Поужинали и спать

     Ужинали в каюте, в носу, в кубрике. Мне хорошо было, совсем как матрос:
сверху не потолок, а палуба, и балки толстые - бимсы, от лампочки закопчены.
И сижу с матросами.  А как вспомню про дом, и мамка и отец такими маленькими
кажутся,  где-то шевелятся.  Все равно: и я теперь ничего не могу сделать, и
мне  ничего не  могут.  Григорий говорит:  "Ты,  хлопчик,  наморился,  спать
лягай", - и показал койку.


                             Как в ящике

     В кубрике тесно, койка, как ящик, только что без крышки. Я лег в тряпье
какое-то.  А как прилег,  слышу:  у самого борта вода плещет чуть не в самое
ухо.  Кажется, сейчас зальет. Все боялся сначала - вот-вот брызнет. Особенно
когда с шумом, с раскатом даст в борт. А потом привык, даже уютней стало: ты
там плещи не плещи, а мне тепло и сухо. Не заметил, как заснул.


                        Вот когда началось-то!

     Проснулся -  темно,  как в бочке. Сразу не понял, где это я. Наверху по
палубе топочут каблучищами, орут, и зыбью так и бьет; слышу, как уже поверху
вода ходит. А внутри все судно трещит, кряхтит на все голоса. А вдруг тонем?
И показалось,  что изо всех щелей сейчас вода хлынет,  сейчас, сию минуту. Я
вскочил,  не знаю, куда бежать, обо все стукаюсь, в потемках нащупал лесенку
и выскочил наверх.


                            Пять саженей

     Совсем  ночь,  моря  не  видно,  а  только  из-под  самого  борта  зыбь
бросается,  как оскаленная,  на палубу, а палуба из-под ног уходит, и погода
ревет, воет со злостью, будто зуб у ней болит. Я схватился за брашпиль, чтоб
устоять,  а тут всего окатило.  Слышу, Григорий кричит: "Пять саженей, давай
поворот. Клади руля! На косу идем!" Дубок толчет, подбивает, шлепает со всех
сторон,  как оплеухами,  а он не знает,  как и повернуться, - и мне кажется,
что мы на месте стоим и еще немного, и нас забьет эта зыбь.


                               Поворот

     Пусть куда-нибудь поворот,  все равно,  только здесь нельзя.  И  я стал
орать:  "Поворот,  поворот! Пожалуйста, дяденьки, миленькие, поворот!" Моего
голоса за погодой и  не слыхать.  А  Опанас охрип,  орет с кормы:  "Куда,  к
чертям,  поворот,  еще  этим ветром пройдем!"  Еле  через ветер его  слышно.
Григорий побежал к  нему.  А  я стою,  держусь,  весь мокрый,  ничего уже не
понимаю и только шепчу: "Поворот, поворот, ой, поворот!"


                                Сели

     Думаю: "Григорий, Гришенька, скажи ему, чтоб поворот". И так я Григория
сразу залюбил. Как он борщ-то мне помогал! Слышу обрывками, как они на корме
у руля ругаются. Я хотел тоже побежать просить, чтоб поворот. Не дошел - так
зыбью ударило,  что хватился за какой-то канат,  вцепился и боюсь двинуться.
Не знаю уже,  где паруса,  где море и где дубок кончается.  Слышу,  Григорий
кричит,  ревет прямо:  "Не видишь,  толчея какая, на мель идем!" И вдруг как
тряханет все судно,  что-то затрещало, - я с ног слетел. На корме закричали,
Григорий затопал по палубе.  Тут еще раз ударило об дно, и дубок наклонился.
Я подумал: теперь пропали.


                             Стало светать

     Григорий кричит:  "Было б  до  свету в  море  продержаться!  Вперлись в
Джарылгач в  самый.  Еще растолчет нас тут до утра!"  А  тут опять дубок наш
приподняло, стукнуло об дно; он так весь и затрепетал, как птица. А зыбь все
ходит и  через палубу.  Я все ждал,  когда тонуть начнем.  А тут Григорий на
меня споткнулся,  поднял на ноги и говорит:  "Иди в кубрик; не бойся: мы под
самым берегом". Я сразу перестал бояться. И тут заметил, что стало светать.


                       Второй Джарылгацкий знак

     Я  залез в  кубрик.  Пощупал -  сухо.  Судно не  качало,  а  оно только
вздрагивало,  как даст сильно зыбью в борт, - как будто раненое и умирает. Я
вспомнил про дом:  черт бы с ними,  с брюками,  головы бы не сняли, а теперь
вот  что.  А  наверху,  слышу,  кричат:  "Я  ж  тебе  говорил -  под  второй
Джарылгацкий и  выйдем".  Я  забился в  койку и решил,  что буду так сидеть,
пусть будет что будет. Что-нибудь же будет?


                                Берег

     А наверху погода ревет, и каблуки топают. Слышу, по трапу спускаются, и
Григорий кричит: "Эй, хлопчик, как тебя? Воды нема в кубрике?" Я думал - ему
пить, и стал руками шарить. А он где-то впереди открыл пол и, слышу, щупает.
Я опять испугался:  значит,  течь может быть.  Григорий говорит:  "Сухо".  Я
выглянул из койки в люк;  мутный свет видно, и как будто все сразу спокойней
стало:  это от свету. Я выскочил за Григорием на палубу. Море желтое и все в
белой  пене.  Небо  наглухо серое.  А  за  кормой еле  виден берег -  тонкой
полоской, и там торчит высокий столб.


                             Вывернуться!

     Ветром обдувало,  я весь мокрый, и у меня зуб на зуб не попадал. Опанас
тычет  Григорию:  "Если  бы  за  знак  закрепить да  взять  конец  на  тягу,
вывернулись бы и пошли".  А Григорий ему:  "Шлюпку перекинет, вон какие зыба
под берегом лопаются,  плыть надо".  Опанас злой стоит,  и ему ветром бороду
треплет,  страшный такой.  Посмотрел на меня зверем: "Вот оно, кричал тогда,
дурак:  "В воду,  я хоть в воду",  -  вот все через тебя. Лезь вот теперь за
борт!"  Мне  так захотелось на  берег,  и  так страшно Опанаса стало,  что я
сказал:  "Я и поплыву,  я ничего".  Он не слыхал за ветром и заорал на меня:
"Ты  что  еще там?"  У  меня зубы трясутся,  а  я  все-таки крикнул:  "Я  на
берег"...


                               С борта

     Опанас кричит:  "Плыви,  плыви! Возьмешь не знай кого, через тебя все и
вышло.  Полезай!" Григорий говорит:  "Не надо,  чтоб мальчик.  Я поплыву". А
Опанас:  "Пусть он,  он!" - и прямо зверем: "Звал тебя кто, черта лохматого!
Пропадем с  тобой,  все равно за борт выкину!"  Григорий ругался с ним,  а я
кричу:  "Поплыву,  сейчас поплыву".  Григорий достал доску, привязал меня за
грудь  к  доске.  И  говорит мне  в  ухо:  "Тебя зыбью аккурат на  Джарылгач
вынесет,  ты  спокойно,  не  теряй  силы".  Потом  набрал целый моток тонкой
веревки.  "Вот, - говорит, - на этой веревке пускать тебя буду. Будет плохо,
назад вытяну. Ты не дрефь! А доплывешь, тяни за эту веревку, мы на ней канат
подадим,  закрепи за столб,  за знак этот,  а вывернемся,  сойдем с мели, ты
канат отвяжи скорей,  отдай,  сам хватайся за него, мы тебя на нем к себе на
судно и вытянем".  Мне так хотелось на берег,  казалось, совсем близко, я на
воду и не глядел,  только на песок, где знак этот торчал. Я полез на борт. А
Гришка спрашивает:  "Как звать?"  А  я  и  не знаю,  как сказать,  и,  как в
училище,  говорю:  "Хряпов", а потом уже сказал, что Митькой. "Ну, - говорит
Григорий, - вались, Хряп! счастливо".


                               На доске

     Я  бросился с  борта и  поплыл.  Зыбь сзади накатом,  в затылок мне,  и
вперед так и гонит;  я только на берег и смотрю. А берег низкий, один песок.
Как зыбью подымет,  так под сердце и  подкатывает,  а я все глаз с берега не
свожу.  Как стал подплывать,  вижу:  ревет прибой под берегом, рычит, копает
песок,  все в пене.  Закрутит,  думаю, и убьет, прямо о песок головой. И вот
все ближе, ближе...


                            Зыбь лопается

     Вдруг чувствую, понесло-понесло меня на гребешке, высоко, как на руках,
подняло,  и сердце упало:  сейчас зыбь лопнет, как трахнет об песок! Не буду
живой!  А  тут веревка моя вдруг натянулась,  и зыбь вперед пошла и без меня
лопнула.  И  так пошло каждый раз -  я  догадался,  что это Григорий с судна
веревкой правит.  Я уж песок под ногами стал чувствовать,  хотел бежать,  но
сзади как заревет зыбь, нагнала, повалила, завертела, я песку наглотался, но
на доске снова выплыл.


                              За знак

     Наконец я  выкарабкался.  Глянул на  судно:  стоит и  парусами на  зыби
колышет,  как птица подстреленная.  А я так рад был, что на земле, и мне все
казалось,  что еще качает, что земля подо мной ходит. Я отвязался от доски и
стал тянуть веревку. Знак как раз тут же был: громадный столб с укосинами, и
наверху что-то наворочено вроде бочки. Я взял веревку на плечи и пошел. Ноги
в песке вязнут,  и во рту песок, и в глаза набило, и низом метет песком. Еле
веревку вытащил...  Смотрю,  уж  кончилась тонкая  веревка,  и  канат  пошел
толстый.  Я его запутал, как умел, за знак, под самый корень, и лег на песок
- весь дух из меня вон, пока я тянул.


                             Вывернулись

     Знак дрогнул.  Вижу -  натянулся канат;  я привстал. Судно повернулось,
оттуда стали  мне  махать.  Я  встал  и  начал отпутывать канат,  -  здорово
затянуло.  Судно пошло,  канат ушел в воду,  потянулась и веревка, как живая
змейка, так и убегает в море.


                           Берег или море?

     Я видел,  как Григорий с борта махал мне рукой,  - хватайся, вытащим на
веревке, - я не знал: тут остаться или к Опанасу и в море. Оглянулся - сзади
пустой  песок,  а  все-таки  земля.  Я  думал,  а  веревка змейкой убегала и
убегала.  Вот доска дернулась и поползла. Сейчас уйдет! Я подумал: остаться,
и все-таки бросился за доской в воду.  Но тут зыбь ударила, я назад, а доска
ушла.


                                Один

     Я видел, как доска скакала по зыби к судну, а судно уходило в море. Вот
тут я схватился,  что я один,  и я побежал прямо прочь от берега по песку. А
вдруг тут совсем никого нет и ни до кого не дойти? Я опять оглянулся - судно
было совсем далеко,  только паруса видно.  Лежал бы теперь в койке и приехал
бы куда-нибудь.


                                Стадо

     А вдали я увидел,  будто стадо. Пошел туда - ну, вот, люди, пастухи там
должны быть.  Боялся только,  что собаки выскочат. Я перестал бежать, но шел
со  всех  сил.  Волочу ноги  по  песку.  Когда стал  подходить,  вижу -  это
верблюды. Я совсем близко подошел - ни одной собаки нет. И людей тоже.


                               Верблюды

     Верблюды стояли  как  вкопанные,  как  ненастоящие.  Я  боялся  идти  в
середину стада и пошел вокруг.  А они как каменные.  Мне стало казаться, что
они неживые и  что этот Джарылгач,  куда я  попал,  заколдованный,  и  стало
страшно.  Я так их стал бояться,  что думал: вот-вот какой-нибудь обернется,
ухмыльнется и  скажет:  "А я..."  Ух!..  Я  отошел и сел на песок.  Какие-то
торчки растут там вроде камыша,  и несет ветер песок, и песок звенит о камыш
- звонко и тоненько.
     А я один.  И наметает,  наметает мне на ноги песку. Мои брюки не узнать
стало.  И  показалось мне,  что меня заметает на  этом Джарылгаче,  и  такое
полезло в голову, что я вскочил и опять к верблюдам.


                               Избушка

     Я  подошел,  встал против одного верблюда.  Он стоял,  как каменный.  Я
вдруг стал кричать;  что попало кричал во всю глотку. Вдруг он как шагнет ко
мне!  Мне так страшно стало,  что я повернулся и бежать. Бежать со всех ног!
Смейтесь,  вам хорошо,  а вот когда один... все может быть. Я не оглядывался
на верблюдов,  а все бежал и бежал,  пока сил хватило. И показалось мне, что
нет выхода из этих песков, а верблюды здесь для страху. И тут я увидел вдали
избушку.  Весь страх пропал,  и я пустился туда,  к избе.  Иду,  спотыкаюсь,
вязну в песке, но сразу весело стало.


                            Мертвое царство

     В избушке ставни были закрыты, а за плетнем во дворе навес. И опять нет
собаки,  и тихо-тихо.  Только слышно, как песок о плетень шуршит. Я тихонько
постучал в ставни.  Никого. Обошел избушку - никого. Да что это? Кажется мне
или в самом деле?  И опять в меня страх вошел.  Я боялся сильно стучать, - а
вдруг кто-нибудь выскочит, неизвестный какой-нибудь. Пока я стучал да ходил,
я не заметил,  что со всех сторон идут верблюды к избушке,  не спеша, шаг за
шагом, как заводные, и опять мне показалось, что ненастоящие.


                              В яслях

     Я стал скорей перелезать через плетень во двор, ноги от страху ослабли,
трясутся;  перебежал двор, под навес. Смотрю - ясли, и в них сено. Настоящее
сено.  Я залез в ясли и закопался в сено, чтоб ничего не видеть. Так лежал и
не дышал. Долго лежал, пока не заснул.


                                Ведро

     Просыпаюсь -  ночь,  темно,  а на дворе полосой свет. Я прямо затрясся.
Вижу,  дверь в избушку открыта,  а из нее свет.  Вдруг слышу, кто-то идет по
двору  и  на  ведро  споткнулся,  и  бабий,  настоящий бабий  голос  кричит:
"Угораздило тебя сослепу ведро по дороге кинуть, я-то его ищу!"


                               Домовой

     Она подняла ведро и  пошла.  Потом слышу,  как из колодца воду достает.
Как пошла мимо меня,  я и пискнул: "Тетенька!" Она и ведро упустила. Бегом к
двери.  Потом вижу,  старый выходит на порог:  "Что ты,  - говорит, - пустое
болтаешь,  какой может быть домовой! Давно вся нечисть на свете перевелась".
А баба кричит:  "Запирай двери,  я не хочу!" Я испугался,  что они уйдут,  и
крикнул:  "Дедушка,  это я, я!" Старик метнулся к двери, принес через минуту
фонарь. Я вижу - фонарь так в руках и ходит.


                        Что оно такое - Джарылгач?

     Он долго подходить боялся и  не верил,  что я  не домовой.  И  говорит:
"Коли ты не нечистая сила, скажи, как твое имя крещеное".
     "Митька, - кричу, - Митька я, Хряпов, я с судна!" Тут он только поверил
и помог мне вылезть,  а баба фонарь держала.  Тут стали они меня жалеть, чай
поставили,  печку камышом затопили.  Я  им  рассказал про  себя.  А  они мне
сказали,  что это остров Джарылгач,  что здесь никто не живет,  а  верблюдов
помещицких  сюда  пастись  приводят  и  только  кой-когда  старик  их  поить
приезжает.  Они  могут подолгу без воды быть.  Берег тут -  рукой подать.  А
пошли верблюды за мной к избе потому,  что подумали, что я их пить зову, они
свой срок знают.  Старик сказал,  что деревня недалеко и  почта там:  завтра
домой можно депешу послать.


                                Мамка

     Через день я уж в деревне был и ждал, что будет из дому. Приехала мамка
и не ругала,  а только все ревела: поглядит и в слезы. "Я, - говорит, - тебя
уж похоронила..." Ну, с отцом дома другой разговор был.
        "Борис Степанович Житков. Элчан-Кайя"


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Ветер дул с моря. Плотный, тяжелый ветер. Налег на город и на порт. Все
окошки  захлопнулись,   все   ворота  рты   зажали,   голые  деревья  спиной
повернулись,  и  полохнул дождь.  Не дождем,  а  будто каменьями кто с  неба
кидал:  зло и метко.  В рожу,  за шиворот,  ляпнет в глаз.  И все побежали и
спрятались в домах.  Закрылись,  законопатились. Зажгли свет, а дети залезли
на кровать и шептались тихо.
     А греку Христо нельзя было бежать.  Он стерег в порту мешки. Мешки были
покрыты брезентом.  Ветер рвал брезент,  а  Христо ловил его за угол,  и его
подбрасывало на воздух и ударяло о мостовую. Черная собака лаяла на брезент,
металась и хватала Христо за штаны.
     Такой был ветер.
     Христо был сильный человек, он прикатил огромные камни, навалил, прижал
брезент и ругался, чтоб не заплакать.
     Большое парусное судно,  что стояло на рейде,  подняло якорь, поставило
крохотный парус,  как платочек,  и  понеслось в  порт,  в  ворота:  не могло
выдержать погоды.
     Христо забился в угол, а собака стала моститься ему под пальто.
     Зыбь  била в  портовую стенку,  и  брызги фонтаном летели вверх -  выше
мачт.
     Ветер принес тучи, нагнал темноту и завладел всем.


        "II"

     Христо сидел на дворе и стерег брезент.  Христо думал: теперь уж никого
в море нет.  Суда ушли в порт, а люди под крышу. Одно только судно в море не
спустило парусов: каменный корабль Элчан-Кайя. Ему все нипочем.
     Много  чего   рассказывали  про   каменный  корабль.   Чего  только  не
выдумывали!  И  турки одно,  а  греки другое.  Будто шел корабль на недоброе
дело,  совсем уж  к  берегу подходил и  вдруг окаменел.  Как  был  со  всеми
парусами, со всеми людьми.
     И  верно:  когда  издали  смотришь,  днем  на  солнце -  горят  паруса,
накренившись на  бок,  пенится в  волнах корабль -  и  все  ни  с  места.  А
подойдешь - это скала торчит из моря. Какой же это корабль?
     Но  турки  говорят:  давно это  было,  давно окаменел корабль,  и  море
размыло,  разъела вода  каменные паруса и  снасти.  Чего  люди не  выдумают!
Говорят же, что по татарским кладбищам клады закопаны. Копни только - и море
золота.  Врут люди.  А кто и выкопал, разве скажет?.. Врут и про Элчан-Кайя,
просто торчат из моря дикие скалы торчком,  остряком, а зыбь бьется об них и
пенится.
     Но отойдешь полверсты,  оглянешься -  догоняет на всех парусах каменный
корабль: прилег на бок, пенит воду.
     И  Христо стал  думать,  как  это  сейчас стоит там  в  море  один этот
корабль,  и  разбивается об него черная осенняя зыбь.  А собака ворошилась в
ногах и лизала мокрую шерсть, а заодно и хозяйские брюки.
     Маяк  стоял на  конце мола,  далеко в  море,  в  воротах порта.  Светил
красной звездой,  не  мигая.  Христо сжег  полкоробка спичек,  пока  закурил
трубку, а маяк не моргнет на штормовом ветру. И кому светить в такую ночь? -
никого нет в море. Один только есть корабль...


        "III"

     И вдруг маяк погас на секунду, потом опять мелькнул... опять... И снова
загорелся ровным светом.  Значит кто-то  прошел мимо маяка.  Кто-то парусами
закрыл маяк. Христо привстал и через дождь и шторм стал пялиться в море.
     Неужели парусник,  что спрятался в  порту,  выскочил в ворота на полных
парусах?  Нет, вот он белеет в углу гавани. И тут Христо заметил в темноте -
на минуту совсем ясно -  огромные,  как облака,  паруса и высокий,  как дом,
корпус. Корабль медленно входил в порт. Медленно, в шторм, на всех парусах.
     Он занял половину порта,  серый как скала.  Молча,  без огней, двигался
медленно,  тяжело,  чуть накренившись на  бок.  Не спуская парусов,  он стал
посреди порта. Христо дух затаил - смотрел во все глаза.
     Элчан-Кайя! Каменный корабль пришел в порт.
     Ой,  и никто не видит -  все заперлись,  все спрятались.  Один Христо в
порту, а в порт пришел Элчан-Кайя. Наутро рассветет, и все увидят. Не устоял
Элчан-Кайя в море!
     А  с каменного корабля спустили шлюпку.  Ну да,  шлюпку.  Вон движется,
ползет по  воде.  Как будто кусок от  корабля отломился.  Медленно идет.  Уж
хорошо видать через дождь. Христо спрятался под брезент.
     "Пусть, - думает Христо, - меня нет. И сам буду считать, что меня нет".
     Запрятал собаку под  брезент.  Ведь  кто  их  знает,  какие  там  люди?
Старинные турки.  Одним глазом смотрит Христо из-под брезента. А шлюпка идет
прямо туда,  где мешки,  где Христо.  Теперь уж под самой пристанью.  И  вот
брякнули весла, и стали на пристань вылезать люди. Каменные старинные турки,
в каменных чалмах...
     Вылезли не спеша. Сорок турок вылезло на берег. Христо знал по-турецки,
прислушивался,  но ветер рвал голоса:  ничего не разобрать. Собака заворчала
на них под брезентом.  Христо ей морду, что было силы, стиснул меж коленями.
А  турки пошли по каменной пристани и дробно стучали тяжелыми ногами.  Серые
все, как камень Элчан-Кайя.
     Прямо в город пошли турки.  А впереди высокий, все брюхо широким поясом
замотано,  из-за  пояса  кривые ручки  торчат -  пистолеты.  Будто  каменные
крючки.  Близко прошли от  Христо -  медленно,  тяжело.  Еле гнутся каменные
ноги,  не треплет штормом бороды и все вниз глядят,  в землю. На ходу друг о
друга стукаются каменным стуком.
     Куда пошли турки? Христо слышит, как грохают шаги по мостовой. Войдут в
дома,  выдавят двери,  з