пожар. Или на
зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например.
     Я думал:  вот лев - ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего
ему бояться,  коли он  сильней всех?  Я  на таракана тоже без топора иду.  А
потом прочел у Брема,  что он сытого льва камнем спугнул:  бросил камнем,  а
тот,  поджавши хвост,  как собака, удрал. Где же характер? Потом я думал про
черкесов.  Вот черкес - этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед
чем не отступит. А товарищ мне говорит:
     - А спрыгнет твой черкес с пятого этажа?
     - Дурак он прыгать, - говорю.
     - А чего ж он не дурак на полк один идти?
     Я задумался.  Верно:  если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка,
не боишься в голову из пистолета выстрелить?  Он - бац! И готово. Этак давно
бы ни одного черкеса живого не было. С гор в пропасть прыгали бы, как блохи,
и палили бы себе в башку из чего попало. Если им смерть нипочем. Ясное дело:
совсем не нипочем,  и небось как лечатся,  когда заболеют или ранены. Зря на
смерть не идут.
     Вот про это "зря" я увидал целую картину.
     Дело  было  так.  Был  1905 год.  Был  еврейский погром.  Хулиганье под
охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всякими,
кто  совался  против.  И  образовался  "союз  русского  народа"...  казенные
погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх
и  трепет.  В  союз этот собралась всякая сволочь.  А  чуть что -  на помощь
выезжала казачья сотня,  на конях,  с  винтовками,  с шашками,  с нагайками.
Читали,  может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу
часов в семь хотя бы вечера и видишь -  идет по тротуару строем душ двадцать
парней  в  желтых  рубахах.  Кто  не  понравился  -  остановили,  избили  до
полусмерти и дальше. Дружина союза русского народа.
     В  это  время как  раз  приходит ко  мне  товарищ.  Приглашает дать бой
дружине.  Днем, на улице. Я ни о чем другом тогда не подумал, только: неужто
струшу? И сказал: "Идет..." Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если
найдут,  ой-ой!  Если не  расстрел,  то каторга наверняка.  Уговорились где,
когда.  "И Левка будет".  А Левку я знал. Я удивился: Левка был известен как
трус.  Его называли Левка-жид, и он боялся по доске канаву перейти. И Левка.
Место было то, с которого начинала орудовать дружина. Нас было семь человек.
Мы  растянулись вдоль улицы под  домами.  Вот и  желтые рубахи.  Улица сразу
опустела -  еврейский квартал.  Дружина идет строем по  тротуару.  Мы стоим,
прижавшись к домам. Нас не видно.
     У меня сердце работало во всю мочь:  что-то будет? Чем бы ни кончилось,
все равно замечен и потом... Все равно найдут. Стрельба на улицах... Военный
суд. Виселица.
     Вдруг один из дружинников поднял камень,  трах в окно.  В тот же момент
выстрелил наш вожак.  Это значило -  открывай огонь.  Наши стали палить. Мой
выстрел был седьмым. Но я думал, что есть еще утек: есть возможность замести
следы.  Дружина шарахнулась.  Их  начальник что-то  крикнул,  все  встали на
колено и  стали палить из  револьверов.  И  вдруг Левка выбегает на середину
улицы и с роста бьет из своего маузера.  Выстрелит, подбежит шагов на пять и
снова.  Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили
на мостовую,  и  в  тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол.
Левка побежал вслед,  но  его догнал наш вожак и  так дернул за  плечо,  что
Левка слетел с ног.
     Дружина постреливала из-за  угла.  Через пять  минут уже  взвод казаков
дробно скакал по  мостовой.  Дал с  коней залп.  Левку держали,  чтоб он  не
бросился на казаков. А я только со всей силой удерживал ноги на панели, чтоб
не понесли назад. А грудь - как железная решетка, через которую дует ледяной
ветер.  Мы, отстреливаясь, благополучно отступили. Не знаю, много ли стрелял
я.
     Я сразу не пошел домой,  чтоб запутать следы,  наплести петель. А Левку
едва вытолкали из улиц, он плакал и рвался.
     Я испытывал храбрость,  а у Левки сестру бросили в пожар. Лез не зря. У
него в  ушах стоял крик сестры и  не замолк вопль народа своего.  Это стояло
сзади, и на это опирался его дух. У меня был товарищ - шофер. К нему подошли
двое ночью,  и  он  снял свою меховую тужурку и  сапоги и  раздетый прибежал
домой зайчиком по морозу.
     Его мобилизовали.  И  через два месяца я узнал:  летел на мотоциклете с
донесением в соседнюю часть.  Не довезет -  тех окружат, отрежут. По пути из
лесу  стрельба.  Пробивают ноги -  поддал газу.  Пробивают бак  с  бензином.
Заткнул на ходу платком,  пальцем,  правил одной рукой и пер, пер - и больше
думал о бензине,  чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего
проще:  стать.  Взяли бы в плен,  перевязали,  отправили в госпиталь.  Да не
меховым бушлатиком на этот раз подперт был дух.
     Или вот вам случай с  моим приятелем капитаном Ерохиным.  Ему дали груз
бертолетовой соли  в  бочонках  из  Англии  в  Архангельск.  При  выгрузке у
пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет
кислород -  это раз,  так что поддает силы пожару.  А второе - она взрывает.
Получше пороха.  И  ее полон трюм.  Ахнет -  и от парохода одни черепки.  Он
взорвется,  как граната. Через минуту - пламя уже стояло из трюма выше мачт.
У всей команды натуральное движение -  на берег и бегом без оглядки от этого
плавучего снаряда.  И  тут голос капитана:  заливай.  И капитан стал красней
огня и громче пламени.  И никто не ушел.  Не сошла машинная команда со своих
мест и дали воду,  дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А
берег опустел:  все знали -  рванет судно, на берегу тоже не поздоровится. И
залили.  Через  полчаса приехала пожарная команда.  Не  пустил  ее  на  борт
Ерохин: после драки кулаками не машут.
     На  что  его  дух  опирался?  Да  ведь  каждый  капитан,  приняв судно,
чувствует,  что в  нем,  в этом судне,  его честь и жизнь.  Недаром говорят:
Борис Иваныч идет, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в
капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает
на судно:  капитан и судно одно.  И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим
чувством и был подперт его дух.
     А то ведь говорили:  как осторожно Ерохин ходит.  Чуть карте не верит -
прямо торцем в  море и в обход.  Не трусоват ли?  Но поставьте тех,  кто так
говорил,  командовать судном:  думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не
проверяли б неверные карты своим килем.
     Но вы скажете: "Что большие дела - война да море. А вот на улице".
     Да,  на  улице,  на каждой почти улице есть свой Иван.  Был и  в  нашем
переулке такой клевый парень,  кому все  не  под  шапку.  Никому не  уважит.
Лезет,  хоть на кого.  Просто,  скажете, смелый, и все тут. Нет, не все. Для
него вся жизнь в этой улице,  тут его положение держится кулаком.  Отступи -
пропал.  Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть
здорового прохожего - как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И все
его положенье героя и  "Ивана" повисло на  волоске.  И  он  уж  кричит через
дорогу:
     - Эй, ты что смотришь?
     (А тот и не смотрит.)
     - В рыло давно не заезжали тебе,  видать.  -  И шагает через улицу. Все
глядят, как наш-то его.
     И  прохожему  не  до  того,  чтоб  в  каждой  улице  драться.  Прохожий
уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.
     А  потом чего-то  он перестал с  ребятами за воротами стоять,  прохожих
поджидать.  Днем его  вовсе не  стало видно.  Как-то  вечером слышу у  ворот
разговор, его голос:
     - Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты
попробуй.  У нас есть один, и посмотреть - не видный из себя парень, так он,
брат, в час заколачивает - мне в три не кончить. Вота что!
     Потом через месяц слышу - он на ребят покрикивает:
     - А вы что?  Все бузу трете?  Чего к человеку пристали!  Человек в баню
идет.
     А  раньше самое первое дело:  задраться с  таким и  чтоб белье в  грязь
разлетелось.
     Вышел из "Иванов",  в другом его жизнь,  в другом честь - не в улице, в
заводе.  Не подуськаешь:  нет у него ни подъему,  ни духу лезть на здорового
дядю - улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.
     А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то
его  далеко обходил.  Раз  пришлось отводить домой девочку лет семи.  Дорога
самая короткая через кладбище. Она ему:
     - Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.
     - А ты боишься, что ли?
     - С вами-то мне нигде не страшно.
     Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:
     - Да  чего бояться,  дурашка:  он деревянный.  Чего он тебе сделает?  А
покойники,  они мертвые.  Поди,  и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да
крест.
     Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.
     Ну, а потом? Потом снова обходил.
     На девочкино доверие оперся его дух.
        "Борис Степанович Житков. Кенгура"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     На  парусном судне  "Зазноба" служил матросом один  литвин,  Заторский,
пудов на шесть дядя.  Силы медвежьей.  Бывает, тянут хлопцы брас*, пятеро их
стоит,  тужатся,  жилятся;  Заторский подойдет,  упрется -  те только за ним
слабину подбирают за кнехт крепят.
     ______________
     * Брас - снасть, которой поворачивают рею.

     Он откудова-то из лесов был и мужицкой повадки своей не бросал: хоть за
мокрое берется,  а  непременно вперед в  руки поплюет.  Ноги узловатые,  как
коренья, и ходит, будто за землю хватается, так и гребет.
     Бить он никогда никого не бил. Возятся с ним ребята, иной раз - в штиль
ведь делать-то  нечего -  бросаются,  как собаки на  медведя,  а  он  только
смеется.  Потом  поплюет  в  руки,  сгребет троих,  что  хвороста охапку,  и
положит,  не торопясь, на палубу. Добрый был и неразговорчивый. Это уж когда
с полчаса все молчат,  он,  бывало,  вдруг хриплым басом заведет: "А у нас в
зиму -  самая охота".  Смешно: штиль, жара, море - как масло, а он про снег,
про берлоги. Только это редко с ним бывало.
     На  берег идешь:  там в  случае скандальчик или что -  за  ним,  как за
каменной горой - в обиду не даст.
     Вот как-то раз сидим мы на берегу в пивной,  и Заторский с нами.  Денег
мало, так что выпиваем потихоньку. Молчат все.
     Заторский уж начал объяснять,  как у них там на волка капканы ставят, а
Простынев вдруг перебивает:
     - Идем в цирк!
     Идем да идем - и так пристал: болтает, ломается. И ведь черт его знает,
как он у  нас на судне завелся:  в каком-то порту подобрали.  Жиденький весь
какой-то, скользкий, дрыгается. Ну, слякоть одна.
     И вечно врет.  То говорит,  что из Москвы,  то он саратовский.  А может
быть,  он и не Простынев вовсе? То у него мать вдова, то он у тетки жил. Так
его и звали: теткин сын.
     Выпил он на грош,  а орет на весь кабак:  в цирк, да в цирк. А по нему,
шельме, видно, что это он неспроста. И все около Заторского пляшет, за рукав
тянет:  ничего,  мол,  стоить не будет,  так пустят,  без денег,  у него там
знакомые. И крестится и ругается - это все у него вместе.
     Пошли мы -  так он надоел. Знали, что врал. Так и оказалось: заплатили.
С разговором, правда, а все-таки заплатили. Сели.
     Смотрим представленье.  Ну,  как обыкновенно:  лошади,  клоуны. Наверху
человек двоих в зубах держал. Заторский посмотрел:
     - Ну, - говорит, - ежели этот кусит...
     И головой только помотал.
     Под конец музыка остановилась,  выходит человек в  вязаной фуфайке и  с
ним кенгура.  В рост человека зверь,  серой масти.  На задних ногах,  как на
лыжах стоит;  передние лапки короткие,  как ручки. И на всех четырех лапах у
него рукавицы шарами и крепко к лапам примотаны ремешками.
     У этого,  что его вывел, такие же шары на руках. Вышел распорядитель на
середину и говорит:
     - Сейчас  почтеннейшей  публике  австралийский  зверь  кенгура  покажет
упражнение в боксе. Редкий случай искусства.
     И  вот  этот  человек  в  вязанке  давай  наступать на  свою  кенгуру с
кулаками.
     Она  живо  заработала ручками -  трах-трах!  -  лап  не  видно.  Хозяин
отбивается, но, видать, она его не очень-то садит - ученая.
     Всем смешно, все хлопают. Тут снова музыка ударила, и кенгура перестала
драться.
     Опять выходит распорядитель, поднял руку, музыка остановилась.
     - Вот,   -   говорит,   -  публика  убедилась  наглядно,  как  работает
австралийский зверь кенгура!  Желающие испытать свои силы, могут выступить в
бой  без  перчаток.  Кенгура работает в  перчатках.  Если кто победит зверя,
получает немедленно тут же сто рублей деньгами.
     Весь цирк молчит - слышно, как фонари жужжат.
     Вдруг слышу:
     - Есть желающий!
     - Здесь!
     Гляжу -  это Простынев орет.  Подплясывает,  тянет Заторского за рукав.
Заторский стыдился, покраснел, отмахивается. Весь цирк на него пялится, орут
все:
     - На арену! Га! А!
     Такой содом поднялся. Заторский в ноги глядит, а Простынев, теткин сын,
вскочил на сиденье,  на Заторского руками тычет -  "вот! вот!", да вдруг как
сорвет с него фуражку и швырнул на арену.
     Заторский вскочил - в проход, вниз, через барьер, за фуражкой.
     Только он на арену -  кенгура прыг! И загородила фуражку. Головка у ней
маленькая, собачья, стоит и кулачками пошевеливает - и около самой фуражки.
     Тут распорядитель махнул рукой, и барабан в оркестре ударил дробь.
     Заторский что-то кричит на кенгуру -  ничего за барабаном не слыхать, -
а  кенгура на него хитро так и зло глядит и все кулачками шевелит.  Дразнит.
Уперлась хвостом в песок,  хвост у ней мясистый,  упористый -  твердо стоит,
проклятая.
     Заторский  на  нее  рукой,  как  на  теленка,  по-деревенски  -  видно,
отпугнуть хотел.
     Вдруг кенгура задней ногой,  как лыжей,  - бах ему в живот. Да здорово!
Заторский так и сел,  глаза выпучил.  Вдруг, вижу, озверело лицо, побагровел
весь,  вскочил да  как  заревет быком -  куда твой барабан!  Как рванется на
кенгуру - раз! раз! Сбил с ног и с хвоста, с этого, насел. Весь цирк на ноги
встал, и барабан оборвался.
     А  Заторский и себя не помнит:  где и что.  Сидит на кенгуре и молотит,
морду ей в песок вколачивает.
     Хозяин к  нему -  куда тут...  И распорядитель и циркачи все вскочили -
еле оторвали. Поставили Заторского на ноги.
     Он огляделся, вспомнил, где он, и бегом в проход, вон из цирка, как был
- без шапки. Мы за ним.
     Нагнали его на углу. А он отдышаться, отплеваться не может.
     Я ему:
     - Чего ты озверел-то?
     - Тьфу, - говорит, - обидно... зверь ведь... а с подлостью.
     А тут Простынев нагоняет.
     - Получил, - говорит. - Половина мне, потому без меня ты и не пошел бы!
     Смотрю, Заторский снова озверел, как зарычит:
     - Иди ты к...
     Простынева и след простыл. Больше мы его и не видели.
     А кенгуры три недели в афишах не было, так мы и в море ушли.
        "Борис Степанович Житков. Клоун"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Цирк сиял огнями.  И  огненным веером горела над крышей на  черном небе
красная надпись:

        "ЛУИЗ"
                              КАНДЕРОС

     Входные двери перестали хлопать - не успевали закрываться: густой кашей
валил народ к кассе.
     Тринадцать тигров и  среди них  будет женщина на  коне.  На  афише была
нарисована воздушная женщина в  розовом трико  верхом на  белой лошади,  без
седла  и  уздечки,  а  вокруг мечутся и  скачут рыжие тигры с  оскалившимися
зубами. А женщина подняла, как крылышки, ручки и беззаботно улыбается.
     Публике хотелось скорее увидать ее среди тигров одну, даже без хлыстика
в руке.  А под трико не спрячешь револьвера.  И все волновались, уж глядя на
одну только картинку на афише.
     А  у служащих была своя тревога:  как раз сегодня днем на репетиции при
всех   артистах  директор  устроил   скандал  клоуну   Захарьеву.   Захарьев
репетировал свой номер с  Рыжим и хлопнул его по щеке.  Вдруг вошел на арену
директор, высокий, толстый, и сразу начал кричать.
     - Надоели вы  со  своими  оплеухами.  Все  ваши  номера один  мордобой.
Выдумайте, шевелите мозгами. Сегодня последний вечер с оплеухами! Слышите? А
то выходит у нас не цирк, а ба-ла-ган!
     Директор покраснел от  натуги.  Фыркнул и  вышел  вон.  Захарьев и  рта
открыть не успел.  Все кругом молчали и, подняв брови, глядели на Захарьева.
Захарьев нахмурился и ни на кого не глядя вышел вон.
     А  у  себя в  уборной Захарьев чуть не  плакал.  Он  считал себя первым
клоуном в Союзе.  Столичным клоуном, лучшим выдумщиком. Ему всегда говорили,
что он -  талант,  известность.  Он был красавец,  франт,  и  даже клоунский
костюм у него был в талью, из желтого атласа, с серебряным шитьем.
     Вот  уж  пять  лет  он  работает в  этом  цирке и  всегда визг,  хохот,
аплодисменты.
     И  вдруг этот новый директор позволил себе при  всех...  Захарьев бил с
досады кулаком по колену.
     Вдруг он увидал, что в дверях стоит Рыжий и смеется.
     Рыжий одним прыжком сел рядом на стол.
     - Горе луковое!  Не  злись!  Сегодня мы им покажем,  какая у  нас будет
последняя оплеуха. Дай только я на этот раз выдумаю.
     - Меня оскорбляют, а я буду выдумывать? - крикнул Захарьев.
     - Не ты,  а я,  я буду выдумывать,  -  перебил Рыжий. - А знаешь, в чем
дело?
     - Ну? - Захарьев насторожился.
     - Дело в  том,  -  сказал Рыжий,  -  что  на  твое место директор хочет
поставить своего племянника Серьгу.
     Захарьев побелел от злости.
     - Наплюй, - сказал Рыжий. - Слушай лучше меня. Будешь слушать?
     Захарьев молчал.
     - Ну тогда я ухожу.
     Рыжий соскочил со стола и прыгнул в двери, в коридор.
     - Стой, стой! Рыженький! - крикнул вдруг жалобно Захарьев.
     Рыжий вернулся.
     - Так будешь слушать? Дай руку.
     Захарьев протянул ладонь,  и  Рыжий с  размаху треснул в руку так,  что
жарко стало. Повернулся волчком и побежал по коридору.
     И  вот  до  вечера никто не  знал,  что будет на  спектакле у  клоунов.
Говорили среди артистов, что клоунского номера совсем не будет, что Захарьев
подал жалобу в  союз и  уходит.  Другие говорили,  что  выступит новый клоун
Серьга.  Рыжего целый день не  видели,  а  когда вечером он  явился,  за три
минуты до начала,  все его обступили с  расспросами.  Рыжий сказал,  что сам
директор наденет колпак и будет бегать по арене на четвереньках.
     А  публика валила и валила в цирк.  Артисты в уборных одевались к своим
номерам.  Рыжий с  Захарьевым заперлись в  своей каморке.  Кто-то постучал в
дверь. Рыжий высунул голову. Служитель стал шептать ему на ухо:
     - Директорский племянник одеваются тоже,  знаете,  клоуном, наряд очень
богатый, и - и какой богатый!
     - Ладно!  -  крикнул Рыжий, - кланяйся павлину и спереди и в спину, - и
захлопнул дверь.
     Оркестр грянул марш.  Под  куполом вспыхнули яркие  лампы,  на  вороном
коне, на бешеном скаку вылетел на арену наездник - представленье началось.
     А по коридору опять бежал служитель. Он крикнул через двери:
     - Слушайте,  товарищ Захарьев! Директор велел спросить, будет ваш номер
или  нет?  Слышите?  А  если будет,  так чтоб пять минут,  потому надо время
оставить: их племянник следом после вас выступают.
     И потом прибавил вполголо