паруса обессиленно повисли. Комит свистнул.
     Матросы убирали паруса, лазая по рейкам, а гребцы взялись за греблю.


                              22. На юте

     И опять барабан забил дробь -  четко,  неумолимо отбивал он такт, чтобы
люди бросались вперед и  падали на банки.  И  опять все триста гребцов,  как
машина, заработали тяжелыми, длинными веслами.
     Негр вытягивался всей тяжестью на весле,  старался,  даже скалился. Пот
лил  с  него,  он  блестел,  как полированный,  и  банка под ним почернела -
промокла.  То  вдруг силы оставляли этого громадного человека,  он  обмякал,
обвисал и  только  держался за  валек  слабыми руками,  и  пятеро  товарищей
чувствовали, как тяжело весло: грузом висело черное тело и мешало грести.
     Старый  каторжник глянул,  отвернулся и  еще  сильней стал  налегать на
ручку.
     А  негр водил мутными глазами по  сторонам -  он  уже ничего не видел и
собирал последнюю память.  Память обрывалась,  и негр уж плохо понимал,  где
он, но все же в такт барабану сгибался и тянулся за вальком весла.
     Вдруг он пустил руки: они сами разжались и выпустили валек.
     Негр  рухнул спиной на  банку  и  скатился вниз.  Товарищи посмотрели и
скорей  отвернулись:  они  не  хотели глядеть на  него,  чтобы  не  обратить
внимания подкомитов.
     Но разве что укроется от подкомита?
     Уже двое с плетьми бежали по мосткам: они увидали, что пятеро гребут, а
шестого нет на  Грицковой банке.  Через спины людей подкомит хлестнул негра.
Негр слабо дернулся и замер.
     - А,  скотина!  Валяться?  Валяться?  -  шипел подкомит и со злостью, с
яростью хлестал негра.
     Негр не двигался. Мутные глаза остановились. Он не дышал.
     Комит с  юта  острым глазом все  видел.  Он  сказал два слова офицеру и
свистнул.
     Весла стали.
     Галера с разгону шла вперед, шумела вода под форштевнем.
     Комит пошел по мосткам, подкомиты пробирались между банок к негру.
     - Что? Твой негр! - крикнул вдогонку комиту Пиетро Гальяно.
     Комит повел лопатками, как будто камнем ударили в спину слова капитана,
и ускорил шаги.
     Он вырвал плеть у  подкомита,  сжал зубы и  изо всей силы стал молотить
плеткой черный труп.
     - Сдох!.. Сдох, дьявол! - злился и ругался комит.
     Галера теряла ход. Комит чувствовал, как зреет на юте гнев капитана. Он
спешил.
     Каторжный кузнец уже  возился около ноги  покойного.  Он  заметил,  что
цепочка надпилена,  но смолчал.  Гребцы смотрели,  как подкомиты поднимали и
переваливали через борт  тело товарища.  Комит последний раз  изо  всей злой
силы резнул плетью по мертвому телу, и с шумом плюхнуло тело за борт.
     Стало темно, и на корме зажгли над трельяжем фонарь, высокий, стройный,
в полчеловеческого роста фонарь,  разукрашенный,  с завитками, с фигурами, с
наядами на подножке. Он вспыхнул желтым глазом через слюдяные стекла.
     Небо  было  ясное,  и  теплым  светом  горели  звезды -  влажным глазом
смотрели с неба на море.
     Из-под  весел белой огненной пеной подымалась вода -  это горело ночное
море, и смутным, таинственным потоком выбегала в глубине струя из-под киля и
вилась за судном.
     Гальяно пил вино.  Ему хотелось музыки,  песни. Хорошо умел петь второй
офицер,  и  вот Гальяно приказал замолчать барабану.  Комит свистнул.  Дробь
оборвалась, и гребцы подняли весла.
     Офицер пел, как певал он дамам на пиру, и все заслушались: и галерники,
и  свита,  и  воины.  Высунулся из  своей каюты капеллан,  вздыхал и  слушал
грешные песни.
     Под утро побежал свежий трамонтан и  полным ветром погнал галеру на юг.
На фордевинд шла галера,  откинув свой косой фок направо,  а грот -  налево.
Как бабочка распустила крылья.
     Усталые  гребцы  дремали.  Гальяно  спал  в  своей  каюте,  и  над  ним
покачивалось на зыби и говорило оружие. Оно висело на ковре над койкой.
     Галера  вышла  в  Средиземное  море.   Вахтенный  на  мачте  осматривал
горизонт.
     Там, на верхушке, мачта распускалась, как цветок, как раструб рога. И в
этом раструбе, уйдя по плечи, сидел матрос и не спускал глаз с моря.
     И вот за час до полудня он крикнул оттуда:
     - Парус! - и указал на юг прямо по курсу корабля.
     Гальяно  появился  на  юте.  Проснулись  гребцы,  зашевелились на  баке
солдаты.


                              23. Саэта

     Корабли сближались,  и  теперь все  ясно видели,  как,  круто вырезаясь
против  ветра  в  бейдевинд,  шел  сарацинский  корабль  -  саэта,  длинная,
пронзительная, как стрела.
     Пиетро Гальяно велел поднять на мачте красный флаг - вызов на бой.
     Красным флагом на рейке ответила сарацинская саэта - бой принят.
     Пиетро Гальяно велел готовиться к бою и спустился в каюту.
     Он вышел оттуда в латах и шлеме, с мечом на поясе. Теперь он не садился
в свое кресло, он ходил по юту - сдержанно, твердо.
     Он весь напрягся,  голос стал звончей, верней и обрывистей. Удар затаил
в  себе командир,  и  все на корабле напряглись,  приготовились.  Из толстых
досок городили мост.  Он  шел посередине,  как пояс,  от  борта к  борту над
гребцами.  На него должны забраться воины, чтоб оттуда сверху разить сарацин
из мушкетов,  арбалетов,  сыпать камнями и стрелами,  когда корабли сцепятся
борт о борт на абордаж.
     Гальяно метился, как лучше ударить в неприятеля.
     На  саэте  взялись за  весла,  чтоб  лучше управляться,  -  трудно идти
вкрутую против ветра.


                            24. "Снаветра"

     А Гальяно хотел подойти "снаветра", чтоб по течению ветра сарацины были
ниже его.
     Он хотел с ходу ударить саэту в скулу острым носом,  пробить, с разгону
пройтись по всем ее веслам с левого борта,  поломать их, своротить, сбросить
гребцов с  банок и  сразу же засыпать врага стрелами,  камнями,  как ураган,
обрушиться на проклятых сарацин.
     Все приготовились и  только изредка шепотом переговаривались отрывисто,
крепко.
     На шиурму никто не глядел, о ней забыли и подкомиты.
     А старому каторжнику на каторжном языке передавали:
     - Двести цепочек!
     А он отвечал:
     - По моему свистку сразу.
     Казак взглядывал на старика,  не понимал, что затевают и когда надо. Но
каторжник отворачивал лицо, когда Грицко не в меру пялился.
     На  баке уже  дымились фитили.  Это приготовились пушкари у  заряженных
орудий.   Они  ждали  -   может  быть,  ядрами  захочет  встретить  командир
неприятельскую саэту.
     Начальник мушкетеров осмотрел  стрелков.  Оставалось зажечь  фитили  на
курках. Надавят мушкетеры крючок, и фитили прижмутся к затравкам*. Тогдашние
тяжелые мушкеты палили, как ручные пушки.
     ______________
     * Затравка - отверстие в казенной (задней) части пушки или ружья, через
которое поджигают заряд.

     Саэта,  не  меняя курса,  шла  навстречу венецианцам.  Оставалось минут
десять до встречи.
     Десять стрелков пошли, чтоб взобраться на мост.
     И вдруг свист, резкий, пронзительный, разбойничий свист резанул уши.
     Все обернулись и обомлели.
     Каторжная шиурма встала на ноги.  Если б  деревянная палуба стала вдруг
дыбом на всем судне,  не так бы изумилась команда. И солдаты минуту стояли в
ужасе, как будто на них неслось стадо мертвецов.
     Люди  дергали своими крепкими,  как  коренья,  руками надпиленные цепи.
Рвали,  не жалея рук. Другие дергали прикованной ногой. Пусть нога прочь, но
оторваться от проклятой банки.
     Но это была секунда, и двести человек вскочили на банки.
     Голые в рост,  они побежали по скамьям,  с воем,  с звериным ревом. Они
лязгали обрывками цепей на ногах,  цепи бились на бегу по банкам. Обгорелые,
черные,  голые люди с  озверелыми лицами прыгали через снасти,  опрокидывали
все  по  дороге.  Они  ревели  от  страха и  злобы.  С  голыми руками против
вооруженных людей, что стояли на баке!
     Но  с  юта грянул выстрел.  Это синьор Гальяно вырвал мушкет у  соседа,
выпалил.  Выпалил в упор по наступавшим на него галерникам.  Вырвал из ножен
меч. Лицо перекосилось от бешенства.
     - Проклятые изменники!  -  хрипел Гальяно,  махал мечом, не подпуская к
трельяжу. - Сунься!
     Выстрел привел в память людей на баке. Из арбалетов полетели стрелы.
     Гребцы падали.
     Но те,  кто рвался на бак,  ничего не видели: выли звериным голосом, не
слышали выстрелов,  неудержимо рвались вперед, наступали на убитых товарищей
и лезли ревущей тучей.  Они бросались,  хватали голыми руками мечи, лезли на
копья,  падали,  а  через них  прыгали задние,  бросались,  душили за  горло
солдат, впивались зубами, рвали и топтали комитов.
     Пушкари, не зная для чего, выпалили в море.
     А галерники сталкивали солдат с борта,  другие,  обезумевшие, топтали и
коверкали убитых солдат.  Мавр  огромного роста крушил обломком арбалета все
кругом - и своих и чужих.
     А  на юте,  у  трельяжа,  синьор Гальяно рванулся вперед на галерников.
Поднял свой меч,  и люди на минуту стали:  бешеных,  цепных людей остановила
решимость одного человека.
     Но  не  успели  офицеры  поддержать своего  синьора:  старый  каторжник
бросился вперед, головой ударил командира, и вслед за ним голая толпа залила
трельяж с воем и ревом.
     Двое офицеров сами бросились в воду. Их утопили тяжелые латы.
     А галера без рулевого стала в ветер,  и он трепал,  полоскал паруса,  и
они тревожно, испуганно бились.
     Хлопал  и  бормотал  над  трельяжем тяжелый  штандарт  Пиетро  Гальяно.
Синьора уже не было на судне - его сбросили за борт.
     Комита люди,  сорвавшиеся с цепи, разорвали в клочья. Галерники рыскали
по  судну,  выискивали притаившихся в  каютах людей  и  били  без  разбора и
пощады.


                            25. Оверштаг

     Сарацины не  понимали,  что  случилось.  Они ждали удара и  удивлялись,
почему нелепо дрейфует, ставши в ветер, венецианская галера.
     Военная хитрость? Сдача?
     И саэта сделала поворот, оверштаг, и направилась к венецианской галере.
     Сарацины  приготовили новое  оружие.  Они  насажали  в  банки  ядовитых
отвратительных змей  и  этими  банками  готовились  закидать  неприятельскую
палубу.
     Венецианская шиурма была почти вся из моряков,  взятых с мавританских и
турецких судов;  они  знали парусное дело и  повернули галеру левым бортом к
ветру.  Левым  галсом  пошла  навстречу  сарацинам  венецианская галера  под
командой турка,  Грицкова соседа. Старого каторжника зарубил синьор Гальяно,
и он лежал под трельяжем, уткнувшись лицом в окровавленный ковер.
     Флаг Гальяно шумел по-прежнему на ветру на крепком флагштоке.  Сарацины
видели кормовой флаг на своем месте - значит, венецианцы не сдаются, идут на
них.
     Сарацины приготовили железные крючья,  чтоб сцепиться борт о борт.  Они
шли под парусами правым галсом навстречу галере.
     Но  вот на  трельяж влез голый человек,  черный и  длинный.  Он  поймал
вьющийся штандарт за угол, а тот бился и вырывался у него из рук, как живой.
     Это  великан мавр  решил  сорвать кормовой флаг.  Он  дергал.  Флаг  не
поддавался. Он рванул, повис на нем - затрещала дорогая парча, флаг сорвался
и вместе с мавром полетел за борт.
     Все  турки  из  шиурмы  собрались  на  баке;   они  кричали  по-арабски
сарацинам, что капитана нет, нет солдат, что они, галерники, сдают судно.
     Рулевой приводил к ветру.  Передний парус,  фок,  подтянули шкотом так,
что он стал против ветра и работал назад,  а задний,  грот,  вытянули шкотом
втугую, и он слабо работал вперед.
     Галера легла в дрейф.
     Она едва двигалась вперед и рыскала, то катясь под ветер, то выбегая на
ветер. Осторожно подходили к ней саранцы, все еще не доверяя.
     Мало ли хитростей в морской войне!
     Оружие было наготове.
     Турки клялись аллахом и показывали порванные цепи.
     Сарацины стали борт о борт и взошли на палубу.


                              26. В дрейф

     Это были марокканские арабы. Они были в красивых чеканной работы шлемах
и  латах -  в подвижных,  легких чешуйчатых латах.  В этой броне они ловко и
гибко двигались и  блестели чешуей на  солнце,  как  змеи.  Убитые галерники
валялись  среди  окровавленных банок,  многие  так  и  оставались  на  цепи,
простреленные пулями и стрелами солдат.
     Мавры-галерники наспех объясняли землякам,  что случилось. Они говорили
все сразу.
     Сарацинский капитан все уже понял. Он велел всем молчать.
     Теперь, после гама и рева, первый раз стало тихо, и люди услышали море,
как оно билось между бортами судов.
     Галера  осторожно  продвигалась вперед,  лежа  в  дрейфе,  ждала  своей
участи, и только чуть полоскал на ветру уголок высокого паруса.
     Сарацинский капитан  молчал  и  обводил  глазами  окровавленную палубу,
убитых людей и нежные белые крылья парусов. Галерники смотрели на сарацина и
ждали,  что он скажет.  Он перевел глаза на толпу голых гребцов, посмотрел с
минуту и сказал:
     - Я  даю свободу мусульманам.  Неверные пусть примут ислам.  Вы подняли
руку на врагов, а они на своих.
     Глухой ропот прошел по голой толпе.
     Турок, Грицков сосед, вышел, стал перед сарацинским капитаном, приложил
руку ко лбу,  потом к сердцу,  набрал воздуху всей грудью,  выпустил и снова
набрал.
     - Шейх!  -  сказал турок. - Милостивый шейх! Мы все - одно. Шиурма - мы
все.  Зачем одним свобода, другим нет? Они все наши враги были, эти, которых
мы убили. А мы все на одной цепочке были, одним веслом гребли, и правоверные
и неверные.  Одной плеткой нас били,  один хлеб мы ели, шейх. Вместе свободу
добывали. Одна пусть судьба наша будет.
     И опять стало тихо,  только вверху,  как трепетное сердце, бился легкий
парус.
     Шейх смотрел в глаза турку, крепко смотрел, и турок уперся ему в глаза.
Смотрел, не мигая, до слез.
     И все ждали.
     И вдруг улыбнулся сарацин.
     - Хорошо ты сказал,  мусульманин.  Хорошо!  - Показал рукой на убитых и
прибавил: - Смешалась ваша кровь в бою. Будет всем одно. Убирайте судно.
     Он ушел, перескочил на свою саэту.
     Все завопили, загомонили и не знали, за что приняться.
     Радовались,  кто как умел: кто просто махал руками, кто дубасил до боли
кулаком по борту галеры, другой кричал:
     - Ий-алла! Ий-алла!
     Сам не знал, что кричал, и не мог остановиться.
     Грицко понял,  что свобода,  и  орал вместе со всеми.  Он кричал в лицо
каждому:
     - А я ж казав! А я ж казав!
     Первый опамятовался Грицков турок.  Он стал звать к  себе людей.  Он не
мог их перекричать и манил руками. Турок показывал на раненых.
     И вдруг гомон стих.
     Шиурма  принялась  за  дело.  С  сарацинской саэты  пришли  на  помощь.
Отковали тех, кто не успел перепилить цепи и остался у своей банки.
     Когда взяли тело старого каторжника,  все  притихли и  долго смотрели в
мертвое лицо товарища -  не могли бросить в море. Сарацины его не знали. Они
подняли  его.  Зарычала  цепочка  через  борт,  загремела,  и  приняло  море
человека.
     И все отвернулись от борта. Шепотом говорили на своем каторжном языке и
мыли кровавую палубу.
     Теперь флаг с  полумесяцем развевался на  мачте.  Галера послушно шла в
кильватер сарацинской саэте.
     Сарацинский моряк теперь вел венецианскую галеру в  плен к  африканским
берегам.


                            27. У сарацин

     Толпа стояла на берегу,  когда в  залив влетела полными парусами ловкая
саэта.  За  ней шла,  не  отставая,  как за хозяином,  в  свой плен галера с
затейливо разубранной кормой, в белых нарядных парусах на гибких рейках.
     Саэта стала на  якорь,  и  галера следом за  ней стала в  ветер и  тоже
отдала якорь. Шиурма мигом сбила и убрала паруса.
     На  берегу поняли,  что  саэта привела пленницу.  Толпа кричала.  Народ
палил в  воздух из мушкетов.  Странно было смотреть на эту новую,  блестящую
галеру,  без царапинки,  без следов боя и  трепки -  здесь,  в  мавританской
бухте, рядом с сарацинской саэтой.
     Шейх исполнил свое слово:  всякий галерник волен был идти куда хочет. И
Грицко долго объяснял своему турку,  что  он  хочет домой,  на  Украину,  на
Днепр.
     А  турок и без слов знал,  что всякий невольник хочет домой,  только не
мог растолковать казаку, что надо ждать случая.
     Казак,  наконец,  понял самое главное:  что не выдаст турок,  каторжный
товарищ, и решил: "Буду его слушать..."
     И стал жить у сарацин.

     В бухте стояло около десятка разных судов.
     Некоторые были так ловко выкрашены голубой краской,  что ленивому глазу
трудно было их  сразу заметить в  море.  Это  сарацинские пикеты красили так
свои фюсты, чтоб незаметно подкрадываться к тяжелым купеческим судам.
     Это были маленькие галеры,  ловкие,  юркие,  с  одной мачтой.  Их легко
подбрасывала мелкая зыбь в бухте.  Казалось, им не сидится на месте, вот-вот
сорвутся, понесутся и ужалят, как ядовитое насекомое.
     У  бригантин форштевень переходил в  острый и длинный клюв.  Бригантины
смотрели вперед этим клювом, как будто целились. Корма выгибалась фестоном и
далеко свешивалась над водой.
     Весь ют  был  поднят.  Из  портов кормовой надстройки торчали бронзовые
пушки, по три с каждого борта.
     Турок показывал казаку на  бригантину и  что-то успокоительно бормотал.
Казак ничего не понимал и кивал головой: понимаю, дескать, хорошо, спасибо.
     Много  хотелось Грицку  сказать галернику-турку,  да  не  мог  ничего и
только приговаривал:
     - Якши, якши.
     Сидел  на  песке,  смотрел  на  веселую бухту,  на  сарацинские суда  и
загадывал:
     - Через год буду дома... хоть бы через два... а вдруг на рождество! - И
вспомнил снег.  Взял рукой горсть красноватого горячего песку,  сдавил,  как
снежок. Не клеится. Рассыпался, как вода.
     Арабы ходили мимо в  белых бурнусах,  скрипели черными ногами по песку.
Зло посматривали на казака.  А Грицко отворачивался и все смотрел на веселую
бухту, навстречу ветру.


                              28. Бухта

     Фелюга стояла на  берегу.  Кольями она была подперта в  борта и  сверху
прикрыта парусом,  чтоб не рассохлась на солнце.  Спала,  как под простыней.
Парус навесом свешивался с  борта.  В  тени  его  лежали арабы.  Они  спали,
засунув головы под самое пузо сонной фелюги, как щенки под маткой.
     А мелкий прибой играл и ворочал ракушей под берегом. Ровно и сладко.
     В углу бухты мальчишки купали коней,  кувыркались в воде,  барахтались.
Мокрые лошади блестели на  солнце,  как  полированные.  Загляделся казак  на
коней.
     Вдруг вдали показался верховой араб в белом бурнусе, на вороной лошади.
Длинный мушкет торчал из-за  спины.  Он проскакал мимо мальчишек,  что-то им
крикнул. Мальчишки мигом вскочили на коней и в карьер поскакали от берега.
     Араб ехал к Грицку и по дороге что-то кричал фелюжникам.
     Фелюжники проснулись,  помигали со сна с  минуту и вдруг вскочили,  как
пружины.  Они мигом выбили подпорки, облепили фелюгу и с криком дернули ее к
морю.  Верховой осадил  коня,  глянул  зверем  на  Грицка,  заорал  грозно и
замахнулся плеткой. Грицко встал и отбежал в сторону.
     Араб пугнул его конем в два прыжка. Поднял на дыбы лошадь и повернул ее
в  воздухе.  Ударил острыми стременами в  бока и полетел дальше.  Скоро весь
берег  покрылся  народом  -  белыми  бурнусами,  полосатыми хламидами.  Бабы
арабские стояли на пригорке.
     Все смотрели в море.
     Это сторожевые с горы дали знать, что с моря идет парус. Не сарацинский
парус. Фелюга уже рыскала по бухте от судна к судну: передавала приказ шейха
готовиться сняться в море.
     А на берегу зажгли костер.
     Какая-то старая,  высохшая женщина стояла у  костра и держала за крылья
петуха.
     Петух  перебирал в  воздухе  лапами  и  стеклянными глазами  смотрел на
огонь.
     Старуха раскачивалась и что-то бормотала.
     Грудь до самого пояса была вся в толстых бусах, в монетах, в раковинах.
Бусы переливчато бренчали, тоже говорили.
     Народ стоял кружком и молчал.
     Старуха кинула в огонь ладану,  и