ись? - взволнованным голосом сказал Юз.
     - Да, да... - ответил Паркер, не понимая слов помощника.
     - Право на борт! - крикнул Юз рулевому. - Обратный румб!
     - Есть обратный румб, - торопливо ответил рулевой.
     - Да, да, обратный румб, - сказал Паркер, как будто приходя в себя.
     Команда без приказаний готовила шлюпку к спуску.
     "Мэри" малым ходом пошла назад к  месту крушения.  Матросы толпились на
баке и, перебрасываясь тревожными словами, напряженно вглядывались в темноту
ночи.
     - Здесь, должно быть, - сказал Юз.
     - Стоп машина! - скомандовал Паркер.
     "Мэри"  медленно шла  с  разгона.  Но  никто  ничего не  видел.  Паркер
скомандовал,  пароход  делал  круги;  наконец всем  стало  ясно,  что  места
крушения не  найти,  не  увидать даже  плавающих обломков в  темноте осенней
дождливой ночи.
     - Найти,  непременно найти,  -  шептал Паркер,  -  всех найти,  они тут
плавают.  Они хорошо умеют плавать...  Мы всех спасем, - говорил он вслух, -
не так ли, Юз?
     Юз молчал.
     - Да, да, - отвечал сам себе капитан.
     И  он  крутил,  то  увеличивая ход,  то вдруг останавливая машину.  Так
длилось около часу.
     - На курс, - вполголоса сказал Юз, подойдя к рулевому, и дал полный ход
машине.
     "Мэри" пошла опять своей дорогой на юг.
     - Ведь за  три  сажени показались огни,  Юз,  не  правда ли?  -  сказал
Паркер.
     - Не знаю, капитан... - ответил помощник, не повернув головы.
     Паркер ушел в каюту.
     Теперь он думал:  "Там остались в  море люди...  их спасут.  Ну,  может
быть,  одного...  он расскажет... а если все утонули, парусника не так скоро
хватятся".
     Он старался себя успокоить, вспоминая рассказы товарищей моряков, какие
он слышал.  Как-то все выходили с победой,  и было даже весело и смешно.  Он
попробовал весело подумать,  но случайно увидал свое лицо в  зеркале,  и ему
стало страшно.  Ему показалось,  что теперь не он ведет пароход,  а Юз везет
его,  Паркера,  туда,  в Константинополь.  Ему казалось, что самое главное -
вырваться из этого проклятого Черного моря.  Прошмыгнуть через Босфор, чтобы
не узнали.  Проклятый серый цвет - все пароходы черные. Если б черный!.. Ему
хотелось сейчас же вскочить и замазать этот предательский серый цвет.
     Вдруг  Паркер встал,  вышел и  быстро прошел в  штурманскую рубку,  где
лежали морские карты. Через пять минут он подошел к Юзу и сказал:
     - Ложитесь на курс норд-вест восемьдесят семь градусов.
     "Мэри" круто повернула вправо.
     Когда Паркер ушел, Юз глянул в карту: они шли к устью Дуная.

     Русский пассажирский пароход возвращался из Александрийского рейса.  Не
прекращавшийся всю ночь сильный восточный ветер развел большую зыбь.  Низкие
тучи  неслись  над  морем.  Насилу  рассвело.  Продрогший вахтенный  штурман
кутался  в  пальто  и  время  от  времени посматривал в  бинокль,  отыскивая
Федонисский маяк*, и ждал смены.
     ______________
     * Маяк на острове Федониси, против устья Дуная.

     - Маяка еще не видать,  -  сказал он пришедшему товарищу,  -  а вот там
веха какая-то.
     - Никакой тут не должно быть.
     - Посмотрите, - и он передал бинокль.
     - Да,  да,  -  сказал тот посмотрев.  - Да стойте, на ней что-то... Это
мачта, право, мачта.
     Доложили капитану,  и  вот пароход,  уклонившись от пути,  пошел к этой
торчавшей из  воды мачте.  Скоро вся  команда узнала,  что  идут к  какой-то
мачте, и все высыпали на палубу.
     - Побей меня господь,  на ней человек, чтоб я пропал! - кричал какой-то
матрос.
     Но с  мостика в бинокль давно уже различили человека и теперь приказали
спустить шлюпку.  Это трудно было сделать при таком волнении,  и шлюпку чуть
не  разбило о  борт  парохода.  Но  всем  наперерыв хотелось поскорее подать
помощь и  узнать,  в  чем  дело.  Даже бледные от  морской болезни пассажиры
вылезли на палубу и ожили. Пароход стоял совсем близко, и всем уже ясно было
видно, что на салинге торчавшей из воды мачты стоял мальчик.
     Все напряженно следили за нырявшей в зыби шлюпкой. Подойти к мачте так,
чтоб кому-нибудь перелезть на нее, нельзя было, а мальчик вниз не спускался:
видно было, как кричали со шлюпки и махали руками.
     - Умер, умер! - говорили пассажиры. - Застыл, бедняга.
     Но  мальчик вдруг  зашевелился.  Он,  видимо,  с  трудом двигал руками,
распутывая веревку вокруг своего тела. Потом он зашатался и плюхнулся в воду
около самой шлюпки,  едва не ударившись о борт.  Его подхватили.  Федька был
почти без чувств;  с трудом удалось вырвать у него несколько слов: "Ночью...
серый...  нашу "Марию"...  с  ходу в  бок..." Он скоро впал в беспамятство и
бессвязно бредил.  Но моряки уже поняли,  что случилось,  и в тот же день из
порта полетели телеграммы: нетрудно было установить, какой серый пароход мог
оказаться в этом месте в ту ночь.
     Дней через пять после крушения "Марии" черный английский пароход пришел
в  Константинополь и  стал на якоре в проливе.  Штурман отправился на шлюпке
предъявить свои  бумаги  портовым властям.  Через  час  к  пароходу пришла с
берега шлюпка с английским флагом.
     - Я  британский  консул,   -  сказал  вахтенному  матросу  высадившийся
джентльмен, - проводите меня к капитану.
     Капитан встал, когда в дверях каюты появился гость.
     - Я здешний консул.  Могу с вами переговорить? Вы капитан Артур Паркер,
не так ли?
     - Да, сэр...
     Капитан покраснел и нахмурился.  Он волновался и забыл пригласить гостя
сесть.
     - Откуда вы идете? - спросил консул.
     - Мои бумаги на берегу.
     - Мне их не надо, я верю слову англичанина.
     - Из... Галаца, сэр.
     - Но вы шли из России? - спросил консул. - У вас был груз для Галаца?
     - Ремонт, - сказал Паркер. - Он с трудом переводил дух, и консулу жалко
было смотреть,  как волновался этот человек. - Маленький... ремонт, сэр... в
доке.
     - И там красились? - спросил консул.
     Паркер молчал.
     Консул достал из бумажника телеграмму и молча подал ее Паркеру.  Паркер
развернул бумажку. Глаза его бегали по буквам, он не мог ничего прочесть, но
видел,  что  это  то,  то  самое,  чего  он  так  боялся.  Он  уронил руку с
телеграммой на стол, смотрел на консула и молчал.
     - Может  быть,  вы  отправитесь со  мной  в  консульство,  капитан?  Вы
успокоитесь и объяснитесь, - сказал наконец консул.
     Паркер надел фуражку и стал совать в карманы тужурки вещи со стола,  не
понимая, что делает.
     - Не беспокойтесь,  за вещами можно будет послать с  берега,  -  сказал
консул.
     На палубе их встретил Юз. Он уже знал, в чем дело.
     - Простите, - обратился он к консулу, - они все...
     - Спасся один только мальчик,  он дома и здоров, - ответил консул, - их
было восемь...
     Паркер вздрогнул и,  обогнав консула,  не  глядя по сторонам,  быстрыми
шагами направился к шлюпке. Теперь он хотел, чтобы его скорее арестовали.
     На  другой день черная "Мэри" вышла в  Ливерпуль под  командой штурмана
Эдуарда Юза.
        "Борис Степанович Житков. Метель"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Мы с  отцом на полу сидели.  Отец чинил кадушку,  а  я  держал.  Клепки
рассыпались,  отец ругал меня,  чертыхался:  досадно ему,  а  у  меня рук не
хватает. Вдруг входит учительша Марья Петровна - свезти ее в Ульяновку: пять
верст и дорога хорошая, катаная, - дело на святках было.
     Я оглянулся, смотрю на Марью Петровну, а отец крикнул:
     - Да держи ты! Рот разинул!
     Мать говорит:
     - Присядьте.
     А Марья Петровна строго спрашивает:
     - Вы мне прямо скажите: повезете или нет?
     Отец в бороду говорит:
     - Некому у нас везти! - И стал клепки ругать крепче прежнего.
     Марья Петровна повернулась -  и в двери.  Мать накинула платок и, в чем
была, за ней.
     Я  тоже подумал,  что  стыдно.  Вся  деревня знает,  что мы  новую пару
прикупили, двух кобылок, и что санки у нас есть городские.
     Мать вернулась сердитая.
     - Иди,  запрягай сейчас, живым духом! Я держать буду. - Оттолкнула меня
и села у кадушки.
     Вижу,  отец молчит.  Я  вскочил и стал натягивать валенки.  Живой рукой
запряг. Торопился, а то вдруг отец передумает?
     Запряг я новых кобылок в городские санки,  сена навалил в ноги,  сел на
облучок бочком, форсисто, и заскрипел санками по улице прямо к школе.
     День солнечный был,  больно на снег глядеть - так блестит; парой еду, и
на правой кобылке бубенчики звенят. Только кнутовищем в передок стукну - эх,
как подымут вскачь! - молодые, держи только.
     Чертом я подкатил к учительше под окно. Постучал в окно, кричу:
     - Подано, Марья Петровна!
     Сам около саней рукавицами хлопаю -  рукавицы батькины, и руки здоровые
кажутся - как у большого.
     Марья Петровна кричит в двери - из дверей пар, и она - как в облаке:
     - Иди погрейся, - кричит, - пока мы оденемся.
     - Ничего, - говорю, - мы так, нам в привычку.
     Топаю около саней,  шлею поправляю, посвистываю. А что? Пятнадцать лет,
мужик уже скоро вполне.
     Вот вышли они:  Марья Петровна и  Митька.  Она своего Митьку завязала -
глаз не видать.  Весь в платках,  в башлыке,  чужая шуба до полу,  еле идет,
путается и дороги не видит.  Учительша его за руку тянет.  А ему тринадцатый
год. Летом мы с ним играли, подрались; я ему, помню, накостылял. Ему стыдно,
что его такой тютей укутали,  разгребает башлык варежкой,  а  я  нарочно ему
ноги в сено заправляю, прикрываю армяком.
     - Так теплее будет.
     Вскочил на облучок, ноги в сторону, обернулся:
     - Трогать прикажете?  -  И зазвенел по дороге.  Скрипят полозья - тугой
снег, морозный.
     Пять  верст до  Ульяновки мигом мы  доехали.  Марья Петровна Митьке все
говорила:
     - Да не болтай ты - надует, простудишься!
     А я на кобыл покрикиваю.
     В Ульяновке они у тамошней учительши гостили. А я к дядьке пошел.
     Еще солнце не зашло, присылает за мной - едем.
     Ульяновка,  надо сказать,  вся в ложбине.  А кругом степь; на сто верст
одни поля.
     Дядька глянул в дверь и говорит:
     - Вон,  гляди, воронье под кручу попряталось, вон черное на самом снегу
умостилось -  гляди,  кабы в степи-то не задуло. Уж ехать - так валяй вовсю,
авось проскочишь.
     - Ладно, - говорю, - пять верст. Счастливо! - И отмахнул шапкой.
     Пока  запрягал,  пока учительша Митьку кутала,  смотрю -  сереть стало.
Только я тронул, а дядька навстречу идет, полушубок в опашку.
     - Не ехать бы, - говорит, - на ночь-то! Остались бы до утра.
     А  я  стал кричать нарочно,  чтобы учительша не  услыхала,  что  дядька
говорит:
     - Хорошо, я матке поклонюсь. Ладно! Спасибо!
     И стегнул лошадей, чтобы скорее от него подальше.
     Выбрались мы из низинки.  Вот она,  ровная степь,  и  дует поземка,  по
грудь лошадям метет снег.  И  на  минуту подумалось мне:  "Ай вернуться?"  И
сейчас  как  толкнул  кто:   мужик  бы  не  струсил;   вот  оно,  скажут,  с
мальчишкой-то ездить -  завез,  и  ночуй.  Пять верст всего.  Я  подхлестнул
лошадей и крикнул весело:
     - А ну, не спи! Шевелися!
     Слушаю, как лошади топочут: дробно бьют, - не замело, значит, дороги. А
уж  глазом не  видать,  где  дорога:  метет низом,  да  и  небо  замутилось.
Подхлестнул я лихо, а у самого в груди екнуло: не было б греха.
     А тут Марья Петровна сзади говорит из платка:
     - Может быть, вернемся, Колька? Ты смотри!
     - Чего,  -  говорю,  -  там смотреть,  пять верст всего. Вы сидите и не
тревожьтесь. - И оправил ей армяк на коленях.
     Тут как раз от Ульяновки в версте выселки,  пять домов на дороге. И вот
я туда, а тут сугроб. Намело горой. Я хотел свернуть, вижу - поздно.
     Ворочать буду -  дышло сломаю.  И я погнал напролом.  Сам соскочил,  по
пояс в снегу,  ухаю на лошадей грубым голосом. Они станут, отдышатся и опять
рвут вперед.
     Летит снег;  как в реке,  барахтаются мои кобылки.  Собака затявкала на
мой крик. Баба выглянула - кацавейка на голове. Постояла - и в избу.
     Гляжу:  мужики идут не торопясь по снегу.  Досадно мне стало.  Выходит,
что я сам не могу.  Я толкал что есть мочи сани, нахлестывал лошадей, спешил
стронуть до мужиков, но лошади стали. Мужики подошли.
     - Стой, не гони, дурак, выпрягать надо.
     И старик с ними. Хлибкий старичок. Выпрягли лошадей. Учительшу и Митьку
на руках вынесли. Вывернули сами - вчетвером-то эка штука!
     - Ночуй, - говорит, - здесь, метет в поле.
     - Ладно,  -  говорю,  - учительша пусть как знает, а я еду, некогда мне
вожжаться.  - И стал запрягать. Руки мерзнут, ремни мерзлые - колодой стоят.
- Еду я - и край! - говорю.
     А старик:
     - Добром тебе говорю -  смотри и помни: звал я тебя, не мой грех будет,
коли что.
     Я сел на козлы.
     - Ну, что, - кричу, - едете? - И взял вожжи.
     Марья Петровна села.  Я тронул и оглянулся. Старик стоял среди дороги и
крикнул мне:
     - Вернись!
     Я еле через ветер услышал. Без охоты лошади тронули. Ой, вернуться!
     - А,  черт!  Пошла!  -  И  ляпнул я  кнутом по  лошадям.  Поскакали.  Я
оглянулся,  и  уже не  видно ни  домов,  ни заборов -  белой мутью заволокло
сзади.
     Я скакал напропалую вперед,  и вот лошади стали уже мягко ступать,  и я
увидел, что загрузает нога. Я придержал и с облучка ткнул кнутовищем в снег.
     - Что?  Что?  -  всполохнулась Марья Петровна.  -  Сбились?  Этого я  и
боялась.
     - Чего там бояться? Вот она, дорога.
     А кнут до половины залез в снег.
     - А ну, задремали! - И дернул вожжи. Лошади пошли осторожной рысцой.
     И  вот  вижу я,  что валит уж  снег с  неба,  сверху,  несет его ветер,
кружит,  как будто того и ждала метель, чтоб отъехал я от выселков. Вот, как
назло,  заманила и поймала.  И сразу в меня холод вошел:  пропали! Поймала и
знает,  где мы,  и заметет,  совсем насмерть заметет,  и спешит,  и воет,  и
торопится...
     - Что? Что? - кричит учительша.
     А я уже не отвечаю:  чего там что? Не видишь, мол, что? Заманила метель
в ловушку. Да я сам же, дурак, скакал прямо сюда. Конец теперь!
     И вспомнился старичок, как он на дороге стоял, на ветру его мотало.
     - Вернись!
     И вдруг Митька взвыл, ревом взвыл, каким-то страшным голосом, не своим:
     - Назад,  назад!  Ой,  назад!  Не хочу! Не надо! Назад! - И стал червем
виться в своих намотках.
     Мать его держит; он бьется, вырывается и ревет, ревет, как на кладбище,
рвет на себе башлык.
     Учительша ему:
     - Митя! Митя! Да в самом же деле, да что же это? Митечка!
     И кричит мне:
     - Поворачивай, поворачивай!
     У  меня руки ходуном пошли.  Я  задергал вожжами.  Ветер сечет,  слезит
глаза, забивает снегом. Мне от слез горько и от этого реву Митькиного, а она
еще в голос молится. А куда его поворачивать? Всюду одно: снег и снег. Дыбом
его подняло и метет и крутит до самого неба.
     И вдруг учительша нагнулась ко мне, слышу, в самое ухо кричит:
     - Пусти лошадей, пусть они сами вывезут, пусть они сами.
     Я бросил вожжи. Лошади шагом пошли.
     А учительша причитает:
     - Лошадушки! Милые! Милые лошадушки! Да что же это? Господи!
     Я отвернулся от ветра,  глянул: они с Митькой от снега белые-белые, как
из снега вылеплены.  Посмотрел -  и  я  такой же.  И представилось мне,  что
занесет нас,  заметет,  и  потом найдут нас троих замерзшими,  так и сидим в
санях съежившись.  И  не  дай  бог я  живой останусь -  вот оно,  заморозил,
погубил.  И опять старик причудился: "Звал я тебя, не мой грех, коли что". А
теперь уж все равно никуда не приехать.
     И вдруг я увидел,  что наехали мы на колею.  Глянул я - от наших саней,
от подрезных,  колея.  И увидел я,  что кружат лошади.  Да куда они вывезут?
Неделю они у нас,  ездил батька раз всего в волость за карточками.  Я вырвал
клок сена,  свил жгутом,  слез,  втоптал в  снег.  И вот опять наехали мы на
колею,  и вот он,  мой жгут,  торчит,  и замести не успело;  тут мы на месте
крутимся. И понял я вдруг, что можно сто верст в этой метели ехать, ехать, и
никуда не приедешь,  все равно как не стало на свете ничего,  только снег да
санки наши.
     - Ну, что? Ну, что? - спрашивает учительша.
     - Кружат, - говорю, - никуда не идут, не знают.
     И  она  заплакала.  И  вот тут меня ударило:  что я  наделал!  Погубил,
погубил,  как  душегуб.  И  захотелось слезть  и  бежать,  бежать,  пусть  я
замерзну, пусть заметет с головой, черт со мной совсем!
     И вдруг Марья Петровна говорит:
     - Ничего,  мы  тут ночевать будем.  Авось как-нибудь.  Уж вместе,  коли
что...
     И  спокойно так говорит.  И  вот тут как что в меня вошло.  Остановил я
лошадей. Слез.
     - Полезайте,  -  говорю,  -  вы,  Марья Петровна, с Митькой вниз. Я вас
укрою.  Полезайте,  дело говорю.  - И стал сено разгребать. Как будто и не я
стал, все твердо так у меня пошло.
     Смотрю,  она слушает, лезет и Митьку туда упрятала. Скорчились они там.
Я их сеном,  армяком подоткнул кругом,  и сейчас же снегом замело их сверху,
только я знаю,  что они там и тепло им,  как будто дети мои,  а я им отец. И
как будто в ум я пришел.  Дует ветер мне в ухо, перетянул я шапку на сторону
и  вспомнил:  ведь в  левое ухо мне дуло,  как я из выселков ехал.  Дуть ему
теперь в правое, и выеду я назад; не больше версты я отъехал, не может быть,
чтобы больше;  здесь они должны,  заборы эти, быть. Я погнал лошадей и пошел
рядом.  Иду  правым ухом к  ветру.  Слышу,  кричит что-то  Марья Петровна из
саней, еле слыхать, как за версту голос. Я подошел:
     - Вам чего? Подоткнуть?
     - Не отходи от саней,  Коленька,  -  говорит, - не отходи, милый, потом
залезешь, погреешься. Гукай на лошадей, чтобы я слышала.
     - Ладно, - говорю, - не беспокойтесь.
     "Ничего, - думаю, - живые там у меня".
     Вижу, лошади стали: по самое брюхо в снегу. Я пошел вперед.
     Сам все на  сани оглядываюсь -  не потерять бы.  Лошади головы подняли,
глядят на меня бочком,  присматриваются. Вижу, там снегу больше да больше. Я
тихонько стал сворачивать по ветру.  Думаю: сугроб это, и я объеду. И только
я снова на выселки сверну -  опять намет. И вижу: не пробиться к выселкам. А
если влево за ветром ехать,  то должна быть Емельянка,  и туда семь верст. И
вот пошел я  за  ветром и  вижу:  меньше снегу стало,  -  это мы на хребтину
выбрались - сдуло ветром снег.
     А я все так: пройду вперед и вернусь к лошадям. Веду под уздцы. Пройду,
сколько мне  сани видны,  и  опять к  лошадям,  веду их.  А  как иду рядом с
лошадью,  она на меня теплом дышит,  отдувается.  И  уж опять нельзя идти по
ветру -  снегу наметы впереди;  прошел я - и по грудь мне. Только я уж знаю,
что мы хребтиной идем,  а вот тут овраг, а через овраг Емельянка. Лошадь мне
через плечо голову положила и  так держит,  не пускает.  Я все в уме говорю:
"Тут, тут Емельянка" - и нарочно себе кнутом показываю, - чтобы вернее было,
что тут.
     Иду я рядом с лошадью,  и вдруг мне показалось,  что мы уже век идем, и
нигде мы,  и  никакой Емельянки нет,  и  совсем мы  не  там,  и  что крутим,
неведомо где. А тут Марья Петровна высунулась.
     - Где,  где ты, Коля, Коленька? Что тебя не слыхать? Голос подавай! Иди
погрейся, я побуду.
     - Что? Что? - кричу я. - Сидите, ничего мне.
     А она машет чем-то.
     - Надень, надень башлык, Николай!
     Мне даже и  не  показалось чудно тогда,  что она меня Николаем назвала.
Это с Митьки башлык.
     И опять ударило меня: "Ведь не доедем до Емельянки! Погубитель я ваш!"
     Я  не  хотел  башлыка  брать,  мне  надо  первому замерзнуть.  Пусть  я
замерзну, а их живыми найдут.
     А она кричит:
     - Бери, а то брошу!
     И вижу, что бросит.
     Я  взял,  обмоталс