом дне,  в клетке.  Так клепальщик раз его по
башке ручником -  и готово.  Так его там и бросили.  А чего, - говорят, - на
дурака смотреть!"
     И все мальчишки курят и через каждое слово ругаются.
     Когда я с работы домой пришел,  мамка мне говорит, а я ничего не слышу,
как будто от соседей: еле-еле.
     Потом,  как стал я дальше в завод ходить,  сам стал заклепки греть. Это
гвоздь такой, только толстый, и тупой, как обрубленный, и шляпка толстая.
     Нагрею заклепку,  несу в щипцах дяденьке, кину - она по железной палубе
покатится,  он  ее подхватит щипцами и  в  дырку,  что сквозь листы.  Шляпку
припрет колом железным,  здоровым,  а с другой стороны клепальщик сейчас ее,
пока горячая, воздушным молотком, этим пистолетом, - трах, трах, тах, тах! -
и сплющит;  головку с той стороны сделает,  и готово. Давай другую, и пошел.
Так листы скрепляют.
     Я  и  курить и  ругаться выучился и  тоже стал все срыву:  трах,  бах и
долой.  Дома мамка раз плакала. Я пришел с работы, она мне скорей умыться, а
вода здорово горячая была; я - хлоп! - таз перевернул. Сел за стол, как был:
даешь борща!.. Дала. Ничего. И не гудела. А если что говорить станет, сейчас
шапку - и за ворота, а то завалюсь спать.
     Раз стал форточку отпирать -  нейдет, разбухла, что ли? Я взял полено -
раз!  -  и выставил.  Онисим Андреевич заходил,  посмотрел.  "Клепальщик,  -
говорит, - натуральный". А я и рад.
     Нет, верно, у нас разговор такой: ткнул, пихнул, ударил.

     Не помню, с чего это пошло. Стал на меня вдруг дяденька гудеть. Все ему
не так.  На работе там разговору никакого не может быть, разве только пинком
или тычком,  а на дворе он орет:  "Я тебе,  такой-растакой, морду набью и за
ворота!  Ковыряешься,  -  говорит,  - как жук в навозе. Пойду мастеру скажу,
тебя враз с работы долой!" Каждый день у нас так.
     А дальше все хуже; уж и видеть меня не может. Прямо зверем. Жена у него
умерла. Я ее, что ли, убил? Чего ты меня-то ешь? И что я больше стараюсь, то
хуже.  То ему рано заклепку даешь -  гонит,  кулаком машет, то опоздал. Заел
прямо.
     А  работали мы тогда в  самом низу,  в  самом что ни на есть дне.  Туда
добраться,  как под землю:  все с палубы на палубу,  все железо, все острое,
угольники ребром торчат.  Лезешь -  темно, как в ящике. Вот с верхней палубы
спускаешься по лесенке,  а  на второй палубе уже темно.  И тут же сейчас люк
один был такой,  что если попадешь,  так лететь десять саженей,  и  прямо на
ребра железные.  Он только одними рейками и был огорожен. Так, на деревянных
стоечках,  и  рейки-то  на  живинку  гвоздиками  пришиты.  Как  спустишься в
темноту, идешь и руку впереди держишь; нащупал рейку около самого этого люка
проклятого и  сейчас бери влево и иди уж по борту,  тут не споткнешься.  Так
меня и дяденька учил ходить.
     Так вот, работаем мы с ним в самом низу. Он опять меня шпыняет. Даю ему
заклепку,  он мне ее назад швыряет - значит, пережжено. Я другую - он опять.
Да что это, думаю, зверем каким? Третью несу. Он поймал заклепку да за мной.
А там внизу,  что в коробке, дым от горна, как в трубе, все судно гудит, как
палят в тебя со всех сторон. Я сам беситься от этого стуку стал. Я ему опять
грею,  он к горну пришел, надавал мне по шее и сам стал греть. Ух, обозлился
я.  Нет,  верно,  заклепки я правильно грел.  Вот,  думаю, это потому, что я
сдачи ему дать не могу,  он и  разворачивается.  И  стал думать,  что я  ему
сделаю, когда вырасту. Было б что под рукой, так, кажется, раз...
     А  в  обед он опять мне кулаком грозит.  Орет,  глухая тетеря,  на весь
завод:  "Сейчас к  мастеру пойду,  чтобы тут тобой и  не воняло!  У меня,  -
кричит, - знаешь: раз, и готово!"
     После обеда мне вперед надо было идти,  горно разводить.  Я спустился в
люк,  во вторую палубу, руку впереди держу и иду. Нащупал рейку... и ничего,
как будто и не думаю.  Взял ее рукой и держу.  Вдруг я ее - раз! - и готово.
Ей-богу,  она еле держалась.  Оторвал рейку я, одним словом, и в сторону ее,
прочь со стоек.  Пусть теперь он пойдет,  не найдет рейки - раз! - и готово.
Да я так-то и не думал,  а злился только. Стал в темноте, в сторонке, и жду.
Вот уж гудок, пошла работа, все судно загудело.
     Вижу,  дяденька в просвете люка,  что вверху, показался. Потом полез по
лесенке,  и больше не видно.  Темно там,  и не слышно ничего -  так грохочет
кругом.  А я стою и жду,  дух зашибло во мне.  Сейчас...  сейчас...  И вдруг
захотел крикнуть со  всей  силы:  "Дяденька,  дяденька,  стой!"  Да  ведь не
слышно,  а подскочить не успею все равно,  и ноги как примерзли. Я к лесенке
наверх и побежал вон с судна. А потом думаю: а вдруг он и прошел, как-нибудь
да и прошел?  И побежал опять туда, где мы работали. Иду и говорю: "Дай бог,
чтобы был,  ну,  дай,  дай бог,  чтоб был!" И боюсь идти,  а ноги сами так и
тащат.
     Наши там,  а дяденьки нет.  И вот клепальщик показывает рукой: борода -
значит,  дяденька-то -  где?  Идет,  что ли?  Я  головой помотал и прочь,  и
бежать,  бежать!  Думаю,  лежит он теперь там, в трюме, разбитый, - не может
быть,  чтобы живой.  А сам думаю: "Ведь могла же рейка сама упасть, еле ведь
держалась.  И без меня могла упасть".  Бегу, а сам вою. И бегу, где б народу
меньше. И кому сказать? Полдвора перебежал и вижу - по рельсам кран ползет и
листы несет, а на кране машинист. Я кричу ему. Не помню уж, что кричал. А он
не слушает, смотрит, куда листы положить и чтоб не переехать кого. А я рядом
бегу, падаю, и опять бегу, и кричу, и вою.
     Он остановился,  опустил листы и потом ко мне: "Чего там?" - говорит. Я
вою -  он ничего понять не может.  Слез с крана.  Я кричу: "Упал дяденька, -
говорю, - с палубы в трюм, там лежит!"
     Тогда он в машине что-то сделал.  "Сейчас", - говорит. Тут уж я заревел
и хотел бежать.  А он кричит:  "Стой!  Как же найдем без тебя?" Побежал я за
ним.  Он там к  мастеру;  все смотрят.  Мастер кого-то позвал,  чтобы воздух
застопорить.
     Сразу все  остановилось -  тихо.  Вот  страшно стало!  "Коли стонет или
кричит,  услышим".  Свечку принесли.  Я смотрю: как я рейку оторвал, так она
там и лежит. "Тут", - говорю.
     Все собрались кругом. Меня спрашивают: "Ты видел?"
     А я весь трясусь, и зубы трясутся.
     Тут веревку принесли и говорят:  "Спуститься надо,  сначала посмотреть,
есть ли там он".
     А я кричу, как лаю точно: "Я, я, меня спустите!"
     Привязали меня,  дали свечку.  Я в этот пролет -  как в гроб спускаюсь.
Думаю: если он живой, буду его целовать, дяденьку милого моего, лишь бы хоть
чуточку живой только.  И смотрю все вниз, а что на веревке я, это я и забыл,
и что высоко.  Свечка мало светит. Я до самого дна дошел, и нет его, нет там
дяденьки.  Я стал кричать: "Дяденька, а дяденька!" Гудит в железе мой голос.
Я на веревке походил туда-сюда - нет, и не видно, чтоб был.
     Глянул вверх -  чуть светлый круг видно,  люк это проклятый. Стали меня
подымать.  А там уж свет электрический протянули,  и полна палуба народу,  и
все на меня смотрят, а я ничего сказать не могу, как закаменел.
     И вдруг смотрю:  стоит среди людей мой дяденька, живой, совсем живой, и
все на  меня смотрят.  Я  как брошусь к  нему и  тут заорал со всего голоса;
кричу: "Дяденька, миленький, родненький!" И заревел.
     А он нагнулся,  гладит меня и совсем добрый-добрый,  гладит меня и орет
хрипло: "Чего ты, шут с тобой? Да милый ты мой!" - и даже на руки поднял.
     А  это  он  тогда минул люк  стороной и  пошел за  инструментом,  там и
завозился -  оттого его  тогда внизу с  нашими и  не  было.  Стали работать,
хватились,   а   меня   тоже   нет.   Потом,   когда   воздух   стал,   наши
подождали-подождали,  да и вылезли поглядеть,  что случилось,  чего это весь
завод стоит. А тут я. Ну, вот и все.
        "Борис Степанович Житков. Джарылгач"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


                             Новые штаны

     Это хуже всего -  новые штаны.  Не ходишь,  а  штаны носишь:  все время
смотри,  чтоб не капнуло или еще там что-нибудь.  Зовут играть -  бойся.  Из
дому выходишь -  разговоров этих!  И  еще мать выбежит и вслед кричит на всю
лестницу:  "Порвешь -  лучше домой не возвращайся!" Стыдно прямо. Да не надо
мне этих штанов ваших! Из-за них вот все и вышло.


                            Старая фуражка

     Фуражка была  прошлогодняя.  Немного мала,  правда.  Я  пошел  в  порт,
последний уж  раз:  завтра ученье начиналось.  Все  время  аккуратно,  между
подвод прямо змеей,  чтоб не запачкаться,  не садился нигде, - все это из-за
штанов проклятых. Пришел, где парусники стоят, дубки. Хорошо: солнце, смолой
пахнет,  водой,  ветер с берега веселый такой.  Я смотрел, как на судне двое
возились,  спешили,  и держался за фуражку. Потом как-то зазевался, и с меня
фуражку сдуло в море.


                              На дубке

     Тут один старик сидел на  пристани и  ловил скумбрию.  Я  стал кричать:
"Фуражка,  фуражка!"  Он увидал,  подцепил удилищем,  стал подымать,  а  она
вот-вот свалится, он и стряхнул ее на дубок. За фуражкой можно ведь пойти на
дубок? Я и рад был пойти на судно. Никогда не ходил, боялся, что заругают.
     С  берега на  корму  узенькая сходня,  и  страшновато идти,  а  я  так,
поскорей.
     Я стал нарочно фуражку искать, чтоб походить по дубку, очень приятно на
судне.  Пришлось все-таки найти,  и  я  стал фуражку выжимать,  а  она  чуть
намокла.  А эти,  что работали,  и внимания не обратили. И без фуражки можно
было войти.  Я  стал смотреть,  как  бородатый мазал дегтем на  носу машину,
которой якорь подымают.


                           С этого и началось

     Вдруг бородатый перешел с  кисточкой на  другую сторону мазать.  Увидал
меня да как крикнет:  "Подай ведерко! Что, у меня десять рук, что ли? Стоит,
тетеря!" Я увидал ведерко со смолой и поставил около него. А он опять: "Что,
у тебя руки отсохнут -  подержать минуту не можешь!" Я стал держать. И очень
рад был,  что не выгнали.  А он очень спешил и мазал наотмашь,  как зря, так
что кругом деготь брызгал, черный такой, густой. Что ж мне, бросать, что ли,
ведерко было?  Смотрю,  он  мне на  брюки капнул раз,  а  потом капнул сразу
много. Все пропало: брюки серые были.


                         Что же теперь делать?

     Я стал думать:  может быть,  как-нибудь отчистить можно?  А в это время
как раз бородатый крикнул:  "А  ну,  Гришка,  сюда,  живо!"  Матрос подбежал
помогать,  а  меня оттолкнул,  я  так и  сел на  палубу,  карманом за что-то
зацепился  и  порвал.  И  из  ведерка  тоже  попало.  Теперь  совсем  конец.
Посмотрел: старик спокойно рыбу ловит, - стоял бы я там, ничего б и не было.


                             Уж все равно

     А  они  на  судне очень торопились,  работали,  ругались и  на  меня не
глядели.  Я и думать боялся,  как теперь домой идти,  и стал им помогать изо
всех сил:  "Буду их держаться" - и уж ничего не жалел. Скоро стал, как черт:
весь перемазался,  и  рожу тоже.  Этот,  с бородой,  был хозяин;  Опанас его
зовут.


                            Пришел третий

     Я все Опанасу помогал: то держал, то приносил, и все делал со всех ног,
кубарем.  Скоро  пришел третий,  совсем молодой,  с  мешком,  харчи принес и
сдачи.  Стали паруса готовить,  а у меня сердце екнуло:  выбросят на берег и
мне теперь некуда идти. И я стал как сумасшедший.


                           Стали сниматься

     А они уж все приготовили,  и я жду,  сейчас скажут:  "А ну,  ступай!" И
боюсь глядеть на  них.  Вдруг Опанас говорит:  "Ну,  мы  снимаемся,  иди  на
берег".  У меня ноги сразу заслабли.  Что ж теперь будет?  Пропал я.  Сам не
знаю,  как это снял фуражку, подбежал к нему: "Дядя Опанас, - говорю, - дядя
Опанас,  я с вами пойду,  мне некуда идти,  я все буду делать". А он: "Потом
отвечай за тебя". А я скорей стал говорить: "Ни отца у меня, ни матери, куда
мне идти?" Божусь, что никого у меня, все вру: папа у меня - почтальон. А он
стоит,  какую-то снасть держит и  глядит не на меня,  а что Григорий делает.
Сердито так.


                            Так и остался я

     Как гаркнет:  "Отдавай кормовые!" Я слыхал,  как сходню убирают,  а сам
все лопочу:  "Я все буду делать,  в воду полезу,  куда хотите, посылайте". А
Опанас как  будто не  слышит.  Потом все  стали якорь подымать машиной:  как
будто воду качают на  носу этой самой машиной -  брашпилем.  Я  старался изо
всех сил и  ни  о  чем не думал,  только чтоб скорей отойти,  только чтоб не
выкинули.


                        Сказали - борщ варить

     Потом паруса стали ставить,  я  все вертелся и  на  берег не глядел,  а
когда глянул -  мы уже идем,  плавно,  незаметно,  и  до берега далеко -  не
доплыть,  особенно если в одежде. У меня мутно внутри стало, даже затошнило,
как вспомнил,  что я сделал.  А Григорий подходит и так по-хорошему говорит:
"А ты теперь поди в камбуз, борщ вари; там и дрова". И дал мне спички.


                         Какой такой камбуз?

     Мне стыдно было спросить,  что это -  камбуз.  Я  вижу:  у  борта стоит
будочка,  а  из нее труба вроде самоварной.  Я вошел,  там плитка маленькая.
Нашел дрова и стал разводить.  Раздуваю,  а сам думаю: что же это я делаю? А
уж знаю, что все кончено. И стало страшно.


                       Ничего уж не поделаешь...

     Ничего,  думаю,  надо пока что борщ варить.  Григорий заходил от  плиты
закуривать и  говорил,  когда что не  так.  И  все приговаривает:  "Да ты не
бойся,  чего ты трусишь? Борщ хороший выйдет". А я совсем не от борща. Стало
качать.  Я  выглянул из камбуза -  уж одно море кругом.  Дубок наш прилег на
один борт и  так и пишет вперед.  Я увидал,  что теперь ничего не поделаешь.
Мне стало совсем все равно, и вдруг я успокоился.