за были дикие.  Он  не  глядел на меня.  Хвост неровной плеткой мотался в
стороны. Я встал и пошел. Мышкин скакал за мной, я это слышал.
     Наконец я решил свистнуть. Мышкин с разбегу, как камень, ударился в мою
спину и вмиг был на плече. Он мурлыкал и мерно перебирал когтями мою шинель.
Он терся головой об ухо, он бодал пушистым лбом меня в висок.
     Семь  раз  я  рассказывал мальчишке про  охоту.  Когда легли спать,  он
попросил еще. Мышкин спал, как всегда, усевшись на меня поверх одеяла.
     С  этих пор  дело пошло лучше:  мы  как-то  раз вернулись даже с  парой
кроликов. Мышкин привык к дележу и почти без протеста отдавал добычу.

     ...И  вот однажды я  глядел ранним утром в заплаканное дождем окно,  на
мутные тучи,  на  мокрый пустой огородишко и  не  спеша  курил  папироску из
последнего табаку. Вдруг крик, резкий крик смертельного отчаяния. Я сразу же
узнал,  что это Мышкин.  Я  оглядывался:  где,  где?  И вот сова,  распустив
крылья, планирует под обрыв, в когтях что-то серое, бьется.
     Нет, не кролик, это Мышкин. Я не помнил, когда это я по дороге захватил
винтовку,  - но нет, она круто взяла под обрыв, стрелять уже было не во что.
Я побежал к обрыву:  тут ветер переносил серый пушок. Видно, Мышкин не сразу
дался.  Как я  прозевал?  Ведь это было почти на глазах,  тут,  перед окном,
шагах в двадцати?  Я знаю:  она,  наверное, сделала с ним, как с зайцем: она
схватила растопыренными лапами за зад и плечи, резко дернула, чтобы поломать
хребет, и живого заклевала у себя в гнезде.
     На  другой день,  еще чуть брезжил рассвет,  я  вышел из  дому.  Я  шел
наудачу,  не ступая почти.  Осторожно,  крадучись.  Зубы были сжаты, и какая
злая  голова на  плечах!  Я  осторожно обыскал весь берег.  Уже  стало почти
светло,  но я не мог вернуться домой.  Мы вчера весь день не разговаривали с
мальчишкой.  Он сварил ракушек, но я не ел. Он спал еще, когда я ушел. И пса
моего цепного я не погладил на его привет; он подвизгнул от горечи.
     Я шел к дому все той же напряженной походкой.  Я не знал, как я войду в
дом.  Вот уже видна и  собачья будка из-за  бугра,  вот пень от спиленной на
дрова последней акации.  Стой,  что же это на пне?  Она!  Она сидела на пне,
мутно-белого цвета, сидела против моего курятника, что под окном.
     Я замедлил шаги.  Теперь она повернула голову ко мне.  Оставалось шагов
шестьдесят.  Я тихо стал опускаться на колено.  Она все глядела. Я медленно,
как стакан воды,  стал поднимать винтовку.  Сейчас она будет на  мушке.  Она
сидит неподвижно,  как мишень, и я отлично вижу ее глаза. Они - как ромашки,
с черным сердцем-зрачком. Взять под нее, чуть пониже ног. Я замер и тихонько
нажимал спуск.
     И  вдруг сова как  будто вспомнила,  что  забыла что-то  дома,  махнула
крыльями и низко над землей пролетела за дом.  Я еле удержал палец, чтобы не
дернуть спуск.  Я стукнул прикладом о землю,  и ружье скрипело у меня в злых
руках. Я готов был просидеть тут до следующего утра. Я знаю, что ветер бы не
застудил моей злобы, а об еде я тогда не мог и думать.
     Я пробродил до вечера, скользил и падал на этих глиняных буграх. Я даже
раз посвистел,  как Мышкину,  но так сейчас же обозлился на себя,  что бегом
побежал с того места, где это со мной случилось.
     Домой я  пришел,  когда было темно.  В комнате свету не было.  Не знаю,
спал ли  мальчишка.  Может быть,  я  его  разбудил.  Потом он  меня впотьмах
спросил: какие из себя совиные яйца? Я сказал, что завтра нарисую.
     А  утром...  Ого!  Утром я точно рассчитал,  с какой стороны подходить.
Именно так, чтоб светлеющий восход был ей в глаза, а я был на фоне обрыва. Я
нашел это место.  Было совсем темно,  и  я сидел не шевелясь.  Я только чуть
двинул затвор,  чтобы проверить,  есть ли  в  стволе патроны.  Я  закаменел.
Только в голове недвижным черным пламенем стояла ярость,  как -  как любовь,
потому что  только влюбленным мальчиком я  мог  сидеть целую ночь на  скамье
против ее дома,  чтобы утром увидеть,  как она пойдет в  школу.  Любовь меня
тогда грела, как сейчас грела ярость.
     Стало  светать.  Я  уж  различал пень.  На  нем  никого  не  было.  Или
мерещится?  Нет,  никого.  Я  слышал,  как  вышла из  будки моя собака,  как
отряхивалась,  гремя цепью.  Вот и  петух заорал в  курятнике.  Туго силился
рассвет.  Но  теперь я  вижу ясно пень.  Он  пуст.  Я  решил закрыть глаза и
считать до  трех тысяч и  тогда взглянуть.  Я  не мог досчитать до пятисот и
открыл глаза:  они прямо глядели на пень,  и на пне сидела она.  Она, видно,
только что уселась,  она переминалась еще.  Но винтовка сама поднималась.  Я
перестал дышать. Я помню этот миг, прицел, мушку и ее над нею. В этот момент
она повернула голову ко  мне своими ромашками,  и  ружье выстрелило само.  Я
дышал по-собачьи и глядел.  Я не знал,  слетела она или упала.  Я вскочил на
ноги и побежал.
     За пнем,  распластав крылья,  лежала она. Глаза были открыты, и она еще
поводила вздернутыми лапами,  как  будто  защищаясь.  Несколько секунд я  не
отрывал глаз и вдруг со всей силой топнул прикладом по этой голове, по этому
клюву.
     Я повернулся, я широко вздохнул в первый раз за все это время.
     В дверях стоял мальчишка, распахнув рот. Он слышал выстрел.
     - Ее? - он охрип от волнения.
     - Погляди, - и я кивнул назад.
     Этот день мы вместе собирали ракушки.
        "Борис Степанович Житков. Над водой"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     - Я так мечтала полететь к облакам,  а теперь боюсь,  боюсь! - говорила
дама,  которую  подсаживал в  каюту  аэроплана толстый  мужчина  в  дорожном
пальто.
     - Теперь -  как по железной дороге,  - утешал ее толстяк, - даже лучше:
никаких стрелочников,  столкновений,  снежных заносов. - За ними неторопливо
протискивался военный с пакетами, с толстым портфелем и с револьвером поверх
шинели.
     Долговязый мрачный пассажир с  сердитым подозрительным видом осматривал
аппарат со всех сторон,  ничего не понимал,  но думал,  что все же надежнее,
если самому посмотреть.
     Он подошел к пилоту, который возился у рулей, и спросил сухим голосом:
     - А скажите,  в воздухе бывают бури? И эти ямы воздушные? Ведь ночью их
не видать?
     Пилот улыбнулся.
     - Да и днем их не видно.
     - А если провалимся, то?..
     - Ну пролетим вниз немного, не беда, - мы высоко полетим.
     - Ах,  очень высоко?  -  вмешался молодой человек в  синей кепке,  тоже
пассажир.  -  Это очень приятно!  -  сказал он храбро.  Хотел улыбнуться, но
вышло кисло. Долговязый злобно взглянул на него и ушел в каюту, где и уселся
рядом с толстяком.
     - Э-эй,  обормоты!  Не  разливай бензина!  -  крикнул пилот мальчишкам,
которые наполняли из жестянок бензинные баки.
     - Ладно,  черт!  -  сказал один из них и  ловко вынул из отверстия бака
сетчатый стакан, через который лился и фильтровался от сора бензин.
     - Теперя ходче пойдет.  Чего зря-то мерзнуть!  А засорится мотор -  так
тебе,  дьяволу,  и надо,  лайся больше!  Сам обормотина! - вполголоса ворчал
мальчишка.
     Наконец все было готово,  все десять пассажиров сидели по местам.  Пора
лететь. Механик еще раз посмотрел, все ли исправно.
     - А что ж, меня-то возьмешь? - спросил механика ученик Федорчук.
     - Нет,  ты  тут подлетывай.  В  большой рейс тебя не рука брать.  Лучше
набрать чего-нибудь, повезти продать пуда четыре.
     - Так ведь какое тут ученье! Взяли бы - пригодился б, может быть.
     - Какая от тебя польза, одно слово - балласт, - отрезал механик.
     Но пилоту стало жаль Федорчука.
     - Я все равно никакой спекуляции везти не дам,  чего там! Пусть учится.
Одевайся - полетишь!
     Федорчук бегом пустился в ангар одеваться.
     Снялись.
     Аппарат набирал высоты,  выше и выше, шел к снежным облакам, которые до
горизонта обволокли небо плотным куполом.  Там,  выше этих облаков, - яркое,
яркое солнце, а внизу ослепительно белая пустыня - те же облака сверху.
     Два мотора вертели два винта.  За  их  треском трудно было слушать друг
друга пассажирам,  которые сидели в  каюте аппарата.  Они  переписывались на
клочках бумаги.  Некоторые,  не отрываясь, глядели в окна, другие, наоборот,
старались смотреть в пол,  чтобы как-нибудь не увидать, на какой они высоте,
и не испугаться,  но они чувствовали, что под ними, и от этого не могли ни о
чем больше думать.  Дама достала книжку и,  не отрываясь, в нее смотрела, но
ничего не понимала.
     - А мы все поднимаемся,  - написал на бумажке веселый толстый пассажир,
смотревший в окно, своему обалдевшему соседу.
     Тот прочел,  махнул раздраженно рукой,  натянул еще глубже свою шляпу и
ниже  наклонился к  полу.  Толстый пассажир достал из  саквояжа бутерброды и
принялся спокойно есть.
     А впереди у управления сидели пилот,  механик и ученик.  Все были тепло
одеты,  в кожаных шлемах.  Механик знаками показывал ученику на приборы:  на
альтиметр,  который показывал высоту,  на  манометры,  показывавшие давление
масла и  бензина.  Ученик следил за его жестами и  писал у  себя в  книжечке
вопросы корявыми буквами -  руки были в огромных теплых перчатках. Альтиметр
показывал 800 метров и шел вверх. Уже близко облака.
     - А как в облаках? - писал Федорчук.
     - Чепуха, увидишь, - ответил механик.
     Ученик не спешил бояться, хоть никогда в облаках не был. Грешным делом,
он  все-таки  подумывал,   что  непременно  должно  выйти  что-нибудь  вроде
столкновения.  Впереди было совсем туманно,  но через минуту аппарат попал в
полосу снега, который, казалось, летел не сверху, а прямо навстречу.
     Снег залепил окно впереди пилота -  внизу ничего не  было видно.  Пилот
правил по компасу, но все так же забирал выше и выше. Стало темнее.
     Механик написал Федорчуку:
     - Мы в облаках.
     Вокруг них был густой туман и стало темно,  как в сумерки.  Да и поздно
было - оставалось полчаса до заката.
     Но вот стало светлеть,  еще и  еще,  и яркое солнце совсем на горизонте
весело  засверкало  на  залепленных  снегом  стеклах.  Даже  пассажиры,  что
смотрели в пол,  приободрились и ожили.  Сильный ветер от хода аппарата сдул
налипший на  стекла  снег,  и  стало  видно  яркую  пелену внизу  до  самого
горизонта, как будто над бесконечной снежной равниной несся аппарат.
     Пилот смотрел по часам и  высчитывал в уме,  где они сейчас должны были
быть.  Солнце зашло.  Механик включил свет,  и  оттого в  каюте у пассажиров
стало уютней.  Все привыкли к  равномерному реву моторов и  свисту ветра.  В
каюте было тепло,  и  можно было забыть,  что  под  аппаратом полторы версты
пустого пространства, что если упасть, то ворон костей не соберет, что жизнь
всех  -  в  искусстве  пилота  и  исправной работе  моторов.  Многие  совсем
развеселились, а толстый пассажир посылал всем смешные записки.
     Вдруг в  рев моторов ворвались какие-то  перебои.  Пассажиры беспокойно
переглянулись.  Долговязый побледнел и в первый раз взглянул в окно:  оттуда
на него глянула пустая темнота, только отражение лампочки тряслось в стекле.
     Но перебои прекратились, и опять по-прежнему ровным воем ревели моторы.
     - Не пугайтесь, - писал толстяк, - если и станут моторы, мы спланируем.
     - В море, - приписал долговязый и передал записку обратно.
     Действительно,  аппарат  летел  теперь  над  морем.  Механик напряженно
слушал рев моторов,  как доктор слушает сердце больного.  Он понял,  что был
пропуск,  что, вероятно, засорился карбюратор - через него попадает бензин в
мотор, а что теперь пронесло; но уже знал, что бензин не чист, и боялся, что
засорится карбюратор - и станет мотор.
     Федорчук спросил,  в  чем дело.  Но  механик отмахнулся и,  не отвечая,
продолжал напряженно прислушиваться.  Ученик старался сам догадаться, отчего
это поперхнулся мотор.  Тысяча причин:  магнето,  свечи,  клапана -  и какой
мотор,  правый или  левый?  В  каждом моторе,  опять  же,  два  карбюратора.
Федорчуку тоже приходило в голову, не засорилось ли.
     "Ну, подумал Федорчук, будем планировать и чиниться в воздухе".
     Но  ему было удивительно,  почему так перепугался этот знающий механик.
Такой он трус или,  в  самом деле,  что-нибудь серьезное,  чего в  полете не
исправить, а он, новичок, не понимает?
     Но  тут рев моторов стал вдвое слабее.  Пилот повернул руль и  выключил
левый мотор. Федорчук понял, что правый стал сам.
     Механик побледнел и  стал качать ручной помпой воздух в  бензинный бак.
Федорчук сообразил,  что  он  хочет  напором бензина прочистить засорившийся
карбюратор,  он знал уже,  что это ни к чему.  Пилот кричал на ухо механику,
чтобы тот шел на крыло наладить остановившийся мотор.
     Альтиметр показывал 1900 метров.
     А в каюте встревоженные пассажиры глядели друг другу в испуганные лица,
и даже толстяк писал не совсем четко: рука его тряслась немного.
     - Мы планируем, сейчас исправят мотор, и мы полетим.
     Но мысленно все прибавляли: вниз головой в море.
     Пассажиры не знали, на какой они высоте.
     Все боялись моря внизу, и в то же время их пугала высота.
     Долговязый пассажир вдруг сорвался с  места и  бросился к дверям каюты;
он дергал ручку,  как будто хотел вырваться из горящего дома.  Но дверь была
заперта снаружи. Дама выпустила из рук книжку, дико, пронзительно закричала.
Все вздрогнули, вскочили с мест и стали бесцельно метаться.
     Толстяк повторял, не понимая своих слов:
     - Я скажу, чтобы летели, сейчас скажу!..
     Дама повернулась к окну и вдруг мелко и слабо забарабанила кулачками по
стеклу, но сейчас же упала без чувств поперек каюты.
     Военный,   бледный  как  полотно,   стоял  и   глядел  в   черное  окно
остановившимися глазами.  Колени его тряслись,  он еле стоял на ногах, но не
мог  отвести глаз.  Молодой человек в  синей кепке закрыл лицо  руками,  как
будто у него болели зубы.  В переднем углу пожилой пассажир мотал болезненно
головой и вскрикивал:  "Га-га-га".  В такт этому крику все сильнее дергалась
ручка двери,  и  больше раскачивался молодой человек.  "Га-га-га"  перешло в
исступленный рев, и вдруг все пассажиры завыли, застонали раздирающим хором.
     А механик все возился,  все подкачивал помпу,  стукал пальцем по стеклу
манометра. Пилот толкнул его локтем и строго кивнул головой в сторону выхода
на крыло.  Механик сунулся, но сейчас же вернулся - он стал рыться в ящике с
инструментами,  а они лежали в своих гнездах, в строгом порядке. Хватал один
ключ,  бросал,  мотал головой,  что-то шептал и снова рылся. Федорчук теперь
ясно видел,  что механик струсил и  ни  за что уж не выйдет на крыло.  Пилот
раздраженно толкнул механика кулаком в шлем и ткнул пальцем на альтиметр: он
показывал 650.
     Шестьсот пятьдесят метров до моря.
     Механик  утвердительно закивал головой и  еще  быстрее стал  перебирать
инструменты. Пилот крикнул:
     - Возьми руль!
     Хотел встать и сам пойти к мотору.  Но механик испуганно замахал руками
и откинулся на спинку сиденья.
     Федорчук вскочил.
     - Давай ключ!  -  крикнул он  механику.  Тот дрожащей рукой сунул ему в
руку маленький гаечный ключик. Федорчук вышел на крыло.
     Резкий пронизывающий ветер нес  холодный туман,  -  он  скользкой корой
намерзал на крыльях, на стойках, на проволочных тягах.
     - К мотору!
     Рискуя каждую секунду слететь вниз, добрался Федорчук до мотора. Теплый
еще.
     Федорчук слышал вой из  пассажирской каюты и  нащупывал на  карбюраторе
нужную гайку.
     - Вот она!
     Скользко стоять, ветер ревет и толкает с крыла.
     Вот гайка поддалась.
     Идет дело!
     Спешит Федорчук,  и уж слышно, как ревет внизу море. Еще минута, другая
- и аппарат со всеми людьми потонет в мерзлой воде.
     - Готово!
     Теперь гайку на место! Замерзли пальцы, не попадает на резьбу проклятая
гайка. Сейчас, сейчас на месте, теперь немного еще притянуть.
     - Есть! - заорал Федорчук во всю силу своих легких.
     Включили электрический пуск,  и  заревели моторы.  В  каюте  все  сразу
стихли и опустились,  где кто был: на пол, на диваны, друг на друга. Толстяк
первый пришел в себя и стал подымать бесчувственную даму.
     А Федорчук смело лез по крылу назад к управлению. У него весело было на
сердце.  Порывы штормового ветра бросали аппарат.  Федорчук взялся за  ручку
дверцы,  но  соскользнула нога с  обледенелого крыла,  ручка выскользнула из
рук, и Федорчук сорвался в темную пустоту.
     Через минуту пилот злобно взглянул на механика.  Тот,  бледный, все еще
перебирал инструменты в ящике. Оба понимали, почему нет Федорчука.
        "Борис Степанович Житков. Орлянка"



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Еще вчера, вчера утром, вывезли матросы убитого товарища и положили его
под брезентовым тентом* на пункте Нового мола.
     ______________
     * Тент - навес.

     Офицер его застрелил.
     Сносчики, мастеровые, гаванский люд толпились около брезентового шатра,
глухо гудели.  А  бескровный лик покойника непреклонно отвечал одно и то же:
он требовал возмездия.
     Старый портовый стражник с  медалями под  рыжей  бородой ровнял народ в
очередь.  А люди подходили,  смотрели и снова заходили в хвост, чтоб еще раз
спросить покойника. Подходили посмотреть и укрепиться.
     Народу все  прибывало,  и  вот  торжественная жуть,  как тревожный дым,
поползла от порта к веселому городу.  Все это было вчера,  и как месяц,  как
год прошел до утра.
     Какие-то люди стали разбивать казенный груз с водкой,  -  они не давали
заводским бросать его  с  пристани в  море.  Какие-то  люди  стали  зажигать
пакгаузы,  деревянную эстакаду.  Они  заперли в  складе тех,  кто  не  давал
громить и жечь,  и сожгли их, живьем сожгли в этом пакгаузе под рев пламени,
под пьяное "ура".
     Огневым поясом охватила порт горящая эстакада.  С  треском,  с грохотом
рвались гигантские дубовые балки.
     Затлели пароходы,  стоявшие у  пристани.  Горели постройки,  и  плотным
удушливым дымом потянуло от штабелей угля.
     И  за  треском пожара люди не  слышали треска стрельбы:  это из  города
пехотный полк обстреливал порт.  Полк привели из провинции.  Молодые безусые
солдаты.  Ночью  на  ярком фоне  пламени черная толпа металась по  молу.  Ее
стегали залпами вперекрест. Она выла и редела.
     А  штиль,  мертвый штиль,  не  уносил  дыма,  и  он  стоял  над  портом
обезумевшим и  возмущенным духом.  Военный корабль спокойно густым колоколом
отбивал склянки.  Он считал время и молчал. Его уже не боялись на берегу, не
ждала от него помощи метавшаяся в огне толпа. И годы протекали от склянки до
склянки.
     Наутро смрад стоял над пожарищем. Пахло гарью, и ноздри разбирали среди
чада этот особенный запах горелого мяса.

     На  уцелевшем каменном  быке  эстакады стоял  патруль:  ефрейтор и  два
рядовых-новобранца.
     Востроносый прыщавый ефрейтор Сорокин с высоты быка осматривал пожарище
и пустую улицу:  безлюдную, с мертвыми воротами. Как очки на слепом, темнели
стекла окон.
     Рябой белый солдат,  курносый,  без ресниц -  Рядков,  надо же  такое -
Рядков! Рядков смотрел на пожарище - дым еще шел от угля и складов - и лазал
солдат в карман -  по локоть запускал руку.  Вынимал семечки:  с махоркой, с
трухой. Тощие последние подсолнухи.
     Утро  было теплое,  летнее,  парное.  Но  после бессонной ночи казалось
свежо, и все трое ежились.
     - Которые