ическая коптит.  А он,  как конь, ногой
топчет этот уголь:
     - Здесь копайте.
     Роют.
     - Ну,  -  говорят,  -  ничего там не сыщешь, тебя туда, черта, закопаем
живого.
     В  этот  уголь  чиновник поневоле лезет.  Назло ребята пыль  поднимают,
уголь швыряют лопатами,  как от собак отбиваются.  Гром стоит -  ведь железо
кругом.  Коробка это  железная -  угольная-то  яма.  Называется только  так.
Чиновник чихает,  платочком рот  прикрывает.  А  скорпион все  ниже  лезет и
лампочку на шнурке тянет.
     - Зачем левей берешь, нет, ты вот здесь, здесь копай. Ага! Это что?
     И  лапами,   что  когтями,   -  цап!  Пакет.  Наверх,  на  палубу.  Тут
распутывать,  разворачивать -  бумажки.  Каки-таки бумажки? Хлоп - и жандарм
тут.
     - Эге-с!  -  говорит жандарм. - Понятно-с. Механика сюда! Капитана! Акт
писать:  найдены зарытыми бумажки,  а бумажки насчет того, чтобы царя долой,
фабрикантам по затылку, и вообще неприятные бумажки. А пришли из-за границы.
     Потом слух проходит,  что  дознались:  бумажки за  границей печатались,
даже журнальчик среди бумажек нашли.  Даже кипку изрядную.  Журнальчик-то на
тоненькой бумажке отпечатан.  Тут  всю машинную команду перетрясли.  Водили,
допрашивали.
     Двоих так назад и не привели.
     А скорпион этот уже гоголем ходит.  То есть как это сказать?  Он до сих
пор змеей смотрел,  а уж теперь прямо аспидом.  Идешь мимо, а он дежурным на
переезде стоит и провожает тебя глазами,  как из двустволки целит. И видать,
дрейфит,  как  бы  кто  ему  не  угораздил  булыжником в  башку.  Оружие  им
полагалось по  форме всего "селедка" -  одна шашка.  Но этому,  слышно было,
выдали револьвер, чтобы держал в кармане на случай чего. И все это знали.
     Чиновник при всех ему говорил:
     - С  тобой бы,  Петренко,  клады в  лесах искать.  С  тобой и  рентгена
никакого не надо. Как это ты? А?
     - Это, ваше высокородие, нюх и практика.
     Однако взяли двух.  Но мы-то с Сенькой остались на пароходе.  На берегу
мы с ним имели совет меж собой.  Ясно, что глаза скорпионовы с нами плавают,
кто-то смотрит,  слушает и заваливает публику. И мудреного тут нет ничего. У
кочегаров и  матросов  на  носу  общие  помещения -  кубрики:  кочегарский и
матросский.  По борту -  койки в два этажа и по переборке такие же.  Посреди
стол.  В  углу икона,  а над койками карточки,  картинки разные.  Все вместе
едят,  вместе спят. Тут чуть что пошептал, сейчас всем видать и все слыхать.
Протрепались ребята или  без оглядки языком били,  только это уже факт,  что
есть засыпайлы какие-нибудь меж своих же.  А вот кто?  Стали план разбивать:
кто бы это был и  как его узнать?  А  на пароходе стало совсем паршиво:  все
друг на друга волком.  Всякий думает: "Это ты засыпал". Да и верно. У одного
два несчастных фунта чаю цейлонского и то нащупал этот скорпион.  Его ребята
угощать пробовали.  Откупорят заграничную бутылку,  ему стакан. Выпьет, губы
оботрет: "Доброе вино! А в сундучке у вас как?"
     Но нам с Сенькой было задание -  держать связь с заграницей, доставлять
журнал.  А тут на!  Провалили, и двое людей засыпалось. Это с какими глазами
мы  туда выставимся!  Хоть списывайся на берег да на другой пароход.  И  тут
наши товарищи, здешние, стали срамить; нас с Сенькой такая досада взяла, что
тех двух арестованных, кочегаров этих, даже и не жалели. Ругали прямо.
     А в комитете нам сказали:
     - Товарищи дорогие,  мы  уж и  не знаем,  как вам и  доверять.  То есть
ребята вы,  может, и верные, но нам сейчас швыряться сотнями номеров нельзя.
Время горячее.  Это не шутки.  Не коньяк в пазухе проносить.  Мы другой путь
будем искать.
     И  все  на  нас  глядят,  и  каждый думает,  что мы  с  Сенькой шляпы и
свистунки.
     - Вы, - говорят, - товарищи, обдумайте.
     Тогда я говорю:
     - Этот рейс мы  не беремся:  действительно,  надо все проверить.  И  мы
скажем, а когда скажем, то уж... одним словом, скажем.
     Чего тут  было говорить?  Пошли мы,  как оплеванные.  Но  про доносчика
этого решили,  что выловим и  тогда уж его,  гада,  просто в  ходу за борт -
брык... и в дамках. Мало что, упал человек за борт. Ночью. Бывает же такое.
     Всех  мы  перебрали  с  Сенькой,  всех  обсудили.  Да  нет,  все  будто
одинаковые. На всякого можно подумать. И вот что выдумали. Выдумали мы уже в
море,  когда снялись,  а  совсем уговорились в персидском порту,  в Бассоре.
Принимали мы там хлопок. Это как бы побольше кубического метра тюк. Он зашит
в джут.  И затянут двумя железными полосами,  как ремнями.  Вата,  а в таком
тюке четырнадцать пудов ее. Это ее прессом так прессуют, что она там, в этом
пакете, как камень. Даже не мягкая ничуть.
     И вот наш план.
     Будем говорить в кубрике за столом вдвоем по секрету. И смотреть, чтобы
только один человек мог  нас слушать.  И  начисто никто больше.  И  говорить
будем,  как вроде секрет меж собой. Так к примеру: "Так ты не забыл, значит,
как это место (тюк,  значит) пометил?"  А другой должен говорить:  "Нет,  на
каждой стороне красная точка в пятак".  -  "А сколько там номеров?" - "А две
сотни газет положено, так сказывали".
     А при другом говоришь,  что не точка,  а кресты по углам черные.  И для
каждого  разные  марки.  И,  чтобы  не  спутать,  Сенька  все  себе  запишет
где-нибудь.
     Нас на погрузке ставили трюмными;  это значит стоять в трюме и глядеть,
чтобы грузчики правильно раскладывали груз.  Грузчики - персы - по-русски ни
дьявола не смыслят. Значит, что я ни делаю, рассказать они не могут. А потом
я над ними вроде распорядитель всех делов.  Сенька у себя во втором -  тоже.
Каждый взял по ведру с  краской и  кисточку.  Это мы наперед приготовили.  И
жара там,  в Бассоре, немыслимая. Краска стынет, как плевок на морозе. Вот я
делаю вроде тревогу,  персы на  меня смотрят.  Я  сейчас с  ведерком и  мечу
красным тюк.  Они  думают,  что это надо по  правилу.  Уважают,  я,  значит,
приказываю:  осторожно,  не размажь и кати его туда. Они слушают. Уж к обеду
мы  все марки наши поставили -  27 марок по числу людей.  Теперь осталось 27
разговоров устроить. И чтобы виду не показать, что мы это "на пушку" только.
     Первый раз чуть все не пропало.  Сенька -  смешливый.  Я  при Осипе так
серьезно начинаю:
     - А ты, - говорю, - помнишь, какую ты марку ставил?
     И  вижу -  Сенька со  смеху не прожует.  Меня,  дурак,  в  смех вводит,
вот-вот и у меня клапана подорвет. Не могу на него глядеть. Говорю ему.
     - Ты  выйди на  палубу,  -  говорю,  -  погляди,  француз нас догоняет,
Мессажери.
     Он  еле до порога добежал.  Ну,  что ты с  таким станешь делать?  Я  уж
думал, пропало наше дело.
     Потом ему говорю:
     - Если ты  мне на разговор смешки начнешь и  комики разные строить,  то
чтобы мне сгореть, я тебя тут же вот этой медной кружкой по лбу. Разобрал?
     Опять, что ли, с Осипом наново начинать? Оставили его напоследок. Взяли
Зуева.  Он все папиросы набивал.  Сядет с  гильзами и штрикает,  как машина.
Загонял потом их тут же промеж своих, кто прокурится. Он себе штрикает, а мы
вроде не замечаем. Начали разговор.
     Сенька со всей,  видать, силой собрал губы в трубку и не своим голосом,
как удавленник:
     - Красным крестом метил.
     Ходу нам до дому месяц,  и за месяц мы всех 27 человек разметили на все
наши 27 марок и всех записали.
     Потом я Сеньку спрашиваю:
     - На кого думаешь?
     - На Осипа,  -  говорит.  - Он аккурат присунулся ближе, как ты сказал,
что двести номеров. А ты на кого?
     А я сказал, что Кондратов. И потому Кондратов, что он сейчас же встал и
отошел. Только услышал, что кружком мечено, и сейчас же запел веселое, вроде
нигде ничего, и вон вышел.
     Простак, гляди какой!
     - На  Осипа,  -  говорю,  -  думать нечего.  Он  человек семейный,  ему
подработать без хлопот, да вот сахару не ест, домой копит.
     А уж к порту подходили, я уж совсем смешался, на кого думать. Семейный,
а может быть,  он самый и есть предатель,  этим и подрабатывает. Другой вот:
Зуев;  чего он веселый,  надо не надо?  Чего он ломоты эти строит? Так его и
крутит,  будто штопор в него завинтили. Из кочегаров двое тоже были у нас на
мушке. Потом нам стало казаться, что на нас все по-волчьи глядят. Может, меж
собой рассказывали про наш разговор? Уж не знали, как до порта дойдем.
     Однако  ничего.  Опять  чиновник к  нам,  опять  этот  самый  скорпион,
жандарм,  все, как полагается. Но только началась выгрузка, видим, бессменно
скорпион стоит и каждый подъем глазом так и облизывает. Мы тоже поглядываем.
Грузчики на берегу берутся по четыре человека, таскают эти тюки и городят из
них штабель. Вдруг этот скорпион:
     - Эй, эй, неси прямо в проходную таможню! Неси, неси, не рассказывай.
     Хорошо я заметил,  а то сами бы мы проморгали,  -  с красным крестом на
углу.
     Я в заметку - Зуев.
     Но уже по всему пароходу шум:  понесли тюк хлопка в таможню.  Сейчас уж
чиновник пришел на пароход,  приглашает немедленно нашего старшего помощника
- капитан в  городе был,  на  берегу.  Еще двоих понятых из команды.  Боцман
говорит мне: "Ты пойдешь". И еще кочегар один. Приходим. Комнатка небольшая,
всего одна скамейка по стене.  Два окошка.  В  окошки люди пялятся.  Посреди
этот  тюк.  Чиновник стоит,  губки облизывает.  А  скорпион весь на  взводе.
Шепчет чиновнику грозно что-то в  ухо.  Чиновник уж перед ним девочкой так и
ахает.
     - Ах, скажите, пожалуйста, да уж знаю, знаю, насквозь видишь, рентген!
     Ждали жандарма.  Вот и  жандарм.  Послали кочегара за  кусачками.  Живо
смотался, принес. Наш старший помощник говорит:
     - Пишите акт,  что вот кипа хлопка в четырнадцать пудов,  что по вашему
требованию, что вы отвечаете.
     Чиновник со смешком:
     - Па-ажалуйста, сделайте ваше любезнейшее одолжение.
     Тут же на скамейке папку расстелил и пишет.
     - Откупоривай, - говорит помощник кочегару.
     - Есть!  -  И кочегар - хлоп-хлоп! - перекусил обручи. Кипа, как живая,
поддала спиной и распухла.
     - Режь!
     Полоснул кочегар по  джуту,  раскрыл:  белая вата  плотно лежит,  будто
снег, лопатой прибитый.
     - Начинай, - шепотком говорит чиновник.
     И  начал  скорпион сдирать слой  за  слоем эту  вату.  Чиновник тут  же
крутится.  В окна столько народу нажало,  что в комнате темно стало. Жандарм
два раза ходил отпугивать.  А ваты все больше да больше. Копнет ее скорпион,
ломоток один,  а начнет трепать, - глядишь, облако выросло. Чиновник уж весь
в пуху, пятится. Дорогие мои! Скорпион еще и четверти кипы этой не отодрал -
полкомнаты ваты,  и  уж окно загородило.  Он уж в ней по брюхо стоит,  как в
пене, и уж со злости огрызается, рвет ее клочьями, ямку посередке копает.
     Кочегар говорит:
     - Пилу, может, принести?
     Чиновник как гаркнет:
     - Вон отсюда, мерзавец!
     А наш старший:
     - Это как же? Занесите в акт: оскорбили понятого.
     Мы уж к двери пятимся, вата на нас наступает. Чиновник видит: костюм уж
не уберечь, там же роется.
     Их  уж  там видно стало,  как во  сне,  потонули вовсе.  А  старший наш
кричит:
     - Ничего не видать, может, обман, может, еще подложите чего?
     Уж и взбеленился чиновник, выбегает оттуда: домовой не домовой - чучело
белое, вата на нем шерстью. Эх, тут как заорут ребята:
     - Дед-мороз!
     Он назад.  Они там с досмотрщиком вату топчут,  примять хотят,  да где!
Она пухнет, всю комнату завалила, а полкипы еще нет.
     Выскочил таможенный чиновник:
     - Мерзавец! - кричит. - Запереть его там.
     И побежал домой.  Мальчишек за ним табун целый. Я на пароход. К Сеньке.
"Где Зуев?" -  "Сейчас был".  Мы туда-сюда, нет Зуева. Так больше и не видал
его никто. Сундучок его сдали в контору. И за сундучком никто не пришел.
        "Борис Степанович Житков. Волы"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Все  это было очень давно,  когда я  был мальчишкой (сейчас у  меня усы
седые). Так что не удивляйтесь, если непохоже на сегодняшнее. На сегодняшнее
похожим осталось море. И на этом море случилось вот что.
     Я  плавал учеником на  грузовом пароходе.  Дело было осенью,  и  стояло
"бабье лето":  тихая ласковая погода,  и  море -  будто не море,  а прудок в
саду.  Глянцевое,  масляное.  Мы  уже закрыли люки и  ждали только капитана,
чтобы сняться в  рейс.  Прислушивались,  не катит ли он на извозчике.  Вдруг
прибегает наш капитан, а за ним какой-то грек, черный, потный, шапка в руке,
и этой шапкой все время красное лицо обтирает, и лопочет, лопочет, и кулаком
в грудь бьет. А наш толстенький спокойненько кругленькими ножками вышагивает
по  сходне  на  борт.  Кочегары опустились в  свою  кочегарку,  зашевелились
матросы -  сейчас сниматься в море. Нет! Наш Лобачев, капитан, тихим голосом
говорит мне:  "Позови Иван Васильича".  И  ушел с  греком в каюту.  Я позвал
старшего помощника.  Он  через минуту выскочил от капитана красный,  стукнул
кулаком по планширю*.
     ______________
     * Верхняя часть борта.

     - А,  дьявол! Копейки он свои выгоняет! Хлев тут устраивать! Люди мыли,
скребли.  Тьфу,  тьфу! - и он со злостью три раза плюнул не за борт, а прямо
на нашу белоснежную палубу.  А  сам кочегаров с палубы гонял,  чтобы пыли не
натрясли.
     Грек уже рядом:
     - Честное мое  слово,  они два дня не  кушали ни  одна соломинка и  вот
крест!  -  он  перекрестился шапкой в  кулаке.  -  Мы все вымоем.  Будет как
бумага.
     Иван Васильич дико засвистел в свисток и тут же крикнул мне:
     - Ты чего суешься? Смолинского ко мне!
     Я побежал за боцманом.  Горячка -  этот Иван Васильич.  Он, говорят, на
парусниках плавал,  судно потопил хозяйское и теперь вот злится: не нравится
ему  служить,  да  еще помощником.  Смолинский шел навстречу.  Иван Васильич
кричал:
     - Грузить стадо целое!  Да!  Волов!  Две сотни! Ну да! Прямо на палубу!
Взагон! Какие стойла!!
     Я  не глядел на берег,  фу ты!  За это время уж вся пристань полна была
волов.  Какие-то дядьки сгоняли их палками в кучу, лупили по хребтам и сипло
кричали:
     - Цобе, ледаща худоба!
     Я сказал бравым голосом:
     - А что? Не довезем, что ли?
     - Дурак! - крикнул Иван Васильич, а Смолинский крепко глянул на меня. Я
обиделся:
     - А что, капитан не знает, что делает? Тоже, значит, дурак?
     - Крышу  ему  красить надо,  каменный дом  ставить,  -  сказал спокойно
Смолинский, - а с волов, знаешь... копейки хорошие.
     Я  гляжу,  не выйдет ли на разговор капитан,  но капитан крепко сидел в
своей каюте.
     Я отошел и сказал на ходу:
     - Это не на паруснике.
     Ой, хорошо, что Иван Васильич не слышал!
     Грек суетился на берегу,  толкался среди волов, кричал на погонщиков. И
вот  по  грузовым сходням  заскользили копытами волы.  Они  потерянно мотали
головами, а дядьки орали, нещадно дубасили и крутили им хвосты. Я решил, что
так оно и надо, и тоже выскочил на берег помогать. Я думал, капитан видит из
окна каюты мою  работу.  Мне  жаль было волов,  но  я  решил,  что  надо тут
по-деловому,  остервенился,  хватил одного в  зад камнем.  Промазал и  зашиб
плечо греку. С нашего борта захохотали.
     - Так! А ну еще его!
     Мне пришлось тоже хихикнуть.  Но  тут Смолинский вышел на  берег;  взял
меня за плечо и сказал:
     - Ты иди, продуй рулевую машину, а это не твоя работа.
     Тут я заметил, что к нему подошли женщина и девочка лет пятнадцати. Она
глядела на меня и смеялась. Видела, должно быть, как я камнем-то. С парохода
слышались резкие свистки Ивана Васильевича. Он кричал на погонщиков:
     - Да чем ты мотаешь? Чем вяжешь? Лопнет эта привязь!
     Иван  Васильич  злыми  шагами  подошел  к  капитанской  двери,  стукнув
кулаком.
     - Чем волов крепить? Чем направить?
     Капитан ответил через двери:
     - Вам надо знать самому,  как вязать,  как направить.  Вы,  кажется,  с
парусника?
     - Нечем! Нечем, говорят вам. Тьфу! Выйдите, гляньте.
     Иван Васильич отошел шагов пять. Он со всей силы стучал ногами о палубу
и вдруг вернулся.
     - Штормовые сигналы на  лоцманской станции,  -  сказал он  вполголоса у
дверей и отошел.
     Следом за ним пулей выскочил капитан:
     - Где, где? Дайте бинокль. Эй, где вы видите?
     Но Иван Васильич уж скрылся.
     Капитан долго глядел в бинокль.
     - Ничего не вижу, - он сунул бинокль мне. - У тебя глаза помоложе...
     Но лоцманская мачта была пуста, капитан еще раз пять выходил с биноклем
к борту. Наконец заперся в каюте на ключ.
     Два матроса,  Герман и Генрих,  немцы,  весело прыгали по спинам волов:
они укрепляли поверх них доску,  чтобы ходить.  Они привязывали ее к  спинам
волов, кричали что-то по-немецки и хохотали.
     Палубы не  стало видно:  она вся покрылась волами.  С  каждого борта их
стояло два ряда,  хвосты с хвостами.  Немцы ныряли между ними,  и вот Генрих
(что помоложе) пробежал,  балансируя,  по доске.  Он засунул руки в карманы,
притопнул было  ногой,  но  Герман  вынырнул из-под  волов  и  прикрикнул на
товарища.  Генрих как  мальчишка сконфузился и  степенно пошел по  доске.  Я
продул паром рулевую машину. Смолинский на баке распоряжался подъемом якоря.
Кочегар не мог на ходу включить барабан,  боялся сунуть руку,  что ли! Было,
правда, темно. Лобачев спокойно вполголоса сказал Ивану Васильичу:
     - Что же якорь-то?
     Иван Васильич рявкнул:
     - Да вира якорь!
     Смолинский отодвинул  кочегара  и  сунул  руку,  ага!  Сразу  взяло,  и
завизжала цепь.  Но в сумерках видно было,  как Смолинский затряс рукой: так
трясут только от страшной боли, от ожога.
     Нет, чего Иван Васильич ворчит в самом деле? Отлично стоят волы, хорошо
погрузили.  Вон люди шутят про доску, что "мост на быках". И волы покойны, и
море  как  масло;  как  по  асфальту выкатывается наш  пароход  мимо  тихого
зеленого огонька в воротах порта. Действительно, к чему эта горячка, ругань?
Достойное спокойствие - это вот настоящий капитан.
     Все отлично.  Только вот с этим камнем у меня немножко неловко вышло, и
эта девчонка. Чтоб ей!..
     Я  стоял  на  руле,  осторожно перебирал рукоятки  парового  штурвала и
слушал,  как зло топал Иван Васильич над моей головой по  мостику.  Мы взяли
курс на Севастополь.  Через шестнадцать часов мы будем там.  Я сменился, лег
на койку и  сквозь подушку слышал,  как мерно урчит машина в брюхе судна.  Я
сказал:  "А чтоб ей!.."  (это девчонке) и стал засыпать.  Сквозь сон слышал,
как вошел в кубрик Смолинский и старик Зуев сказал:
     - Это если б на берегу,  то я траву такую знаю,  ее надо прикладать,  и
тогда всякая рана присохнет как на собаке.
     И вдруг я услышал голос Германа. Он круто сказал по-немецки:
     - Зер шлехт!
     Я привскочил:  мне с верхней моей койки видно было:  Герман держал руку
Смолинского и разглядывал окровавленный палец у лампы.  Все кругом молчали и
сипло дышали. Зуев отошел, кинул окурок на палубу, крепко тер его ногой.
     - Было б на берегу... - начал снова Зуев.
     - Зер,  зер  шлехт,  -  сказал еще раз Герман.  Он  рвал чистый платок,
обматывал палец Смолинскому.  Смолинский отвернулся в мою сторону и шипел от
боли. Ему брашпиль* размозжил палец.
     ______________
     * Специальная лебедка для подъема якоря.

     Я  проснулся под утро.  Было еще темно в иллюминаторе.  Что это?  Никак
шторм? И я тотчас же услышал напряженный вой ветра там, над палубой. Да, вот
и  шум  зыби в  скулу парохода,  когда нос зарывается в  воду,  вот тут,  за
бортом.  Я быстро оделся и вышел на палубу и тотчас схватился за фуражку: ее
чуть не унесло. Вслед за тем меня обдало сверху водопадом. Это с полубака, с
носовой надстройки:  наш  пароход,  значит,