ужался всегда так,  как будто его какая-нибудь рука сразу топила,  жутко
смотреть -  за ним не угнаться.  Ну,  а другим лейтенант Я,  спуску не даст.
Команда  как  один.   Всем  хотелось  не  дать  промашки.  По  сигналу  надо
погрузиться  и  атаковать  адмиральский  крейсер,   затем,  не  всплывая  на
поверхность, вернуться в порт. А завтра будет отчет о маневрах, и целый день
можно гулять,  ходить к  знакомым в  городе и  рассказывать про  эту веселую
прогулку. Мичман, не доверяя сигнальщику, сам тоже смотрел в большой бинокль
на мачту главного миноносца,  ожидая условленного сигнала. Механик со своими
машинистами напряженно ждал  команды сверху.  Все  было так  натянуто,  что,
кажется,  чихни теперь кто-нибудь громко,  и  все дружно стали бы переводить
лодку в подводное состояние.
     - Ну что?  Есть?  -  спрашивал лейтенант каждый раз,  когда новые флаги
появлялись на главном миноносце.
     - Не нам, - вздохнув, отвечал мичман.
     - Есть!  - вдруг закричал мичман, отрывая от глаз бинокль. Капитан стал
командовать к спуску, но он еще не договорил команды, как дизель уже стал, и
вместо него  запел,  зажужжал электромотор,  уже  стали наполняться цистерны
балластной водой,  все  делалось само  собой:  спустился курок  напряженного
ожидания, и руки, которые томились наготове, быстро делали свое дело.
     Вот уже под водой и  на столике под перископом шатается на качке мелкая
веселая  картинка моря,  бегущих миноносцев,  а  вон,  как  точка  вдали,  -
адмиральский крейсер.
     Нет, хорошо идут нынче маневры - всем было весело и радостно.
     Вот уже близко крейсер. Теперь надо убрать перископ и идти по компасу в
том же направлении. Перископ виден; он торчит все же из воды, и от него, как
усы,  в обе стороны расходятся от ходу тонкие волны. Уже подойдя ближе, надо
только на минуту его выставить, чтобы проверить свое движение, потом подойти
как можно ближе и выпустить мину... конечно, учебную, холостую.
     Кажется,  все удалось.  No  17 взял по компасу обратный курс и  пошел к
порту.  Теперь опять поставили перископ, и ясный день снова заиграл на белом
столике.
     - Ну,  молодой человек,  поздравляю,  -  сказал  пожилой минный  офицер
мичману.  -  Первые маневры,  не так ли?  Чего на часы смотрите? Уж ждет вас
кто-нибудь на берегу? - и он лукаво погрозил пальцем.
     Мичман покраснел и улыбнулся.
     - Нет, на что это в порт под водой? - продолжал минер. - Шутки шутками,
а курить до смерти хочется. Далеко еще?
     - Я считаю, что уже не больше часу, - сказал мичман и посмотрел на свои
часы-браслет.
     Справа  виден  был  невдалеке  перископ  другой  подводной  лодки.  Она
понемногу обгоняла. Мичман завидовал и каждую минуту смотрел на часы.
     - Ну, скажите, - приставал минер, - сейчас на берег, белый китель, и на
бульвар! Не терпится?
     Мичман отвернулся, но видно было, что улыбался.
     Лейтенант сохранял спокойный деловой вид.  Его  тоже  разбирало веселье
удачи  и  радовал веселый вид  под  перископом,  но  он  сдерживался,  чтобы
казаться солиднее.
     Его интересовало, каким он опустился: вторым или опоздал. Он уже думал,
что ничего, если и третьим.
     Но вот он, порт. Прошли в ворота. Впереди на якоре торчит всем корпусом
из воды порожний коммерческий пароход.  "Тут пятьдесят футов,  пароход сидит
не больше двадцати.  Есть где пройти под ним,  -  подумал лейтенант.  -  Эх,
убрать  перископ  и  поднырнуть под  пароход".  Веселость  вырвалась наружу.
Перископ убран, рулями дали уклон лодке вниз и потом стали подыматься.
     Но  в  это  время сразу ход  лодки замедлился.  Все пошатнулись вперед.
Лейтенант вздрогнул. Минер вопросительно на него взглянул.
     - Сели на мель? Так ведь? - спросил он лейтенанта.
     Рули были поставлены на подъем, винт работал, а приборы показывали, что
лодка на  той  же  глубине.  Лейтенант вспомнил,  что тут в  порту глинистое
липкое дно;  понял,  что лодка своим брюхом влипла в эту вязкую жижу.  И как
ногу трудно оторвать от  размокшей глинистой дороги,  так лодке теперь почти
невозможно оторваться от дна.  Лейтенант все это соображал,  и как он теперь
раскаивался,   что  решился,  поддавшись  веселости,  на  этот  мальчишеский
поступок!  Он приказал выкачать воду изо всех цистер. Мичман хотел показать,
что он ничего не боится,  и  весело ходил смотреть,  исполнено ли приказание
лейтенанта.  Но  вся  команда понимала,  что  дело плохо,  и  сосредоточенно
исполняла приказания. Лейтенант смотрел на приборы.
     Ну хоть бы что двинулось. Приборы показывали ту же глубину.
     "Надо  попробовать раскачать лодку,  -  думал  лейтенант,  -  пусть вся
команда перебегает из носа в корму и обратно. Может быть, только чуть-чуть в
одном месте держит ее эта липкая донная грязь".
     Команда стала  перебегать из  носа  в  корму и  обратно,  насколько это
позволяло внутреннее устройство лодки,  загороженное приборами,  аппаратами.
Лодка медленно раскачивалась,  и лейтенанту представлялось, как липкая глина
держит в  своем цепком гнезде круглое брюхо лодки,  и  лодку не  оторвать от
глины, как не разнять две мокрые пластинки стекла.
     Стали  раскачивать с  борта  на  борт.  Лодка  немного  переваливалась.
Старались угадать такт,  чтобы вовремя поддавать, как раскачивают качели. Но
и  это не помогло.  Лейтенант смотрел на приборы,  и все по его лицу читали,
что дело не подвинулось ни на волос.
     - Мы еще, быть может, больше закапываемся, - мрачно проворчал механик.
     Лейтенант ничего  не  ответил.  Он,  нахмурясь,  смотрел  вниз,  что-то
усиленно соображая.  Все ждали и смотрели на него. Он чувствовал эти взгляды
и напряженное ожидание,  и это мешало ему спокойно соображать.  Он как будто
видел  сквозь железную обшивку лодки  эту  липкую полужидкую глину,  которая
присосала дно судна;  хотелось выскочить наружу и  выручить судно хоть ценой
своей жизни. Он повернулся и ушел в свою каюту, приказав остановить мотор.
     Механик посмотрел сам на приборы.
     - Над нами всего двадцать пять футов воды, - сказал он.
     Все  молчали.   Слышно  было,  как  шлепает  вверху  колесами  пароход.
Казалось, он толокся на месте.
     - Буксир идет, - шепотом сказал один матрос.
     - Покричи им, - пошутил кто-то.
     Все ждали капитана.  А он сидел у себя,  в своей крошечной каютке, и не
мог сосредоточить своих мыслей.  Он все думал о  том,  что из-за его шалости
все эти люди погибли, что нельзя даже крикнуть "спасайся, кто может", потому
что никто не может спасаться,  все они плотно припаяны ко дну этим глинистым
грунтом и  не  могут вырваться из  железной коробки.  Эта  мысль жгла его  и
туманила разум.
     Ему было бы  легче,  если бы  весь экипаж возмутился,  если б  на  него
набросились, стали бы упрекать, проклинать, а лучше всего, если б убили.
     А  весь  экипаж собрался около рулевого управления,  изредка шептались,
коротко и серьезно. Мичман все посматривал на часы, но теперь не понимал уж,
который час.
     - Сколько времени? - спросил минер.
     Мичман снова взглянул на браслет.
     - Четыре часа, - сказал он, но так напряженно спокойно, что все поняли,
как он боится.
     - Ну  еще на  час...  -  начал было механик.  Он  хотел сказать "на час
хватит воздуху", но спохватился, боясь волновать команду. Но все поняли, что
если не  спасут их,  если не  найдут и  не вытащат,  то вот всего этот час и
остается им жить.
     Тяжелый вздох пронесся над кучкой людей.
     - Что ж капитан? - с нетерпеливой тоской сказал механик. Он раздражался
и терял присутствие духа.
     - Ну что капитан? - сказал задумчиво минер. - Что капитан? Что он может
сделать, капитан?
     Мичман стоял,  красный,  опершись о  переборку,  и  все смотрел на свой
браслет, как будто ждал срока, когда придет спасенье.
     - Ведь мы  через час задохнемся.  Эй вы,  -  раздраженно сказал механик
по-английски и  дернул  мичмана за  руку,  -  пойдите скажите капитану,  что
остается час, идите сейчас же.
     Но  в  это  время сам капитан показался в  проходе.  Он  был бледен как
бумага, и лицо при свете электрической лампы казалось совсем мертвым. Его не
сразу узнали и  испугались,  откуда мог взяться этот человек.  Только черные
глаза жили, и в них билась боль и решимость.
     Все  смотрели на  него,  но  никто не  ждал приказаний,  все  забыли об
опасности, глядя на это лицо.
     - Я пришел вам сказать,  - начал капитан, - что я, я виноват во всем. И
не по оплошности,  а  по шалости,  вы сами это знаете,  поднырнул -  не надо
было. Убейте меня.
     Он держал за ствол браунинг и протягивал его рукояткой вперед.
     - Что вы,  что вы! - раздались голоса из команды, - еще, может, спасут!
А не то уж вместе как-нибудь.
     Капитан с  минуту глядел на команду твердыми,  горящими глазами.  Затем
круто повернулся и пошел назад. Мичман побежал вслед за ним.
     - Капитан, не беспокойтесь... - начал было он.
     Но в лице капитана не было беспокойства.
     - Вот возьмите,  -  сказал он,  передавая мичману судовой журнал,  -  и
пишите дальше.
     - Приказаний никаких?
     - Я  советую людям лечь и не двигаться,  тогда надольше хватит воздуху.
Может быть,  дождутся помощи,  нас хватятся.  Берегите воздух.  Пишите, пока
будет можно. Ступайте.
     Мичман вышел  и  передал распоряжение капитана.  Все  молча разошлись и
легли.
     Мичман сел за стол, раскрыл журнал.

     "...20 июня 1912 года в  2 часа 40 мин.  полудни,  прочел он написанное
рукой  капитана,  я,  лейтенант  Я.,  командир  подводной лодки  No  17,  из
мальчишеской шалости,  вместо того,  чтобы  обойти стоящий в  порту пароход,
нырнул под него и, не успев подняться, сел на липкий грунт, чем и погубил 13
человек  экипажа.  Для  спасения  пытался...".  Затем  шло  описание попыток
раскачать лодку и замечание, что команда вела себя геройски, не упрекнув его
ни словом и не выйдя из повиновения.
     "4 ч. 17 мин.,  написал мичман, принял журнал от лейтенанта Я.  Команда
лежит по койкам".
     "4 ч. 29 мин.  над нами быстро прошел винтовой пароход".
     "4 ч. 40 мин.  застрелился лейтенант Я.  в  своей каюте.  Прилагаю  его
записку:
     "Я не имею права дышать этим воздухом".
     "5 ч. 10 мин.  задохся  машинист  Семенов. Не  могу  писать  и  передаю
журнал минному..."
     "5 ч. 12 мин., писал минер, что-то скребнуло по корпусу  судна. Команда
задыхается, не могу встать. Что-то...".

     Но  тут  запись  прервалась неровным  росчерком внизу;  очевидно,  перо
вывалилось из рук писавшего.
     А наверху два миноносца тащили по дну проволочный канат, концы которого
были  привязаны к  их  кормам.  Железная  петля  тянулась по  дну  и  шарила
подводную лодку.  С торгового парохода сказали,  что видели перископ справа,
потом он  исчез и  снова не  показался.  Сказали,  когда уж  по  всему порту
разнеслась весть, что No 17 с маневров не вернулся.
     Миноносцы быстро шарили по всему порту,  другая партия искала в море по
пути эскадры, пока не дали знать с торгового парохода. Миноносцы бросились в
указанное место, все знали, что каждая минута может стоит жизни людей.
     На миноносце закричали, когда увидали, как натянулся проволочный канат,
задев за лодку.  На берегу толпа с напряжением следила за работой миноносцев
и  радостно загудела,  услышав крик.  Канат  вывернул лодку  из  ее  липкого
гнезда,   и  она  всплыла  на  поверхность.  Спешно  заработали  мастеровые,
раскупоривая этот  железный склеп.  Врачи бросились спасать:  все  уже  было
приготовлено.  Не привели в себя только троих,  среди них и мичмана. Странно
было слышать, как часы все тикали на мертвой руке.
        "Борис Степанович Житков. "Погибель""

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Так все в порту и звали этот пароход; на него я нанялся поденщиком. Так
и сказали мне кричать: "На "Погибели!" Давай шлюпку!" Пароход стоял у стенки
волнолома.  Наконец шлюпка отвалила.  Один  человек юлил  веслом за  кормой.
Человек оказался рыжий.  Весь в ржавчине и в веснушках. Я сказал, что хозяин
прислал меня поденщиком.
     Рыжий сказал:
     - Ну, вались! Юли сам назад.
     Он  пихнул весло ко  мне,  а  сам сел на  банку.  Я  погнал шлюпку.  На
полдороге рыжий спросил:
     - Ты знаешь, куда поступил?
     - Чего мне знать? На поденщину. Ржу обивать.
     - На "Погибель" ты поступил.  Если там ржу обить,  так останется от нас
всего,  что только нас - четыре поденщика. Ты приставать будешь, так легче -
борт пробьешь.
     - Заливай! - сказал я.
     - Нам,  брат,  не заливать, а отливать только поспевай. Смеешься? Мы на
палубе ночуем, а то как пойдет под заныр - выскочить не успеешь.
     Мы подошли к борту.  Борт был страшный: рябые ржавые листы местами были
закрашены суриком,  вмятины обрисовывали ребра, как у голодной клячи. Пока я
влезал  по  штурмтрапу,  я  уже  измазался  ржавчиной.  Я  вошел  в  кубрик,
поздоровался и поставил на стол две бутылки водки. В кубрике было полутемно,
и,  когда зажгли лампу,  я поразился обстановкой:  все,  все -  и деревянные
койки,  и  стол,  и скамейка,  -  все было черно и все было изъедено морским
червем.  Лампа  была  зеленого цвета,  иллюминаторные рамы,  медные крючки и
замки на  дверях -  вся медь была густо-зеленого цвета.  На потолке приросла
засохшая ракушка.
     - Что  смотришь?  -  сказал рыжий.  -  "Погибель" пять лет на  боку под
берегом лежала. Здесь утопленники в карты дулись. Вот на этом самом столе.
     - А  до  того на  ней  без  ремонту пятьдесят годов кряду мертвых спать
возили.
     Это сказал другой, маленького роста, седоватый.
     Третий все молчал и сидел в углу.
     Стали пить водку.  Закусывали луком,  грызли его,  как  яблоко.  Больше
ничего у поденщиков не нашлось. Я узнал, что рыжего зовут Яшкой, а старика -
Афанасием Ивановичем.
     - Маша,  Маша!  -  закричал рыжий.  Я оглянулся. - Маша, ты сядь к нам,
выпей.
     Третий,  что сидел в углу, поднялся и подошел. Это был человек высокого
роста, с большими черными глазами. "Грек - не грек", - подумал я.
     - Да ты не удивляйся:  у него бабье имя - Мария. У него с пяток имен, и
вот Мария тоже. Так мы его - Маша. Он не русский - испанец. Испаньоло! - Тут
Яшка ткнул испанца в плечо и показал на жестяную кружку: - Вали!
     Испанец немного отпил.  Яшка со стариком собирались на берег за третьей
бутылкой.  Я отдал последние медяки. Мы остались с испанцем вдвоем. Он плохо
говорил по-русски.  Но я кое-как понимал.  Он прихлебывал водку, будто вино,
из стакана.  Сначала конфузился,  потом сел картинно,  а  потом вскакивал на
ноги, когда говорил.
     Он рассказал мне, что был тореадором. Я первый раз в жизни видел живого
тореадора.  Он  был  в  синей куртке,  в  парусиновых портках,  весь измазан
ржавчиной,  но так бойко вскакивал на ноги и в такие позиции становился, что
я забыл, в чем он одет. Казалось, все блестит на нем. Я только боялся, чтобы
не вернулись Яшка с  Афанасием и  не сбили бы с ходу тореадора.  Он говорил,
что уже входил в славу. Был на лучшей дороге. Жил в гостинице. Каждый день с
утра -  цветы.  Полно,  полно цветов!  Руками показывал,  сколько,  - некуда
поставить.  Прислуга крала,  торговала этими цветами.  Даже  в  комнате было
душно от цветов.  У него был выпад -  удар шпагой -  такой, как ни у кого, -
молния!
     - Я не становился в позицию,  я стоял как будто рассеянно,  как будто я
сейчас буду ногти чистить.  И я следил глазами за быком,  я точно знал,  что
это - последний миг. Нет, пол, четверть мига! - Он звонко щелкнул ногтями. -
И  вот замерли,  всем кажется,  что вот поздно уже,  -  и  в это мгновенье -
молния!  -  Испанец ткнул в воздух рукой.  Я,  сидя,  отшатнулся.  -  Вот! И
секунду весь цирк молчит,  и я слышу шум вздоха.  Вы знаете, когда весь цирк
враз вздохнет...  Что аплодисменты!  -  Он небрежно постукал в ладонь. - Или
крик.  Это что! Но надо знать быка. Надо смотреть на его скок, на его прыть,
когда его дразнят,  когда бросают бандерильи*, когда он бодает лошадь, - это
все надо подметить,  тогда можно угадать это мгновенье:  вот он  стоит перед
тобой, и вот... и тут молнии. Ах! И это все.
     ______________
     * Бандерильи - стрелы, которые бросают в быка, чтобы раздразнить его.

     Он сел.
     И  вот  раз случилось -  на  полмгновения раньше ринулся бык.  Тореадор
стоял небрежно,  как всегда.  Он  не  мог отскочить и  ткнул шпагой,  просто
защищаясь, ткнул не по правилам и не туда, за рогами, - ткнул, чтобы попасть
в сердце.  Он убил быка,  спасая свою жизнь.  Цирк взревел.  Он слышал,  что
крикнули:  "Мясник!"  Шпага  осталась  в  быке,  а  он  бежал,  как  был,  в
тореадорском наряде, - он знал, что его разорвет толпа. Бежал даже больше от
стыда, как сфальшививший на поединке трус. Дело было в портовом городе, и он
не  помнит,  как оказался на иностранном пароходе и  там забился в  какой-то
угол. Он не выходил на свет до самого отхода. А потом ему дали переодеться и
сунули в руки лопату.
     - Теперь я угольщик -  карбонеро. Но я сказал себе, что это я испугался
первый, но и последний раз. Я теперь всю жизнь ничего не смею пугаться.
     Афанасий с Яшкой уже стояли в дверях. Они выпили по дороге половину.
     - Ничего не должен бояться!  -  закричал Яшка с порога.  - А ну! Ну! Ты
плавать,  говоришь,  не можешь?  Нет?  Ну,  прыгай с борта в воду.  Трусишь!
Машка, должен ты сейчас прыгать, или ты...
     Но испанец уже шел к дверям.  Я побежал за ним,  но он оттолкнул Яшку и
вышел на палубу.  Было темно, только далеко на пристани горели фонари. Внизу
с  высокого борта вода чернела,  как мокрый асфальт.  Я  не  успел задержать
испанца,  он  козлом перемахнул через борт  и  сильно плюхнул внизу.  Яшка с
Афонькой притопали к борту.
     - Круг, круг давай! - кричал я им. Но они, свесившись, глядели за борт.
     - Греха-то, греха! - завыл Афанасий.
     - А ну, вынырнет где? Или раков кормит? - пьяной губой шлепал Яшка.
     Я бросился по штурмтрапу к шлюпке.
     Я слышал, как сверху закричали:
     - Ай, Машка, выплыл!
     Я  не успел отвязать шлюпку:  испанец неподалеку бил по воде руками.  Я
подсунул ему весло. Он ухватился.
     В  кубрике я  совал мокрому испанцу свою  куртку.  Афанасий -  кружку с
водкой. Испанец отмахивался.
     - Ну, скажи, какая утопленница фокусная, - хрипел Яшка.
     Они с Афанасием допили.
     - Да и черт с тобой!  - бубнил Яшка. - Утопленница! Думаешь, испугался?
Да  тут поискать -  может,  в  каком углу и  живой утопленник-то есть,  -  я
говорю,  дохлый, - найдется на "Погибели" на нашей, где-нибудь в трюмах. Или
под котлами? А? Афонька, правду я говорю?
     Но  никто не  отвечал.  Яшка погрыз луковицу.  Поглядел на нас и  вдруг
озлился.
     - В воду летом сигать -  подумаешь, фокус какой, а вот я сейчас пойду в
машину,  и  я  вот  этой  кувалдой как  тарарахну по  борту,  так  вся  она,
"Погибель" эта,  тут на дно и сядет.  Что!  Тогда сами,  как лягушата, с нее
попрыгаете. Машка первый. Что? Не пробью? Нет? А вон!
     Яшка схватил из-под койки тяжелую скрябку и  изо всех силы швырнул ею в
борт. На том месте осталась черная дырка - скрябка пролетела наружу.
     - Ага! ага! - закричал Яшка.
     Он  схватил из  угла  кувалду,  вскинул на  плечи и,  мотаясь на  ходу,
побежал к двери.
     - Вот сейчас вы у меня увидите!
     Афанасий слабо махнул вслед рукой:
     - Не дойти ему... темно... трап крутой...
     Мы слышали, как Яшка обронил кувалду на железную палубу и как поволочил
ее.
     Афанасий пьяно мотал головой и махал на дверь рукой:
     - Там и заснет... и свалится в болото.
     Испанец подрагивал в одном белье.  Лампа потрескивала.  Афанасий заснул
сидя.
     Вдруг м