ского народа"  резинами машет,  хлещет  этим  резиновым
дубьем всех, чья личность им не по нраву. Что ж, выходит: в щель забейся. Но
мы сидели втроем на квартире, и всем тошно, а Сережка все бубнил:
     - Теперь им лафа - во какими павлинами ходят: "Что? Кого? Царя?" Сейчас
свисток из  кармана,  тебя  за  шиворот,  и  такое тебе "боже царя" начнут в
участке всаживать,  что аккурат на три месяца больницы.  Сиди,  брат,  и  не
пикни. А они там, в городской думе, завтра - ого! Три фургона одних бутылок,
говорят, туда пригнали.
     Гришка говорит:
     - А я пикну. Ой, пикну! Они только за рюмки, а я...
     - А  ты залазь под койку и  оттуда пикни!  -  И Сережка ткнул ногой под
кровать.  -  Залазь  хоть  сейчас и  пищи.  Только малым  ходом,  а  то  сам
испугаешься.
     Гришка вскочил:
     - Ой,  охота пикнуть!  Охота,  товарищи,  пришла,  тьфу!  Чтоб я пропал
совсем.
     Мы на него глядим:  что он,  сдурел?  А  его всего так и ломает,  так и
крутит винтом.
     - Вот надумал,  побей меня господь!  -  И сел на корточки,  потом опять
вскочил и  к двери:  засматривает,  не слушает ли кто.  Обезьяна!  В нем,  в
идоле,  сажень без вершка, и тощий, как веревка. Мы с Сережкой засмеяться не
успели,  а он присел на пол между нами,  за шеи сгреб,  и ну шептать. Такого
нашептал,  что мы с Сережкой по карманам всю мелочь вывернули: гони, ребята,
пока лавки не закрыли! Через час чтоб здесь быть. За шапки - и в двери.
     Через  час  мы  опять  вместе.  Мы  с  Сережкой принесли по  три  фунта
охотничьего пороху,  марки "царский", Гриша - клею столярного, веревки сажен
десять и  шнурок.  Вот где он этот шнурок достал?  Говорит,  у  сапера.  Это
замечательный шнурок: если его подпалить с одного конца хотя бы цигаркой, то
он неугасимо горит на какой ни есть погоде,  и горит с полным ручательством:
ровно аршин в  минуту -  как часы.  Мы с  Сережкой не поверили.  Отмерили на
пробу  четверть  аршина  точнехонько,  подпалили с  конца  и  по  часам,  по
маленькой стрелке, глядели. Секунда в секунду! Что ты скажешь!
     И вот мы бросили курить, ссыпали все шесть фунтов этого пороху в газету
длинной колбасой,  обложили картонками,  обвязали всю эту змею бечевками.  И
весело нам стало,  "царский" -  приговариваем.  Гришка для смеха "боже, царя
храни"  затянул.  Мы  подтягиваем.  Разварили клею  столярного у  хозяйки на
керосинке -  говорим,  койку будем чинить. Она рада: "Вот дельные хлопцы", -
говорит.  А тут Гришка проткнул дырку в колбасе,  потом обернул карандашик в
бумажку и  всадил в  эту  дырку карандаш до  самого пороха.  Кто его выучил,
долговязого?  И  теперь ну мазать веревку в  клею и эту колбасину укручивать
клейкой веревкой. Да плотно и накрепко.
     Мы  все в  клею перемазались;  однако все идет как надо.  Колбаса вышла
хоть  и  толстая,  однако  Гриша  все  ее  промеривал  и  говорит:  "Толщина
подходящая, и больше не мотать". Мы ее, мамочку, выровняли, укатали в газеты
- вышла,  что со станка,  как точеная, полтора аршина длиной. Мы ее закатали
под кровать - пусть сохнет.
     Тут мы закурили и для виду стали по кровати постукивать -  чиним,  мол,
чтобы хозяйка не была в сомнении.  Гришка все под кровать заглядывает. Домой
не хотел идти.
     - Вы, - говорит, - ее возить еще начнете туда-сюда и все дело завалите.
     А ночевать ему здесь как же? Дворник придет: кто посторонний ночует? По
какой причине?  Укрывается,  значит.  А  Гришку с 1905 года в полиции хорошо
помнили. Да где такому спрятаться: в толпе торчит, будто на ящик встал.
     Пришлось Грише уйти.  На прощанье он колбасу погладил:  "Сохни, мамочка
ты моя!"
     На другой день был канун нового года.  На думе из газовых рожков горело
ярко  "боже,  царя  храни" саженными буквами,  а  колбаса наша засохла,  как
каменная.  А  к  думе кареты подъезжали и откатывали.  Погода была тихая,  и
снежок ласковый,  как вишневый цвет,  падал нехотя с неба.  А Гриша отмерил,
семь раз отмерил четыре аршина чудесного шнурка, вынул карандашик и заправил
в  дырку на его место кончик этого шнурка и крепко бечевкой укрепил шнурок в
колбасе.  А  полиция в  белых перчатках у  думы стоит и  откозыривает каждой
карете. А мы втроем идем в скверик, что возле думы, и Гриша под пальто несет
колбасу,  к груди прижимает.  Он длинный, и на нем не видать. Похоже, просто
человек  поплотней  кутается:  пальтишко-то  дрянненькое.  Вот  уж  половина
двенадцатого.  Последняя карета отъехала.  Успокоились околоточные и  поверх
белых перчаток варежки натянули.  Гляди,  и пусто перед думой стало. А вот и
один всего околоточный остался.  Вот и  он  зазяб и  ушел в  думу,  в  сени,
греться.
     А у меня жестяночка с красной краской,  а у Сережи - кисточка. Вот мы с
Сережей к  думе.  Я  сторожить остался,  а Сережа -  к пушке.  Мигом влез на
фундамент,  уцепился за лафет.  Вот уж вижу -  там,  малюет.  Вот уже Гришка
саженями шагает через  площадь,  торчит столбом верстовым.  На  него  просто
посмотреть -  так городовой свистнет.  Вот Сережка спрыгнул.  А Гришка - ему
пушка как раз под рост; дуло-то высоко, а ему как раз руками достать - ух! -
и ушла колбаса в пушку,  шнурочек только чудесный,  как макаронина, висит из
рта пушки.
     Часы у нас по-думски поставлены в точности.  Во,  как раз четыре минуты
осталось.  Вижу,  Гришка раздул папироску и припалил шнурочек.  Теперь ходу,
ребята!  Гришки уже нет.  Вмиг отшагал, верблюд проклятый, не видит, что под
самой пушкой,  на скамеечке бульварной,  сидит парочка.  И парочка ничего не
видит,  конечно, тоже: им не до нас. Да и не видать впотьмах. Но ведь они со
страху лопнут,  как шнурочек-то кончится.  И всего три минуты осталось. Мы с
Сережкою вмиг,  как сговорившись,  за снежки, а тут и околоточный на крыльцо
выставился. Я в Сережку снежком, он отбежал, стал против скамейки. Я бац еще
раз,  да  в  спину  скамейки.  Снежок расшибся,  барышне за  шиворот попало.
Кавалер вскочил.  Сережка меня  снежком да  кавалеру по  шапке:  две  минуты
осталось, когда тут нюнить!
     - Фу, нахалы какие!
     А Сережа:
     - Извините, я ниже целил.
     А кавалер барышню под руку и быстрым шагом прочь,  по бульварчику вниз.
Мы с  Сережкой бегом и все вроде в снежки играем.  Вот он,  Гришка,  стоит в
сквере.  Остановились мы,  ждем.  Замерли.  Сейчас шнурочек должен догореть.
Там, в думе, сейчас бокалы поднимают за упокой революции. "Ура" кричат, сюда
слышно.
     Гришка, слышим, шепчет:
     - Пикни, мамочка, пикни, родная моя!
     Ничего. Тихо, все замерло. Ударил колокол в соборе. Гришка сорвался:
     - Я погляжу в нее, что там.
     Мы его за полы:
     - Куда ты! С ума ты...
     И тут как ахнет!  Мы даже подскочили.  Ну,  знаете,  и пикнуло. Тысячью
хлопков застукало эхо.
     Мы только видели,  как белое густое кольцо выпрыгнуло из пушки и  важно
поплыло в  воздухе.  Секунду все  молчало,  пока отхлопало эхо.  И  тут  как
заверещали свистки! В думе двери захлопали. Вылетели околоточные, господа во
фраках,  все забегали по крыльцу, со свечками бегут, с канделябрами. Пристав
с крыльца скатился,  вот полицмейстер бежит,  как был, без фуражки, салфетка
на мундире. Кареты с перепугу рванули. Ух, какую-то понесли кони!
     - Фиюррр! Держи! - Городовые бегут, свистят, все разом.
     Кто-то кричит:
     - Бомбу бросили, спасайтесь!
     Мы бежим тоже, кричим:
     - Что? Что случилось? Ради бога!
     Все бегут к пушке. Полицмейстер кричит:
     - Да не бойтесь: второй раз сама не выстрелит!
     Наконец примолкли, расступились: шел губернатор, с ним голова. Какие-то
во фраках несли канделябры со свечками.
     - Осмотреть, осмотреть! - басил губернатор.
     Губернаторский адъютант ловко влез на лафет.
     - Внимательно осмотрите. Дать ему свет! - командовал губернатор.
     Друг через друга карабкались чиновники с канделябрами, капали стеарином
на спины.
     - Ну, докладывайте оттуда, сейчас же! - кричал губернатор адъютанту.
     - Тут надписи,  ваше сиятельство,  красным.  Свежая краска.  - Адъютант
обтирал рукав.
     - Вы там не прихорашивайтесь,  не перед зеркалом! - крикнул губернатор.
- Читайте! Кажется, грамотный. Громче, не слышно!
     - Вот тут написано... - тонким голосом начал адъютант и смолк.
     - Ну! - рявкнул губернатор. - Осипнуть изволили с перепуга. Герой!
     - Здесь на-пи-са-но, - во весь голос кричал адъютант, - написано: "Ура!
Ура!   Ура!   Да  здрав-ству-ет...  Российская...  социал-демократическая...
рабочая... пар-ти-я!!!"
        "Борис Степанович Житков. Тихон Матвеич"

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Это было в  царское время на  грузовом пароходе.  Он  ходил на  Дальний
Восток.  И  все  это  началось с  порта  Коломбо,  на  острове Цейлоне.  Это
английская колония, а туземное население - сингалезы. Они шоколадного цвета,
и мужчины здорово похожи на цыган.
     И вот на пароход приходят два сингалеза. Один высокий и статный, другой
- пониже,  широкий,  на  редкость крепко сшитый человек.  Он-то  и  говорил,
высокий больше молчал.  Можно было понять,  что  он  говорит про зверей.  Он
говорил на ломаном английском языке.  Его обступили машинисты.  Кто-то грубо
спросил,  где у него левый глаз.  Левого глаза,  действительно,  не было. Он
сказал, что глаз ему выбил тигр.
     Они с братом охотники.  Ловят зверей живьем и продают в зверинцы.  Тигр
прыгнул, брат должен был поднять сетку.
     - В  один миг тигр лапами попадает в  нее,  а  вот ему приходится в это
время тигру в пасть засунуть руку.  В руке бамбуковая палочка,  и если сжать
ее в  кулаке,  то с  обеих сторон выскакивают короткие ножики и так остаются
торчать.  Они вонзаются в язык и небо, - сингалез пальцами стал показывать у
себя во рту,  как становится палочка.  - Но если нажать раньше, - палочка не
влезет в пасть.  А если поставить криво, - пропало все, но уже если удалось,
- тигр от  боли забывает все.  Он  лапами хочет выскрести палочку из  пасти,
лапы путаются в сетке,  но тут не зевай: охотники подкуривают его снотворной
отравой.  Он засыпает, замирает. С ним можно делать что угодно. Они вынимают
палку.
     - Заливает! Калоши заливает! - сказал Храмцов, старший машинист. Он был
атлет и франт.  Он франтил мускулатурой и ходил в одной сетке на голом теле,
а  усики  закручивал в  острые  стрелки.  И  он  мигнул сингалезу нахально и
помахал перед носом пальцем.  Сингалез показал на груди шрамы. Они как белые
восклицательные знаки шли от ключицы вкось к  животу.  Сингалез был до пояса
голый, но казалось, что он в коричневой фуфайке и его закапали штукатуркой.
     - Это вот брат не  успел,  на один всего миг опоздал поднять сетку -  и
тигр задел его лапой, но зато брат успел выстрелить.
     - Сказки! Расскажи еще, как летающих медведей ловил, - говорил Храмцов.
Он сделал шагов пять по палубе,  но снова вернулся. Сингалез уже говорил про
обезьян. Он говорил про оранга. Ловить ездили на остров Борнео. Говорил, что
если оранга встретить в  лесу и  нет ружья,  то  не стоит пытаться бороться:
захочет оранг - и задушит как мышь.
     - А велик ли оранг? - спросил Храмцов.
     Сингалез показал метра на полтора от палубы.
     - А если ему в морду?  -  и Храмцов замахнулся кулаком.  -  Бокс, бокс!
Понимаешь?
     Сингалез улыбался.
     Но машинист Марков, многосемейный человек, спросил:
     - А почем штука оранги эти здесь, на месте?
     Сингалез назвал цену.
     - А в Нагасаках?
     Да,  выходило,  что в  Японии,  если продать немецкому агенту,  который
скупает зверей для зоопарков, то заработать можно рубль на рубль.
     - Дай мне сюда твою обезьяну,  так ты у ней зубов не соберешь! - кричал
Храмцов и выпячивал грудь.  Грудь,  действительно,  здоровая,  и мускулы как
живая резина.
     - Да брось ты, надо дело говорить, - гнусил Марков и заводил усы себе в
рот -  это всякий раз у  него,  как разговор заходил о деньгах.  Он пробовал
торговаться.  Деньги,  действительно, большие. Он хмуро оглядел всех и вдруг
сказал:
     - Айда, покупаю.
     - А вдруг сдохнет дорогой? - сказал кто-то.
     Марков засосал усы и долго зло глядел на сигналеза.
     Но сингалез говорил с братом, потом оба подошли к машинистам.
     Они  говорили,  что  пусть поедут посмотрят -  есть одна очень здоровая
обезьяна. Ух, какая сильная! Не оранг, они ее иначе называли.

     Решили сейчас же идти на берег трое, Марков четвертым, глядеть обезьян.
Увязался и радист Асейкин, совсем молодой, долговязый: он первый раз попал в
тропики и  ходил как пьяный от  счастья.  Он все покупал дорогой:  маленькие
вещи из дерева и  из кости и все нюхал их.  Хотел увезти с собой аромат этой
нагретой солнцем земли,  аромат зноя, когда начинают пахнуть и сами камни. А
машинисты говорили,  как бы  Маркова не надул сингалез и  что цены на зверей
есть в каталоге. Где бы достать?
     Это был небольшой дворик,  и в нем два сарайчика.  В один из сарайчиков
ввел всю гурьбу сингалез.  Сначала показалось темно -  и все попятились.  Из
темноты раздался рев...  Нет!  Это было мычанье,  каким вдруг начинает орать
глухонемой в беде, в отчаянии, в злобе, но голос страшной силы и злобы.
     Теперь ясно видно стало:  сарай был надвое разделен решеткой, железными
прутьями в палец толщиной,  если не толще,  низ их уходил в помост, верх был
заделан в  потолок.  И  там,  за  решеткой,  на помосте,  стоял,  держась за
прутья...  кто?  Сначала показалось,  что человек в лохмотьях. Нет! Огромная
обезьяна.  Она глядела на людей большими черными глазами,  страшными потому,
что  как  будто  из  человечьих глаз  смотрели собачьи зрачки,  и  пламенная
неукротимая ненависть была в  этом взгляде.  Низкий лоб,  и  короткие волосы
острой щетиной.
     - Горилла! Тьфу, черт какой, - сказал Марков.
     Но  в  этот  момент горилла рванула и  затрясла эту  железную решетку и
заорала мучительным ревом  с  ярой  ненавистью.  Она  в  бешенстве старалась
укусить себя за плечо и не могла:  железный воротник вокруг шеи подпирал эту
голову  с  клыками,  голову  гориллы.  Клетка трепетала в  ее  руках.  Кроме
Асейкина,  все выскочили во двор.  Сингалез показывал Асейкину на один прут.
Его обезьяна вдолбила в  потолок настолько,  что он  поднялся на полфута над
помостом.  Нижний конец  этого  прута был  загнут крючком.  Это  она  хотела
расширить отверстие, схватила рукой и навернула на кулак. Сингалез объяснял,
что они с братом ездили в Африку, в Нижнюю Гвинею. Они поймали ее в сетку из
толстых веревок.  Но  она все равно их  разгрызла бы  зубами,  изорвала бы в
клочья. Они успели ее подкурить своим дурманом, и она заснула. Они надели на
нее кандалы и заперли в клетку.  Ух,  как она взъярилась,  очнувшись.  Она в
ярости кусала, рвала зубами свои плечи. Ее усыпили снова, надели ошейник.
     Марков ругался на дворе,  требовал показать товар, о котором говорилось
на пароходе. Это в другом сарае.
     Сингалез кивнул на гориллу и весело сказал:
     - Бокс! Бокс!
     Все вспомнили Храмцова. Но Марков торопил. Люди были отпущены на час.

     В другой сарай уже не решились войти сразу -  через двери глядели. Там,
полулежа на  рисовой соломе,  пузатый оранг искал в  голове у  другого.  Оба
оглянулись на  людей.  Они  глядели спокойно,  даже с  ленивым любопытством.
Рыжая  борода  придавала  орангу  вид  простака,   немного  дурковатого,  но
добродушного и без хитрости. Другая обезьяна была его женой.
     - Леди, леди, - объяснял хозяин.
     У  леди живот был таким же  пузатым,  как и  у  ее  мужа.  Большой рот,
казалось, улыбался.
     Асейкин захохотал от радости. Он совсем близко подошел. Сингалез его не
удерживал.  Асейкин уж поздоровался с  орангом за руку.  Сингалез утверждал,
что обезьяны эти совершенно ручные,  что если их  не обижать,  с  ними можно
жить в одной комнате.
     Все  осмелели.  Оранг  темными  глазами разглядывал не  спеша  всех  по
очереди.
     Марков ругался:
     - Это же  пара:  разделить,  так он  от  тоски сдохнет.  И  ведь этакие
деньги!
     Оказалось,  не поняли:  эти деньги сингалез хотел за пару, он их только
вместе и продает.
     Марков повеселел.  Он заставил сигналеза поднять оранга,  провести,  он
уже хотел как лошади глядеть зубы.
     Нет, цена, действительно, сходная. Разговор шел уже о кормежке.
     Асейкин без умолку болтал с орангом. Он хлопал его по плечу и переводил
свои слова на английский язык.
     - Поедешь  с  нами,  приятель.  Ей-богу,  русские  люди  неплохие.  Как
звать-то тебя?  А? Сам не знаешь? Тихон Матвеич? Слушайте, - кричал Асейкин,
- его Тихоном Матвеичем зовут!
     Асейкин совал ему банан. Тихон его очистил. Но супруга вырвала и съела.
     - Не куришь?  - спрашивал Асейкин. Тихон взял портсигар двумя пальцами.
Асейкин пробовал потянуть.  "Как в тисках!" - с восхищением говорил Асейкин.
Тихон держал без всякого,  казалось,  усилия. Он повертел в руках серебряный
портсигар,  понюхал его.  Сингалез что-то  крикнул.  Тихон бросил на  солому
портсигар.
     Марков ворчал:
     - Еще табаку нажрется да сдохнет.
     Сингалез объяснял, чем кормить. Нет! Ничего не понять.
     Наконец,  решили, что сингалез сам доставит обезьян - Тихона и его леди
- и корм на месяц и там покажет на деле, чего и сколько в день давать.
     Марков долго торговался. Наконец Марков дал задаток.

     Капитан пришел поглядеть,  когда  Тихон  с  женой  появились у  нас  на
палубе.  Капитан бойко говорил по-английски.  Сингалез его уверил,  что этих
орангов можно держать на свободе.  Кормежку - все сплошь фрукты - привезли в
корзинках на арбе,  на тамошних бычках с  горбатой шеей.  Сингалез определил
дневную  порцию.  Пароходный мальчишка Сережка  успел  украсть  десятка  три
бананов  и  принялся дразнить Тихона.  Марков  стукнул  его  по  шее.  Тихон
поглядел и как будто одобрил.  Асейкин сказал: "Ладно, что не Тихон стукнул,
а то бы Сережкина башка была за бортом".  Сережка не верил,  пока не увидал,
как  этот пузатый дядя взялся одной рукой за  проволочный канат,  что  шел с
борта на мачту,  и на одной руке, подбрасывая себя вверх, легко полез выше и
выше.  Обезьяны ходили по пароходу. Их с опаской обходили все, хоть и делали
храбрый и беззаботный вид. Фельдшер Тит Адамович глядел, как Асейкин играл с
Тихоном,  как,  наконец,  Тихон понял,  чего хотел радист. Тихон взял в руку
конец бамбуковой палки,  за другой держал Асейкин. И вот Тихон потянул конец
к себе,  он лежал,  облокотясь на люк. Он не изменил позы. Он легко упирался
ногой в трубку, что шла по палубе. Да, а вот Асейкин, как стоял, так на двух
ногах и подъехал к Тихону Матвеичу.
     - Як он захворает, - сказал фельдшер, - то пульс ему щупать буду не я.
     - Тьфу, - сказал Храмцов, - это сила? Что, потянуть? А ну!
     Храмцов держал за  палку.  Он дернул рывком и  чуть не полетел -  оранг
выпустил конец.  Храмцов снова бросился с  палкой.  Тихон поднялся,  в  упор
глядя на Храмцова.
     - Бросьте, - крикнул Асейкин.
     Марков уже бежал крича:
     - Ты за нее не платил, так брось ты со своими штуками.
     Но Асейкин уже хлопнул Тихона по плечу:
     - Знаешь что?
     Тихон оглянулся, Асейкин протянул ему банан.
     - А  я вам говорю,  что я из него веревку совью,  -  говорил Храмцов и,
расставив руки бочонком как цирковой борец, важно зашагал.

     Но  фельдшер  Тит  Адамович накаркал беду.  Ночью  леди-оранг  стонала.
Стонала, как человек стонет, и все искали по палубе, кто это. Стонала она, а
Тихон держал ее голову у себя на коленях и не спал. Марков побежал, разбудил
фельдшера.  Тит  Адамович сказал,  что  можно компресс на  лоб,  но  кто это
сделает?  Холодный компресс.  Но если Тихон обидится?  Тихон что-то бормотал
или  ворчал  над  сво