ов.

     Косой вдруг говорит:
     - Ты что? Богу молишься?
     Я и не знал, что это я громко... Думал, про себя зарекаюсь.
     - Не будешь? А не навязывайся!
     А  я  разве навязывался?  Сам же  он  неделю целую мне в  уши тарахтел:
"Мамка твоя голодная,  ты  голодный,  вот так,  -  говорит,  -  пролетарий и
пролетает.  В трубу,  значит... Тряхнем Феньку что надо! И черт святой знать
не будет, где концы".
     А теперь - "не навязывайся"! И так обидно мне стало! "Скорей бы только,
- думаю, - на берег, и я - ходу, и чтоб не видеть никогда его".
     А он вдруг поднял весла, нагнулся ко мне, рожа зверская.
     - Ты,  -  говорит, - только дохни кому! Ты забудь, как меня и звать-то!
Да ты знаешь, кто я?!
     Как присунется ко мне мордой самой. Глаз косой.
     - Да ты знаешь... Я ведь не я, а я вот кто!
     Такой он мне сразу страшный показался.  И вправду не он, а другой. "Вот
он, - думаю, - какой он настоящий-то! Ночью-то в море, да один на один!.."
     Я и весла бросил. Он как гаркнет:
     - Греби!
     Я  без памяти греб и не знаю,  где у нас берег был,  и откуда ветер,  и
сколько времени прошло.
     Вдруг он стал легче грести, я тоже. Разворачивает шаланду.
     Смотрю,  под бортом у нас садок плавает здоровый. Пудов на девять рыбы.
Подошли аккуратно. Я шаланду на веслах придерживаю.
     Он стал рыбу в садок пересыпать. Тихонько, без шуму. И я держусь, чтобы
о садок не стукнуть. Пересыпал он рыбу - и чисто у нас в шаланде, ничего как
и не было. Тут я огляделся, вижу: мы под берегом. Берег не наш, чужой.
     Спустились мы в берег,  дернули шаланду раз и два.  У меня с голоду,  с
работы и  со  страху ноги подкашиваются.  Рву руки -  шаланда чуть подается.
Косой ругается во всех святых и угодников...
     Вдруг смотрим:  и  справа и  слева по человеку стоит.  С винтовками.  И
откуда и как они подошли? Я как увидал - все у меня внутри стало, как пустой
мешок я сделался. Я и сел на борт - ноги не держат.
     Они стоят, и мы не шевелимся.
     Косой вдруг говорит так это ласково:
     - Закурить у вас, землячки, нельзя?
     Они молчат, как неживые. Я уж подумал: есть они или нет?
     Потом Косой говорит мне громко, чтоб слышали:
     - Ну, отдохни трошки, хлопчик! Сморился, бедный? А ну, дернем еще?
     Я встал,  хватаюсь за что попало,  не дергаю, а, прямо сказать, держусь
за  шаланду,  чтоб только на песок не сесть.  Болтаюсь,  как рыба на крючке.
Шаланда - ни с места.
     - Подсобите, товарищи, шаланду вытаскать, - говорит Косой.
     Смотрю,  те  двинулись с  двух  сторон.  Ничего  не  сказали,  взялись,
дернули.
     - А вот спасибочки вам, - говорит Косой, да и хотел повернуть.
     А те ему:
     - Стой!
     И  стали они шаланду осматривать,  все пересмотрели.  А  у  нас ничего:
весла одни. Ни снастей, ни крючков, ничего как есть.
     Один, что повыше, говорит:
     - Откуда?
     Косой запел:
     - С  моря.  С  вечера перемет поставили,  вот  пошла  погода -  так  мы
проверить...
     - Кто ж это в летнее время перемет с ночи ставит?
     - Брось, товарищ, наливать! Приказ знаете?
     - Да что же приказ, приказ? - кричит Косой. - Мы ведь самая пролетария,
горькими нашими мозолями...
     - А у садка чего вы ковырялись?
     - Проверить же, на месте ли, а ведь знаете же... - гудит Косой.
     А те говорят:
     - Пойдем вот на кордон, там проверим. А ну, айда!
     Пошли.
     Один впереди,  другой сзади,  а в середине мы с Косым. И ни ног у меня,
ни духу. И только махалку я эту черную вспоминаю, как она кивала на нас.
     Вышли на обрыв и  пошли по тропинке над кручей.  Я только заметил,  что
чуть светать стало.
     Ничего я уж не понимал,  что Косой мелет.  Только те не отвечали, а все
покрикивали: "Айда, айдате!"
     Вдруг Косой дернулся и прыг под кручу.
     Тот, что был сзади, вскинул винтовку и бах! бах! вдогонку, вниз, и стал
спускаться с обрыва.
     А другой схватил за ворот меня. А я - не то бежать, а идти не знал чем.
И сел я на землю. Пришли еще красноармейцы с кордона, стали облаву делать, а
меня повели на пост, где их казарма и все.
     Живо по коридору протолкали к начальнику.
     Сидит за столом,  важный,  в кожаном.  На столе наган.  Сбоку телефон в
ящике. Посмотрел на меня - глаза, как гвоздики, - и спрашивает:
     - Это вот что с ним был?
     И прямо уперся в меня:
     - Как звать?
     Я думаю:  "Врать или нет?  Сейчас,  -  думаю,  -  узнают -  и к мамке с
обыском. Знаю ведь! Чуть что - сейчас обыск и пойдут тягать. Пусть, - думаю,
- сгноят меня, а не скажу правду!"
     - Ты не верти пуговицу. Говори, как звать!
     Я вдруг заорал.
     - Васькой,  Васенькой,  -  кричу,  - Васильем, Ва-си-ли-ем! - на разные
голоса, чтоб поверили.
     А меня Петькой Малышевым зовут.
     Начальник выскочил из-за стола, как тряхнет меня за шиворот:
     - Не врать мне!!
     Я  вижу,  самое остается только реветь,  все равно давно хотелось,  и я
ударился в слезы.
     И таким я горьким воем завыл -  голоса своего не узнал. Бить меня всего
начало, сам не рад, что реветь пустился. Как сорвался.

     Ночевал у них в казарме.  Утром проснулся,  не шевелюсь.  Но знаю,  что
сейчас спрашивать опять будут...  И про Косого... Вспомнил, как он в море-то
себя показывал, - ну как я про него скажу?
     Пусть бы мне кто тогда сказал, что мне надо делать!
     Лежу и слышу - идет разговор промеж красноармейцев:
     - В Чеку его, в Особый отдел, там, брат, узнают в лучшем виде.
     А другой:
     - Ну да,  очень просто, что с монитором шпионаж возили! Это что к садку
подъезжали - так это для понту, глаза отвести!
     И вижу я,  что все так выходит,  что и не придумаешь,  что им врать.  И
правду скажи - тоже веры не дадут.
     А  тогда эти  мониторы офицерские -  верно,  что в  наши берега ходили.
Очень даже близко.  Что же мне делать? Так бы вот лежал и не шевелился... До
самой до смерти моей!
     Слышу - затопали, выходить стали, и тишина настала. Полежал, полежал, а
в голове все кубарем,  кувырком все кружит, и махалка эта черная, проклятая,
так и кивает, кланяется.
     И вдруг как будто что взвинтило меня.
     Вскочил я,  сел  на  койке.  Осмотрелся:  лежит  на  койке красноармеец
одевши,  ногу свесил и на меня глядит,  улыбается.  Смешной я,  значит, был.
Хороший, к черту, смех!
     - Васька! - говорит.
     А я зыркаю: кого это он кличет?
     Он засмеялся, встал.
     - Ну,  все равно,  -  говорит,  - как там тебя. Чай пить будешь? Я тебе
подлопать дам.
     Дает мне чашку каши:
     - Наворачивай!
     А сам сел рядом на койку.
     Я думал,  что мне не до каши будет,  а ковырнул раз и не приметил,  как
кончил. Красноармеец принял чашку.
     - Боишься, - говорит, - за батьку?
     - Помер, - говорю.
     - Нет, - говорит, - он утек, не нашли его.
     Я даже не понял, что это он про Косого.
     - Не батька, - говорю, - он мне и не дядька, никто он мне!
     - Значит, он тебе вроде хозяина выходит?
     И  стал он закуривать и мне кисет сует,  как большому.  Я уж курил раза
два. Взял я, а скрутить не умею.
     - Эх ты, курец! - говорит и слепил мне цигарку.
     Курим, а он говорит:
     - Сказывать не будешь? Уговор, значит, держишь? Молодчина!
     Мне вдруг обидно стало на Косого, я и говорю:
     - А он свой-то уговор... треть мою... черта, говорит, ты получишь.
     - Это уж евоное дело.
     А я:
     - Пудов,  -  говорю,  -  пять,  не меньше,  рыбы было,  камбала - во, -
говорю, - колесо - не рыба!
     - На кухне,  -  говорит,  -  она у  нас,  в обед поешь,  как в отдел не
сведут.
     И так слово по слову я ему все рассказал,  как было.  А он говорит, что
уговор держи, дело святое.
     - Хитрый, - говорит, - знал, кого с собой взять. Кто ж, - говорит, - он
такой?
     - Не знаю я, кто он, не знаю, ненастоящий. Черт он, вот кто!
     А его смех взял.
     - Какой,  - говорит, - с чертом уговор может быть! Однако, - говорит, -
дело твое. Думай, братишка, как тебе лучше.
     И встал.
     А что мне думать? Ничего я не знаю.
     Налил он чаю холодного, а я и смотреть на чай не хочу. Не до чаю мне!
     Думаю -  и  ничего в голове,  одна эта махалка черная кивает,  и ничего
больше.
     И вдруг я как сорвался.
     - Что же делать-то мне,  дядя,  - говорю, - дорогой ты мой? - И вот-вот
опять зареву.
     - А ты прямо скажи:  такой,  мол,  я и такой-то,  а дела наши вот какие
были.  Мамка голодная дома пухнет,  а он мне треть сулит. Я и пошел на дело.
Застращал он меня в море,  а кто он -  я правильно сказать не умею. И квита.
На этом и стой. Что с тебя взять, с мальчишки!
     И отошло все сразу - и махалка и Косой черт.
     Вскочил я.
     - Веди к начальнику, - говорю.
     Встал я перед столом и срыву так и кричу:
     - Петька я Малышев!  Живу на Слободке,  в Пятой улице!  А дела наши вот
какие!
     И все, как было, вывалил.
     А начальник смеется:
     - Чего же ты вчера Ваньку-то валял? Сразу бы и говорил.
     Взялся за телефон.
     - Иди, - говорит, - обожди в казарме.
     К вечеру отпустили.  Потом раза два тягали,  спрашивали. Я все на своем
стоял:
     - Петька я Малышев, а дела наши вот...
     Так оно потом и присохло.
     Только как приснится мне черная махалка, потом на целый день балдею.
     А с красноармейцем я и сейчас друг.
        "Борис Степанович Житков. "Мария" и "Мэри""


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Это было в Черном море в ноябре месяце.  Русская парусная шхуна "Мария"
под командой хозяина Афанасия Нечепуренки шла в  Болгарию с  грузом жмыхов в
трюме.  Была ночь,  и дул свежий ветер с востока, холодный и с дождем. Ветер
был  почти попутный.  Тяжелые,  намокшие паруса едва маячили на  темном небе
черными пятнами.  По  мачтам  и  снастям холодными струями сбегала вода.  На
мокрой палубе было темно и скользко.  Впрочем,  сейчас и ходить было некому.
Один  рулевой стоял  у  штурвала и  ежился,  когда холодная струя попадала с
шапки за ворот.  В  матросском кубрике в  носу судна в сырой духоте спало по
койкам пять  человек матросов.  Кисло  пахло  махоркой и  грязным человечьим
жильем.  Мальчишку Федьку кусали блохи,  и  ему не спалось.  Было душно.  Он
встал, нащупал трап и вышел на палубу. Он натянул на голову рваный бушлат* и
зашлепал босиком по мокрым доскам. Слышно было, как хлестко поддавала зыбь в
корму.  Федька хорошо узнал палубу за  два года и  в  темноте не спотыкался.
Море  казалось  черным,  как  чернила,  и  только  кое-где  скалились  белые
гребешки.
     ______________
     * Бушлат - матросское полупальто.

     Федька заглянул в люк хозяйской каюты.
     Там вспыхивал огонек папиросы.
     - Эге! - крикнул Нечепуренко. - Кто це? Хведька? А ну, ходы.
     Федька спустился в каюту.
     - Хлопцы огонь задули?  Ну-ну!  Жгуть дурно керосин, не в думках, что в
деревне люди с каганцами живуть.
     Огня не было не только в кубрике, но не были выставлены и отличительные
огни по  бортам:  справа зеленый и  слева красный.  По этим огням суда ночью
узнают друг друга и избегают столкновений.
     - Як не спишь,  -  продолжал хозяин, - то уж не спи: тут могут пароходы
встретиться. Поглядывай в море.
     Федька подошел к рулевому.
     - Что трясешься? - спросил рулевой. - Ямы боишься?
     - Та смерз, - сказал Федька. - А кака та яма?
     - Не знаешь?
     Федька много слыхал россказней про яму,  не верил им, но все-таки любил
послушать. А ночью так и побаивался: а вдруг в самом деле есть?
     - Нема никакой ямы, - сказал Федька, - ты ее видал?
     - А вот и видал:  там повсегда зыбь.  Ревет! - аж воет. Я раз с греками
плавал, видал, как судно туда утянуло. Хоп, и амба!
     - Брешешь? - испугался Федька.
     - Вот чтоб я пропал! Пароходы затягает.
     - А где ж она?
     - Аккурат посередь моря. Греки знают.
     - Да врешь ты! - отмахивался Федька.
     - Верное  слово.   Вот  чего  Афанасий  не  спит?   -  добавил  рулевой
вполголоса. - Накажи меня бог, ямы боится.
     - Федька! - крикнул из каюты хозяин. - Смотри огни! Уши развесил.
     Федька стал  вглядываться в  темноту,  и  действительно далеко впереди,
справа,  ему показался белый огонек.  А сам прислушался, не гудит ли впереди
яма.

     Английский грузовой пароход "Мэри" с  полным грузом русского хлеба шел,
направляясь вдоль западного берега Черного моря,  в Босфор, чтоб оттуда идти
дальше в Ливерпуль.
     Зеленый и  красный огни ярко светились по  бортам:  там  горели сильные
электрические лампы.  Еще  один  белый огонь горел на  мачте.  Этот огонь на
мачте носят пароходы в  отличие от  парусных судов,  которым пароходы всегда
должны уступать в море дорогу.
     Пароход был недавно построен,  все было новенькое,  и  исправная машина
работала как часы.  На носу судна стоял вахтенный "баковый" и  зорко смотрел
вперед. Тут же висел большой сигнальный колокол, которым баковый давал знать
вахтенному штурману,  когда появится на горизонте огонь: ударит раз - значит
огонь справа, два - слева, три раза - прямо по пути парохода.
     Молодой помощник капитана,  штурман Юз,  был  на  вахте и  ходил взад и
вперед по капитанскому мостику.
     Вдруг он услышал три спешных удара в колокол с бака.  Он глянул вперед:
почти перед самым носом парохода слабо мигал зеленый огонек.
     - Лево на борт! - крикнул Юз рулевому, и пароход резко покатился влево.
Реи парусника едва не задели пароход.
     - Проклятые!  Дикари! Четвертый раз! - ворчал про себя Юз. - На курс! -
скомандовал он рулевому.
     Рулевой повернул штурвал,  закляцала рулевая машина, и пароход пошел по
прежнему направлению.
     Капитан  Паркер  сидел  на  кожаном диванчике в  своей  каюте,  которая
помещалась тут же у капитанского мостика.  Две электрические лампочки горели
над полированным столиком,  на котором стояла бутылка виски* и сифон содовой
воды.  Капитан курил из трубки душистый английский табак и  записывал в свой
кожаный альбом русские впечатления. Он боялся, что за длинную дорогу забудет
и не сумеет толком рассказать своим ливерпульским друзьям про Россию.
     ______________
     * Виски - английская водка.

     "На улицах громко говорят, кричат, - писал он, - на тротуарах толкаются
и не извиняются..."
     Бах, бах, бах! - опять раздались три удара с бака.
     Капитан Паркер надел фуражку и выскочил из каюты.
     - В чем дело, Юз? Опять? - спросил он помощника.
     - Право, право, еще право! - командовал Юз.
     Красный огонек совсем близко проскользнул мимо левого борта.
     - Что они, издеваются? - сказал Паркер.
     - Мы ведь должны уступать паруснику по закону, - ответил Юз.
     - Но  ведь закон,  мистер Юз,  запрещает ходить в  море без огней,  как
пираты.  Или вы  считаете правильным,  когда огни внезапно появляются за три
сажени? - назидательно сказал капитан.
     - Что же, бить? - спросил Юз.
     - Надо быть твердым, когда ты прав.
     - Конечно, следовало бы проучить, - слабо заметил Юз.
     - Ну,  а раз так,  то не меняйте в таких случаях курса,  Юз,  - ответил
Паркер.
     Капитан круто повернулся и ушел к себе в каюту.
     Артур Паркер представил себе,  как  его  пароход,  гладко выкрашенный в
красивый серый цвет,  горит яркими электрическими огнями,  чистый,  сильный,
гордо идет среди этих замухрышек-парусников.
     Джентльмен в толпе дикарей.
     Он вспомнил, как в русском порту его два раза толкнули на улице.
     Черт возьми! Он не успел опомниться, как уже обидчик куда-то исчез.
     Никак не  подворачивалось удобного случая,  чтобы проучить эту публику.
Артур Паркер представлял,  как он  будет рассказывать про это в  Ливерпуле и
как  все  будут ждать,  что  он  сейчас скажет,  как он  сумел показать этим
дикарям,  с  кем  они  имеют  дело.  А  сказать было  нечего.  Паркер сильно
досадовал на себя.
     "Вот  и  с  этим  парусником упущен случай.  Этот разиня Юз!  Надо было
просто -  трах!  Довольно миндальничать -  носите огни в  море...  Какой был
удобный случай!" - досадовал капитан.
     Паркер  снова  вышел  на  мостик.   Он  надеялся  все-таки,  что  вдруг
представится еще такой же случай, и не рассчитывал на Юза.
     - Они,  кажется,  вас выдрессировали, Юз, - едко сказал он помощнику, -
вы ловко обходите этих господ, юлите, как лакей в ресторане.
     Юз молчал и смотрел вперед.

     - Дядьку,  - крикнул Федька хозяину, - вже блище огонь, пароход аккурат
на нас идет!
     Нечепуренко высунулся из каюты.
     - А таки здоровый пароход, - сказал он, помолчав, - должно, с Одессы, с
хлибом.  А  ты  где,  Федька,  закинул той старый фалень?  С  него ще  добры
постромки выйдуть.
     - Дядьку!  Ой,  финар давайте!  -  кричал Федька.  Он не спускал глаз с
парохода,  и  ему ясно было,  что если пароход через минуту не  свернет,  то
столкновение неизбежно.
     Рулевой не выдержал и стал забирать лево.
     - Що злякавсь?* -  крикнул Нечепуренко.  - Держи, бисова душа, як було!
На серники, - обратился он к Федьке.
     ______________
     * Что испугался?

     Федька вырвал из рук хозяина коробок спичек и бросился в каюту, нащупал
на стене фонарь,  чиркнул спичку -  красный.  Надо правый, зеленый. Впопыхах
дрожащими руками Федька чиркал спичку за спичкой, они ломались, тухли, он не
мог  зажечь нагоревшей светильни.  Горит!  Федька с  маху захлопнул дверцу -
фонарь мигнул и потух.
     - Не  сдавайсь под  ветер!  -  слышал  он,  как  кричал  наверху хозяин
рулевому.
     Федька снова чиркал спички,  чувствовал,  что теперь уж  каждая секунда
стоит жизни.  Наконец он выбежал с зеленым огнем на палубу и направил фонарь
к пароходу.
     Пароход был совсем близко,  и Федьке казалось,  что прямо в упор глядят
красный и  зеленый глаза парохода.  Он  услышал,  что там спешно пробили три
удара в колокол.
     - Так держать! - крикнул Нечепуренко злым голосом.
     - Так держать! - раздалась жесткая команда по-английски на пароходе.
     Не меняя курса, "Мэри" шла прямо на парусник.
     - Лева, лева! - завопил Нечепуренко.
     Но  было уже поздно.  Федька видел,  как с  неудержимой силой на них из
темноты летел  высокий нос  парохода,  не  замечая их,  направляясь в  самую
середину судна.  Ему стало страшно,  что пароход прямо раздавит его, Федьку.
Он выпустил на палубу фонарь,  опрометью бросился к вантам и,  как обезьяна,
полез на мачту.
     - Гей, гей! - в один голос крикнули хозяин и рулевой, но в тот же почти
момент оба слетели с ног от удара: пароход с полного хода врезался в судно.
     Раздался страшный хрустящий удар.  Федьку тряхнуло, и он едва удержался
на вантах.  В двух аршинах от себя он ясно увидал серый корпус судна; закрыл
глаза,  сжался в  комок и изо всей силы уцепился за ванты.  Что-то грохнуло,
ударило,   мачту  покачнуло,   и,  когда  Федька  открыл  глаза,  он  увидел
удаляющиеся огни парохода,  а внизу -  он ничего не мог понять - вода была в
двух аршинах под  ним.  Он  вскарабкался выше и  с  ужасом видел,  что  вода
поднимается за ним.  Он стал на салинг и обхватил стеньгу, не спуская глаз с
воды.  Черная,  слепая зыбь ходила там внизу, но теперь она не шла выше, как
будто бы мачта перестала погружаться.  Но Федька не верил и  не отводил глаз
от воды.
     Капитан Паркер молчал и  глядел вперед,  как  будто ожидая еще чего-то.
Ему казалось,  что это еще не все. А "Мэри" все удалялась от места крушения.
Команда  выскочила  на  палубу,   все  тревожно  спрашивали  бакового,   что
случилось.
     "Все правильно,  да,  да,  все правильно..." -  думал Паркер. Он сам не
ожидал,   что  так  все  это  будет,  и  теперь  испуганная  совесть  искала
оправданий.
     - Капитан, там ведь люди остал