молитву. Но я крикнул ему:
"Молчать!" Он затих.  Я успел глянуть на "Погибель":  до борта оставалось не
больше трех метров.
     Нас  несло штормовым ветром к  берегу,  это мы  знали.  Я  правил сзади
веслом.  Уговорились:  при первом толчке о песок -  всем в воду и подтащить,
сколько можно, шлюпку вручную.
     Мы  уже  слыхали,  как  рассыпался  прибой  в  прибрежном  песке.  Зыбь
становилась мельче и круче. Вдруг я достал веслом дно.
     - Готовсь! - заорал я.
     Шлюпку ударило носом в песок,  подбросило валом корму и вмиг повернуло.
Мы едва успели выскочить,  как следующий вал ударил ее в  борт и  опрокинул.
Воды было по грудь.
     - Бежим! - крикнул я и дернул за шиворот Хозе.
     Я помнил, что он не умел плавать.
     Нас поддало волной, повалило. Но мы уже стояли на четвереньках, и здесь
было  на  локоть воды.  Испанец хохотал и  что-то  кричал.  Куда  разбросало
остальных,  я  не  видел.  Через три минуты мы были уже на суше,  то есть на
мокром песке.  Но это был берег.  Я стал гукать,  свистеть.  "Го! го! го!" -
кричал Хозе.  Нам было холодно в мокрой одежде на ветру.  Дождя уже не было,
но ветер остервенело рвал и облеплял нас мокрым,  холодным платьем. Никто не
подходил, не отзывался на наш крик.
     - Черт с ними! - сказал я. - Утром увидим.
     Мы  отошли от  воды.  Зуб не  попадал на зуб.  Вдруг мы стали на колени
рядом и,  не  сговариваясь,  оба стали рыть песок.  Мы накидали руками вал и
легли за ним, прижавшись спинами друг к другу. Вал прикрывал нас от ветра.

     Мы проснулись, когда совсем рассвело. Еле развели скрюченные ноги и оба
сейчас же поглядели на море.  Желтый прибой все так же буравил берег, низкие
тучи гнало от самого горизонта.  Из воды,  саженях в ста от берега,  торчали
черные мачты "Погибели".  Они,  как две пики,  направлены были на берег.  Из
валов временами показывалось жерло трубы,  как открытый рот.  Я глянул вдоль
берега -  неподалеку из воды торчало белое дно нашей шлюпки: прибой занес ее
песком,  как метель снегом.  Разбросанные ящики -  наш груз -  волны таскали
взад и вперед, кувыркали и били о песок. Испанец тыкал пальцем куда-то вдаль
и гоготал. Я присмотрелся: шалаш из брезента. Дым из него гнало ветром низко
по земле. Испанец дергал меня, чтоб идти. Но он глядел уже налево, и было на
что: шагах в ста от нас у воды на корточках сидел человек. Он чем-то ковырял
в воде.
     - Апельсины! Ловит апельсины. Бежим!
     Испанец закоченелыми ногами заковылял что было силы по песку.  Но скоро
мы узнали капитана в  этом человеке.  У  него что-то серое в  руках.  Теперь
видно:  это книга.  Ну ясно,  это машинный журнал в парусиновом переплете, в
масляных пятнах.  Я дернул испанца,  чтобы говорил тише.  Но за ревом прибоя
капитан все  равно  нас  не  услышит.  Я  подошел совсем близко и  присел на
корточки. Капитан что-то подмывал морской водой на странице журнала. Наконец
он  крякнул,  закрыл  страницу и  до  половины окунул  журнал в  подоспевшую
зыбину.
     - Теперь ол-райт! - сказал капитан. Он повернулся и увидел меня.
     Хозе в  десяти шагах стаскивал с себя мокрые ботинки.  Капитан с минуту
глядел на меня, выкатив глаза.
     - Это откуда? Наши?
     Он не знал в лицо своей команды.
     А я молчал, ухмыляясь, и глядел на него снизу.
     - Да кто ты есть? - крикнул капитан и шагнул ко мне.
     Я молчал. Он сделал еще два шага. Но тут босиком подбежал Хозе.
     Капитан глядел на него. Я помотал головой. Хозе понял и тоже молчал.
     - Что вы за люди? Говорите, бестии! Говорите же!
     Мы молчали. Хозе улыбнулся во весь рот. Игра ему понравилась.
     - Тьфу! - плюнул капитан.
     Он с журналом под мышкой зашагал прочь. Но вдруг круто поворотил назад.
     - Что ты видел? - крикнул он мне. - А ты? А ты?
     Капитан двигался на Хозе.
     Хозе стал боком,  скосив глаза на  капитана.  Тот насутулился и  глядел
остекленелым взглядом:  неподвижным, пристальным. Он приоткрыл рот и сдвигал
все ближе брови,  весь подавшись вперед.  Я глядел,  что будет. Вдруг что-то
мелькнуло,  и  капитан опрокинулся навзничь.  Чем  и  когда попал ему Хозе в
переносицу?  Я и сейчас сказать не могу.  "Вот она,  молния",  - вспомнил я.
Капитан не  сразу очнулся.  Наконец он  сел на  песок.  Мы оба сидели против
него.
     - Слушайте,  -  сказал он  хрипло.  -  Не  будем  много  говорить.  Вы,
наверное, двое из команды... кого недосчитались. Значит, никто не погиб. Все
в порядке.  -  Он говорил просительно,  как больной.  -  Вы,  значит, и есть
испанец.  -  Он указал на Хозе.  -  А вы - рулевой. Ведь верно? Я вами очень
доволен.  Теперь никакой заботы,  всего только - молчать. Вы, я вижу, на это
мастера.  Вот ему,  -  он указал на Хозе,  -  я даю триста рублей. - Капитан
выставил три пальца.
     Хозе их поймал в кулак и завернул дудочкой; капитан вскрикнул.
     - Мало?  Поезжайте в Испанию - на триста рублей можно год пьянствовать.
Там вино дешевое. И вам триста. И вы уезжайте себе подальше. Понимаете? Чего
вы молчите? Не поедете?
     И глаза его снова остекленели.
     Он  встал  и  пошел к  палатке,  оглянулся и  крикнул коротко,  кажется
"ладно", - отнесло ветром.
     Хозе хохотал. Он прыгал. Должно быть, чтобы согреться.
     Мы  выловили дюжины две  апельсинов -  их  вынесло прибоем -  и  съели.
Признаться,  я трусил теперь идти к палатке.  Нас очень просто могли сделать
утопленниками,  погибшими при кораблекрушении.  Я не говорил об этом Хозе, а
то непременно полезет в драку.
     Должно быть,  было уже около полудня,  когда слева показались подвода и
трое верховых.
     Это были пограничники.
     Среди солдат на подводе сидел Спирка.
     - Хлеб тоже везем! - кричал он нам с подводы. - Борщ немножко, и сейчас
едем все на маяк.
     Мы пошли за подводой.  У Хозе за пазухой были апельсины. Солдаты сейчас
же  отрезали  нам  хлеба.  По  берегу  против  "Погибели" поставили часовых:
"имущество потерпевших в  море под непосредственным ее величества государыни
императрицы покровительством".
     В палатке дворники кипятили чай на досках от ящиков.  Солдаты провожали
нас до маяка.  Офицер слез с коня и шел рядом с капитаном. У капитана на лбу
был багровый кровоподтек.  Офицер глядел и  расспрашивал его про катастрофу.
Дворники на расспросы солдат только хмыкали и  жевали хлеб.  Поздно ночью мы
добрались  до  Тендровского  маяка,   и   о  катастрофе  полетела  на  берег
телеграмма. Наутро, если позволит погода, за нами придет катер.
     У  смотрителя на квартире офицер записывал показания капитана.  В  окно
мне видно было, как они переворачивали слипшиеся листы судового журнала.
     Тут меня застал Спирка. Он тоже не ложился спать. Он взял меня под руку
и повел в сторону.
     - Ну слушай:  ну какую же пользу ты имеешь?  Ты что же хочешь? Пятьсот?
Я!  Я!  -  бил себя в  грудь Спирка.  -  Я,  вот побей меня бог,  не получаю
пятисот.  А ты тысячу хочешь?  Ну,  а что?  Такой пароход -  это хорошо, что
погиб,  ему так и надо.  А?  Нет,  скажешь?  Человек один пропал? Не пропал!
Груз?  Какой же был груз?  Сам знаешь. Значит, хорошее все это дело. И зачем
ты хочешь,  один ты,  миллионы?  Мириадес!  А  страховка -  страховку хозяин
получает,  а  не  капитан.  Капитан не  хозяин.  Люди получают сто  рублей и
говорят "спасибо".
     И Спирка остановился и снял шапку.
     - А ведь вы двое всем делать хотите зло!  Люди же тоже могут обижаться.
Знаешь, если люди обижаются...
     Он тараторил без умолку,  и я понял,  что надо быть начеку.  Я не знал,
куда делся Хозе.
     - Ладно, мы подумаем, - сказал я и вырвался от него.
     - Чего думать?  -  крикнул мне вдогонку грек.  - Это можно сейчас. А то
может нехорошо выйти.
     Я пошел искать Хозе. Дворники уже спали в сарае на полу. Среди них Хозе
не было. Я вышел на двор и вдруг ясно услышал голос испанца:
     - О! Я не можно ничего...
     Я  поспешил на голос.  Кто-то прошел мимо меня.  Я  оглянулся и в свете
окна узнал фигуру капитана. Хозе стоял посреди двора и потягивался.
     - Он мне говорил: "Возьми триста, а то тебе плохо будет". А я сказал...
     Я слышал, что он сказал: на весь двор сказал.
     Мы  спали вдвоем на кухне смотрителя.  Я  лег под самой дверью на полу,
припер дверь собой.
     К полудню шторм стал стихать.  За нами приполз катерок только к вечеру.
На  длинном буксире притащил шлюпку  с  харчами для  маячных.  Нас  по  пяти
человек подвозили на шлюпке. Катер снялся. На море не улеглось еще волнение,
и  катерок здорово качало на зыби.  Порожняя шлюпка волоклась сзади и мешала
ходу.  Я  хватился Хозе.  Мне помнилось,  он сел на лавку в  каюте.  Я  всех
спрашивал.  Дворники проклятые опять все жевали что-то и  только мычали.  Их
скоро укачало.  Капитан стоял рядом со шкипером и не хотел со мной говорить.
Когда высаживались,  я протиснулся к сходне,  перебрал всех.  Не было только
Хозе. Я тогда же ночью пошел в портовую полицию и заявил. Там сказали:
     - Ну,  значит,  остался на  маяке.  Капитан список подал на всех людей,
ничего не заявлял. Приходи утром.
     Тогда  я  стал  ругаться,  требовать,  чтобы  сейчас  же  записали  мои
показания, но в это время вошел портовый надзиратель.
     - Это еще кто? А ну, документ? Нету? С парохода, говоришь, с погибшего?
А  ну,  дайте-ка  мне ихний список!  Как,  говоришь,  твоя фамилия?  Такого,
братец,  нет.  Вон ты что за гусь! Гляди-ка, чего выдумал! Ай же и мастер! С
погибшего? Отвести! - крикнул он стражникам.
     Мне вывернули карманы,  сняли поясок и пропихнули в "холодную". На полу
храпел какой-то пьяный.
     Это капитану обошлось, конечно, дешевле трехсот рублей. Я сел в угол на
цементный пол и, признаться, заплакал с досады.
     Надо  было  мне  взять  и  за  испанца и  за  себя  по  триста  рублей,
тишком-ладком, а потом на суде грохнуть все.
     Наутро  я  растолкал  пьяного.  Оказался  -  ломовой  извозчик.  Я  ему
толковал,  чтобы всем говорил:  "Одного человека,  мол, утопили, а другого в
полицию взяли".
     Всю ему историю раза четыре пересказал.  А он с похмелья только глазами
хлопал, как сова.
     Его вытолкали на улицу,  а  меня повели в  тюрьму.  Я  был уверен,  что
испанца кинули в  море,  пока мы на катере добирались.  Плавать он не умеет,
его за три сажени от берега утопить можно.
     В тюрьме я ребятам рассказал,  в чем дело. Мало кто верил, только стали
меня звать "погибшим".  А  потом меня вызывал жандарм и  спрашивал:  не я ли
слесарь  Храмцов  Иван  с  Брянского завода,  которого полиция  ищет,  -  он
прокламации разбрасывал и  бунтовал  рабочих?  Я  говорил,  что  нет.  А  он
говорит: "Погоди, дорогой, доберемся!"
     Я уже второй месяц годил.  Народу в камере сколько переменилось!  Вдруг
как-то  привели новенького.  У  него  сменка  белья  в  газету завернута.  Я
попросил газетку.  К окну,  к решеткам.  Вдруг,  вижу, картинка, и нарисован
пароход: лежит на боку, торчат труба и мачты из воды.
     Потом читаю:

        ""ТРАГИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА"
     Пароход "Петр Карпов",  следуя по пути в  Ялту,  был застигнут свирепым
юго-западным штормом и прижат к Тендровской косе. Машина не выгребала против
урагана. От усиленной работы загорелся подшипник коренного вала. Были отданы
оба  якоря.  Но  силой  шторма пароход все  гнало на  берег,  и  якоря стали
сдавать.  Распорядительность  и  хладнокровие  капитана,  старого,  опытного
моряка,  находчивость и  удачные маневры среди разбушевавшейся стихии -  все
это не дало возникнуть обычной в  этих случаях панике.  Команда благополучно
достигла на шлюпках берега.
     Авария произошла по  стихийной причине.  Судовой журнал -  этот главный
документ  корабля,  беспристрастный  свидетель  его  героической  борьбы  со
стихией -  час  за  часом говорит нам,  как  боролось судно за  свою жизнь и
честь.  Машинный журнал  говорит  об  этом  размывами чернил  по  страницам,
просоленным морской водой.
     Многие записи нельзя разобрать. Но они подписаны самим морем.
     Пароход  шел   первым  рейсом  после  капитального  ремонта  с   грузом
апельсинов.  Прибывшая на  место  гибели  комиссия нашла  пароход занесенным
песком.  Напором воздуха изнутри,  при погружении парохода в  воду,  вырвало
грузовые люки,  и  груз частью оказался выброшенным на берег в виде обломков
ящиков  и  разбросанных апельсинов,  частью  же  погребен песком.  Груз  был
застрахован в сумме 350 тысяч рублей".

     Внизу был помещен портрет нашего капитана.  Выражение на  портрете было
благородное и скорбное. Я даже не узнал его сначала.
     Вот  те  и  на!  Не  боятся даже в  газетах печатать:  "из капитального
ремонта",  когда  весь  порт  называл пароход "Погибелью".  Но  коли  хозяин
получает 350 тысяч,  то можно тысчонок пять бросить на подмазку. Комиссии за
фальшивый осмотр он дал, агенту страхового общества дал, газетчикам дал...
     Черт возьми!  Не дал ли он еще кому надо, чтобы меня гноили по тюрьмам,
пока я не сознаюсь, что я не матрос Николай Чумаченко, а слесарь с Брянского
завода Иван Храмцов?
     А  не  объявить ли,  что  я  и  есть Храмцов?  Будет суд,  на  суде все
рассказать.  На суде уж не затрешь.  Я  посоветовался с  одним рабочим,  что
сидел в нашей камере, и он сказал:
     - Чудак ты! Ты думаешь, они глупей тебя? Никакого тебе суда не дадут, а
просто  административным порядком сошлют тебя,  знаешь,  где  в  бане  льдом
моются,  снегом пару поддают.  Там у  тебя глаза от холоду лопнут.  Суда еще
захотел! Гляди ты какой!
     Я задавил в себе досаду. Но было - хоть об стенку головой! Тут случился
в тюрьме тиф;  попал я в больницу.  Говорили,  я бредил этой "Погибелью".  А
потом слышно стало:  кругом забастовки, тюрьму набили народом доверху. Стало
уж не до меня.  Из больницы меня, полуживого, вытолкали за ворота. Одна была
бумажка, что из-под следствия освобожден.
     Нищим  оборванцем добрался  я  до  своего  порта.  Здесь  товарищи  мне
помогли.  Сказали,  что суд был, капитана оправдали. Дело у них сошло с рук.
Испанца никто не знал, и такого не видели.
     - А капитан?
     - А он плавает на портовом буксире "Силач".
     У меня, видно, рожу перекосило, потому что все стали говорить:
     - Брось, мало насиделся?
     Но я ничего не говорил.
     Вечером я  пошел в  порт и  стал ждать "Силача".  Вот он подошел и стал
кормой к пристани. Я узнал голос, он крикнул:
     - Сходню ставь веселей!
     Я прислонился к штабелю угля.  В руке у меня был кусок фунтов в десять.
Капитану дорога мимо  меня,  и  народу сейчас мало.  "Сейчас тебе,  дракону,
конец", - говорил я про себя. Вот он идет мимо фонаря, вот зашел в тень, и я
в тени. Тьфу! За ним бегут двое.
     - Господин капитан, Леонтий Андреич! Разрешите полтинничек. Ей-богу, мы
ж за вас! В счет получки, вот истинный Христос! - И уж совсем почти рядом со
мной: - Мы ж зато молчим.
     Знакомые голоса.  Фу  ты!  Да  это Афанасий с  Яшкой.  Они шли за ним и
клянчили. Я пошел следом. Тут уж вышли на людное место, я бросил свой уголь.
Капитан полез в карман, и я слышал, как он сказал:
     - Последний раз, а то я вас уберу. Знаете?
     Афанасий с  Яшкой  дошли  до  пивной и  ввалились туда.  Они  сидели за
столиком,  когда я вошел.  Они меня не узнали,  так переменили меня тюрьма и
болезнь.  Я спросил кружку пива за гривенник и сел рядом.  Из их разговора я
понял,  что их взял служить капитан на "Силач", чтобы они помалкивали, и что
теперь как бы в самом деле не был это последний полтинник, что они выудили у
капитана. Потом они подвыпили, и Афанасий пьяным голосом кричал:
     - Ей-богу,  он хороший человек!  Вот мы с тобой выпили,  честное слово:
сам живет и другим жить дает. А это он так. Пугает только. Надо же попугать.
А он, ей-богу...
     И вдруг он уставился на меня. Обернулся и Яшка и тоже выпучил глаза. Он
еле сказал:
     - Ты... живой?
     Я скорее встал,  кинул официанту гривенник и вышел.  Может,  они еще не
поверили своим пьяным глазам.  Нет,  нет,  все  равно дурака я  свалял!  Они
скажут капитану и уж за десятку, а не за полтинник, продадут ему меня.
     Я ночевал теперь по ночлежкам,  работал на сноске.  Я решил переждать с
неделю и снова пойти стать под углем.
     И вот раз в ночлежке, когда все в полутьме уже засыпали и только в углу
шел гулкий разговор, вдруг слышу:
     - Мне не можно...
     Я так и подскочил: не может быть! Я крикнул на всю ночлежку:
     - Машка!
     Действительно,  это был испанец.  Он подбежал ко мне.  Я  не мог ничего
говорить.  Я его ощупывал и ругал. Ласкательно ругал, но последними словами.
Я  не  мог  его разглядеть,  было полутемно.  Старики уже бранились,  что мы
шумим.
     Хозе начал вполголоса:
     - Они спихнули меня с катера.  Я не видел, кто сзади. Но я бил руками и
ногами. Я не боялся. Браво! Сзади это шлюпка на буксире! О! Я поймал шлюпку.
Они не видели,  что я влез туда.  Я там лег. Они шлюпку оставили на якоре до
утра,  далеко от берега.  Я видал ночной пароход. Они на нем уехали. Утром я
попал на берег.  Искал тебя до ночи. Значит, и ты уехал с ними. Так я думал.
Я не видал капитана, как он уехал. Я б ему голову разбил, как горшок камнем.
     Хозе уже говорил громко,  но всем было забавно,  как он говорил; многие
поднялись и подошли.
     - У  меня не было денег,  не было документа,  я в этом городе никого не
знаю.  Я  пошел  носить мешки  на  погрузку.  Потом  меня  взяли на  пароход
угольщиком.  Я думал, ты уехал с ними. Я здесь третий день. Я без места. Нет
паспорта.  Консул говорит: "Ты эмигрант, пошел вон!" Я его хотел бить, такая
каналья!
     Я  не  хотел  говорить сейчас Хозе,  что  капитан здесь.  Он  бы  начал
ругаться,  грозить,  а  тут кругом народ и непременно есть "лягаши",  как во
всякой ночлежке. Завтра мы сидели бы за решеткой.
     Я рассказал о себе. И мы заснули на одной койке.
     Наутро я сказал Хозе, что капитан здесь, на буксире "Силач".
     В ту же ночь мы стояли у штабеля угля.  Мы слыхали, как стал "Силач" на
свое   место.   Было  пусто.   Где-то   по   набережной  шаркали  пантуфлями
грузчики-турки, возвращаясь с работы. Я выглядывал из-за штабеля. Сердце мое
колотилось.  Вот он,  капитан.  Он в белом кителе.  Да,  и двое по бокам.  У
одного в руке дубинка.  Ого!  С конвоем.  Ну да: Яшка и Афанасий по бокам. Я
шепнул Хозе:
     - Их трое.
     - Мне не можно... - и он прижал меня ближе к углю. - Идут!
     И вдруг Хозе сказал что-то по-испански,  вышел на середину и стал перед
капитаном.
     Они все трое остановились как вкопанные.
     - Тебе... тебе чего? - сказал Яшка и завел назад дубинку.
     Я подбежал с куском антрацита. Яшка попятился.
     - А я живой!  А!  Капитан!  -  Испанец ударил себя кулаком в грудь. - Я
Хозе-Мария Дамец.
     Яшка замахнулся дубинкой. Я бросил изо всей силы в него углем, но уголь
пролетел мимо -  Яшка уже лежал.  Я видел,  как капитан сунул руку в карман.
Револьвер! Застрелит! Но "молния" - и капитан сел, расставив руки. Револьвер
звякнул о  мостовую.  Афанасий бежал назад и  выл  на  бегу длинной коровьей
нотой. Я успел наступить ногой на револьвер.
     Капитан вскочил - он хотел повернуться. Но Хозе поймал его за грудь.
     Да...  А потом мы бросили его,  как тушу, на штабель. Яшка лежал молча.
Мы пошли.  Я слышал, что сзади топают несколько ног. Мы вошли в людное место
и смешались с народом.
     - Идем вон отсюда, из этого города, сейчас же! - говорил я испанцу.
     - Ого! Мне не можно ничего...
     - Тебе не можно,  а  мне нужно,  и  я  боюсь один.  Ты что же,  меня не
проводишь?
     К утру мы были уже за тридцать пять верст,  на берегу,  у рыбаков.  Там
всегда всякого народу много толчется.
     А  что скажете:  в полицию идти жаловаться?  Или в суд подавать,  может
быть?
        "Борис Степанович Житков. Пудя"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     O