а  не  то  я  ей
покажу!
   И подозвав величественным жестом Фошри, она сказала:
   - Мой милый, у меня дома остались твои ночные туфли. Я  прикажу  завтра
отнести их твоему привратнику.
   Фошри хотел обратить все это в шутку. Люси отошла с видом  оскорбленной
королевы. Кларисса, прислонившись к стене,  чтобы  спокойно  выпить  рюмку
вишневой наливки, пожала плечами. Подумаешь, сколько грязи  из-за  мужчин!
Ведь стоит только  двум  женщинам  сойтись  где-нибудь  вместе  со  своими
любовниками, как у них тотчас же является желание отбить их друг у  друга.
Это так уж водится. Да вот, хоть бы она сама - будь у нее  охота,  она  бы
непременно выцарапала Гага глаза за  Гектора.  А  ей  наплевать!  Очень-то
надо! И она ограничилась тем, что сказала проходившему мимо Ла Фалуазу:
   - Послушай-ка, ты, оказывается, старушек любишь, верно? Тебе не то  что
зрелая, а вовсе перезрелая нужна.
   Ла Фалуаз обозлился. Он все еще был расстроен и, увидев,  что  Кларисса
над ним издевается, пробормотал:
   - Без глупостей. Ты взяла у меня платок. Отдай мне платок.
   - Вот еще привязался со своим платком! - воскликнула она. - Ну,  скажи,
дурак, на что он мне сдался.
   - Как на что? - недоверчиво проговорил он. - Да хотя бы  на  то,  чтобы
послать его моим родителям и опозорить меня.
   Теперь Фукармон налег на ликеры. Он  продолжал  зубоскалить  по  адресу
Лабордета, который пил кофе, окруженный  женщинами,  и  бросал  отрывистые
фразы вроде: не то сын лошадиного барышника, не то незаконный сын какой-то
графини - так, по крайней мере, говорят; никаких доходов  не  имеет,  а  в
карманах всегда найдется несколько сот франков; на побегушках у  продажных
девок, а у самого никогда не было и нет ни одной любовницы.
   - Никогда, никогда!  -  повторял  он  с  возрастающим  гневом.  -  Нет,
помилуйте, я непременно должен дать ему по физиономии.
   Он выпил рюмочку шартреза. Шартрез совершенно на него не действовал, ни
вот столечко, говорил он, щелкнув ногтем большого пальца о край  зубов.  И
вдруг, в ту  самую  минуту,  как  он  подходил  к  Лабордету,  он  страшно
побледнел и рухнул всей своей тяжестью перед  буфетом.  Он  был  мертвецки
пьян. Луиза Виолен пришла в отчаяние. Она так  и  знала,  что  дело  плохо
кончится; теперь она вынуждена возиться с ним всю ночь. Гага успокоила ее;
окинув его взглядом  опытной  женщины,  она  объявила,  что  это  пустяки:
проспит преспокойно часов двенадцать или пятнадцать, вот и все.  Фукармона
унесли.
   - А куда же девалась Нана? - спросил Вандевр.
   Она действительно ушла тотчас же после ужина. Все о ней вспомнили,  она
вдруг всем понадобилась. Встревоженный Штейнер стал расспрашивать Вандевра
насчет пожилого господина, который также исчез. Но граф успокоил  его,  он
только что проводил старика; это иностранец, имя его незачем называть;  он
очень богат и довольствуется тем,  что  платит  за  ужины.  О  Нана  снова
забыли. Вдруг Вандевр заметил, что Дагнэ высунул голову в одной из  дверей
и знаками подзывает его. В спальне  он  нашел  хозяйку  дома;  она  сидела
выпрямившись, с побелевшими губами, а Дагнэ и Жорж стояли тут же  рядом  и
смотрели на нее с удрученным видом.
   - Что с вами? - спросил удивленно Вандевр. Нана не ответила,  она  даже
не повернула головы. Он повторил вопрос.
   - Что со мной! - воскликнула она наконец. - А то, что я не желаю, чтобы
на меня плевали!
   Тут она разразилась, пользуясь первыми попавшими ей  на  язык  словами.
Да, да, она не дура, она прекрасно все видит. За ужином над ней все  время
издевались, говорили всякие гадости, чтобы показать, как ее презирают. Все
эти твари и в подметки-то ей не годятся!  Нет  уж,  держите  карман  шире,
больше она не станет разрываться на части, чтобы потом ее же поднимали  на
смех! Она не могла понять, что мешало ей вышвырнуть сейчас же за дверь всю
эту сволочь. Злоба душила ее, голос перешел в рыдания.
   - Послушай-ка, душа моя, ты пьяна, - сказал Вандевр, переходя на  "ты".
- Ну, будь умницей.
   Но она отказывалась, она останется здесь.
   - Может быть, я и пьяна, но я хочу, чтобы меня уважали.
   Целых четверть  часа  Дагнэ  и  Жорж  тщетно  умоляли  ее  вернуться  в
столовую. Она упрямилась; ее гости могут делать все, что им угодно, -  она
слишком презирает их, чтобы вернуться к ним. Ни за что, ни  за  что!  Хоть
режьте ее на мелкие кусочки - она останется в своей комнате.
   - Мне следовало быть осторожнее, - снова заговорила она. -  Видно,  эта
дрянь Роза всему зачинщица. И та  порядочная  женщина,  которую  я  ждала,
наверно, не пришла из-за Розы.
   Она имела в виду г-жу Робер. Вандевр дал честное слово, что г-жа  Робер
отказалась сама. Он слушал и спорил без смеха, он привык к таким сценам  и
знал, как следовало общаться с  женщинами  легкого  поведения,  когда  они
находились в подобном состоянии. Однако при каждой  его  попытке  схватить
Нана за руки, чтобы поднять ее со стула и увести, она начинала  отбиваться
с еще большей злостью. Ну, разве она поверит, что не Фошри отговорил графа
Мюффа  прийти?  Этот  Фошри  -  змея  подколодная,  завистник,   способный
обрушиться ни за что, ни про что на женщину и разбить ее счастье. Ведь она
прекрасно знает, что граф увлекся ею. Она могла бы его заполучить.
   - Нет, моя милая, его - никогда! - воскликнул, смеясь, Вандевр.
   - Почему же? - спросила она серьезно, немного отрезвившись.
   - Да потому, что он вечно возится с попами, и если бы дотронулся до вас
кончиком пальца,  то  на  другой  же  день  побежал  бы  исповедоваться...
Послушайтесь доброго совета, не упускайте другого.
   Нана с минуту молча раздумывала. Потом встала, промыла  холодной  водой
глаза. Но когда  ее  хотели  увести  в  столовую,  она  продолжала  злобно
упираться. Вандевр, улыбаясь, покинул комнату и больше не  настаивал.  Как
только он вышел, ее обуяла нежность, она бросилась на шею Дагнэ.
   - Ах, милый мой Мими, - лепетала она, ты один только у меня и  остался.
Я люблю тебя, ах, как люблю!.. Как было  бы  хорошо  всегда  быть  вместе.
Господи, какие мы, женщины, несчастные!
   Заметив Жоржа, залившегося краской при виде  их  поцелуев,  она  и  его
поцеловала. Мими не может ревновать к ребенку. Она хотела бы, чтобы Поль и
Жорж всегда жили в мире и согласии; как хорошо остаться так вот  втроем  и
знать, что любишь друг друга.
   Странный шум нарушил их беседу, в комнате раздавался чей-то  храп.  Они
подумали, кто же это храпит, и вдруг  увидели  Борднава,  который,  видно,
расположился здесь после кофе. Он  спал  на  двух  стульях,  прислонившись
головой к  краю  кровати  и  вытянув  больную  ногу.  С  открытым  ртом  и
шевелившимся от каждого всхрапывания  носом  он  показался  Нана  до  того
комичным, что она покатилась  со  смеху.  Она  вышла  из  комнаты,  прошла
столовую и вошла в гостиную, хохоча все сильнее и сильнее;  Дагнэ  и  Жорж
шли за нею следом.
   - Ох, милая моя, - проговорила она, почти бросаясь в объятия Розы, - вы
не можете себе вообразить, идите, взгляните сами.
   Нана потащила за собой всех женщин.  Она  ласково  брала  их  за  руки,
тянула насильно, веселясь от всей души;  все  заразились  ее  смехом.  Вся
ватага исчезла; с минуту они, затаив дыхание, стояли вокруг  величественно
разлегшегося Борднава. Затем вернулись, и тут снова зазвенел  смех.  Когда
кто-нибудь из них командовал "тише", наступало  молчание  и  издали  вновь
раздавался храп Борднава.
   Было около четырех часов утра. В столовой поставили карточный стол,  за
который уселись Вандевр, Штейнер, Миньон и Лабордет. Стоя  за  их  спиной,
Люси и Каролина держали пари то за одного, то за другого. Дремавшая Бланш,
недовольная проведенной ночью, спрашивала каждые пять  минут  у  Вандевра,
скоро ли они уедут домой. В гостиной пытались устроить танцы. Дагнэ сел за
фортепиано "по-домашнему", как говорила Нана;  она  не  хотела  приглашать
тапера. Мими играл сколько угодно вальсов и  полек.  Но  танцы  шли  вяло,
женщины болтали, усевшись на  диванах.  Вдруг  поднялся  шум.  Одиннадцать
молодых людей ворвались целой толпой;  они  громко  смеялись  в  передней,
проталкиваясь к дверям гостиной; пришли они прямо с  бала  в  министерстве
внутренних дел и были все во  фраках  и  белых  галстуках,  с  орденами  в
петлицах. Нана, раздосадованная их шумным вторжением, позвала оставшихся в
кухне лакеев и приказала выставить всех этих  господ:  она  божилась,  что
никогда их не  видела.  Фошри,  Лабордет,  Дагнэ,  все  мужчины  выступили
вперед, чтобы защитить  честь  хозяйки  дома.  Посыпались  бранные  слова,
замелькали руки. С минуту можно было опасаться всеобщей потасовки. Но один
из новоприбывших, маленький, тщедушный блондин, настойчиво повторял:
   - Послушайте, Нана, а вечером у Петерса, в большом красном  зале...  Да
вспомните же! Вы нас приглашали.
   - Вечером у Петерса?
   Она ничего не помнит. Во-первых, когда?  Маленький  блондин  назвал  ей
день - среду, и тогда она припомнила, что в самом деле ужинала в  среду  у
Петерса; но она никого не приглашала, в этом она была почти уверена.
   - Однако, милая моя, если ты их пригласила...  -  проговорил  Лабордет,
начиная уже сомневаться. - Ты, может, была немного навеселе.
   Нана расхохоталась. Возможно, она и сама не знает. Наконец, раз уж  они
здесь,  пусть  их  войдут.  Все  обошлось   благополучно.   Некоторые   из
новоприбывших нашли в гостиной знакомых. Скандал закончился рукопожатиями.
Болезненный блондинчик принадлежал  к  одному  из  знатнейших  французских
семейств. Он объявил, что за ними следом  идут  другие;  и  действительно,
дверь ежеминутно открывалась, пропуская мужчин в белых перчатках,  одетых,
как  для  официального  приема.  Это  все  еще   продолжался   разъезд   с
министерского бала. Фошри спросил в шутку, не приедет  ли  также  министр.
Нана обозлилась и ответила, что министр бывает у людей, которые,  конечно,
не стоят ее мизинца.  Она,  однако,  не  высказала  своей  тайной  надежды
увидеть в этой толпе графа де Мюффа,  который  мог  передумать  и  прийти.
Болтая с Розой, она не спускала глаз с дверей.
   Пробило  пять  часов.  Танцы  прекратились.  Только  картежники  упорно
продолжали играть. Лабордет уступил свое  место  другому  игроку,  женщины
возвратились в гостиную. Коптившие фитили краснели под  ламповыми  шарами,
проливая тусклый свет на гостиную, погруженную  в  тяжелую  дремоту  после
длительной бессонной ночи. Это был час неопределенной меланхолии, когда  у
всех  этих  женщин  являлась  потребность  в  сердечных  излияниях.  Бланш
рассказывала про своего деда - генерала, а Кларисса придумала целый  роман
о каком-то герцоге, который приезжал к ее дядюшке охотиться на  кабанов  и
обольстил ее у него в доме. И стоило одной из них повернуться спиной,  как
остальные принимались пожимать плечами и спрашивали, призывая в  свидетели
бога,  возможно  ли  рассказывать  подобные  небылицы.  Люси  же  спокойно
признавалась в своем происхождении; она охотно говорила о  своем  детстве,
когда отец ее, смазчик на  Северной  дороге,  угощал  ее  по  воскресеньям
яблочными пирожками.
   - Нет, что я вам расскажу! -  воскликнула  вдруг  юная  Мария  Блон.  -
Напротив меня живет один господин, русский, ужасно богатый. И вот, вчера я
получаю корзину с фруктами. Ну и корзина! Огромные персики, виноград -  во
какой величины, - словом, нечто совершенно необыкновенное для  теперешнего
сезона. А внутри шесть билетов по тысяче франков... Это прислал русский...
Разумеется, я все отослала обратно. Мне только фруктов жалко было.
   Женщины переглянулись, закусив губы. У этой Марии Блон немало  наглости
для ее лет. И кто же поверит, что подобные вещи случаются  с  потаскушками
такого сорта, как она! Среди этих женщин существовало глубокое презрение и
зависть друг к другу. Они особенно завидовали Люси, злобствуя на нее из-за
ее трех любовников-князей. С тех пор как Люси каждое утро каталась  верхом
в Булонском лесу, благодаря чему и вошла в моду, все стали ездить  верхом,
это обратилось у них в какую-то манию.
   Забрезжило утро. Потеряв надежду на то, что придет граф, Нана перестала
смотреть на дверь. Скука была смертельная. Роза  Миньон  отказалась  спеть
"Туфельку". Свернувшись клубочком на диване, она тихо беседовала с Фошри в
ожидании  мужа,  уже  выигравшего  у  Вандевра  тысячу  франков.  Толстый,
серьезный на  вид  господин,  в  орденах,  прочел  на  эльзасском  наречии
"Жертвоприношение Авраама": когда бог произносил клятву, он говорил: "Черт
меня возьми!", а Исаак все время отвечал: "Да, папаша!"  Никто  ничего  не
понял, и это показалось всем бессмыслицей.  Хотелось  закончить  вечеринку
весело, какой-нибудь шуткой.  Лабордет  вздумал  доносить  Ла  Фалуазу  на
женщин, и тот стал кружиться около каждой из дам, заглядывая,  не  спрятан
ли у нее за корсажем его носовой платок. На буфете осталось еще  несколько
бутылок шампанского, молодые люди стали его допивать.  Они  окликали  друг
друга, старались друг друга раззадорить, но  все  было  напрасно  -  тупое
опьянение, безысходная неодолимая глупость  заполонили  гостиную.  Наконец
тщедушный блондин, тот, что носил одно из самых громких имен  во  Франции,
исчерпав  всю  свою  изобретательность,  отчаявшись  придумать  что-нибудь
остроумное, схватил бутылку шампанского и вылил остаток его в  фортепьяно.
Все так и покатились со смеху.
   - Послушайте, - спросила с удивлением Татан Нене, - зачем же он льет  в
фортепьяно шампанское?
   - Как, душа моя! Разве ты не знаешь? - ответил серьезно Лабордет. - Для
фортепьяно нет ничего лучше шампанского. Оно придает ему звучность.
   - Ах, вот как! - убежденно проговорила Татан Нене.  И  так  как  кругом
засмеялись,  она  обиделась.  Откуда  же  ей  знать!  Конечно,   над   ней
издеваются.
   Дело явно принимало  скверный  оборот.  Вечеринка  грозила  закончиться
безобразием.
   Мария Блон сцепилась с Леа де Орн, уличая ее в том,  что  любовники  ее
недостаточно богаты. Посыпались бранные слова, обе женщины стали  поносить
друг друга; некрасивая Люси утихомирила их. Лицо - это ерунда,  главное  -
красивая фигура. В другом углу, на диване, атташе  посольства  обнимал  за
талию Симонну, пытаясь поцеловать ее в шею; но Симонна, злобная,  угрюмая,
отбивалась, приговаривая: "Отвяжись, надоел!" - и при  этом  била  его  по
физиономии веером. Впрочем, ни одна из женщин не желала, чтобы ее трогали.
За девок их принимают, что ли? Только Гага  снова  поймала  Ла  Фалуаза  и
почти посадила его себе на колени; а Кларисса совсем исчезла, скрывшись за
двумя мужскими фигурами; раздавался  только  ее  громкий  смех.  А  вокруг
фортепьяно продолжалась  бессмысленная  глупая  потеха;  каждому  хотелось
выплеснуть остаток из своей бутылки, и все толкались. Это  было  просто  и
мило.
   - На тебе, старина, выпей глоточек... Черт  возьми,  какой  ненасытный!
Постой-ка! Вот еще бутылка... Зачем ей зря пропадать!
   Нана  сидела  к  ним  спиной  и  ничего  не  видела.  Она  окончательно
остановила свой выбор на толстяке Штейнере, сидевшем возле нее. Ну что  ж!
Мюффа сам виноват, раз он не захотел ее. В белом фуляровом платье,  тонком
и измятом, как сорочка,  бледная  от  легкого  опьянения,  с  синевой  под
глазами, она спокойно предлагала себя с обычным для нее добродушием.  Розы
в волосах и корсаже осыпались,  торчали  одни  стебельки.  Вдруг  Штейнер,
уколовшись булавкой, воткнутой Жоржем в юбку Нана, быстро отдернул от  нее
руку. Показалось несколько капель  крови.  Одна  капля  упала  на  платье;
образовалось пятно.
   - Теперь договор подписан, - серьезно проговорила Нана.
   Становилось светлее, в окна проникал мутный, бесконечно унылый рассвет.
Начался разъезд. Он проходил бестолково, под общее  недовольство  и  обмен
колкостями. Каролина Эке, злившаяся за потерянную  даром  ночь,  говорила,
что пора уходить, а то еще, чего доброго,  насмотришься  всяких  гадостей.
Роза скорчила гримасу, разыгрывая  скомпрометированную  женщину:  с  этими
тварями вечно та же история - совершенно не умеют  себя  держать,  на  них
просто противно смотреть, когда они начинают делать карьеру. Миньон  успел
здорово пообчистить Вандевра, и супруги уехали,  не  обращая  внимания  на
Штейнера, повторив Фошри приглашение приехать  к  ним  на  следующий  день
завтракать.  Тогда  Люси  отказалась  от  услуг  журналиста,  собравшегося
провожать ее домой, и заявила ему во всеуслышание, что он может  убираться
к своей актриске. Роза моментально обернулась  и  процедила  сквозь  зубы:
"Грязная тварь!" Но  тут  Миньон,  более  опытный  и  умный,  относившийся
по-отечески к женским ссорам, попросил ее замолчать, тихонько подтолкнув к
выходу. А вслед за ними величественно спустилась с лестницы Люси, она ушла
одна. Далее следовала Гага, которой пришлось  увести  с  собой  совершенно
разбитого Ла Фалуаза, он рыдал, как ребенок, и звал Клариссу, давным-давно
улизнувшую со своими двумя кавалерами.  Симонна  также  исчезла.  Остались
Татан, Леа и Мария: их любезно взялся проводить Лабордет.
   - А мне ни чуточки не  хочется  спать!  -  говорила  Нана.  -  Надо  бы
что-нибудь придумать.
   Она посмотрела в окно, на свинцовое небо, по  которому  неслись  черные
тучи. Было шесть часов.  Напротив,  по  ту  сторону  бульвара  Османа,  из
сумрака выступали влажные крыши спавших домов; а  по  пустынным  мостовым,
стуча деревянными башмаками, проходили метельщики. Увидев  унылую  картину
пробуждения Парижа, Нана умилялась, словно юная  девушка,  ее  потянуло  в
деревню, захотелось идиллии, чего-то нежного и чистого.
   - Знаете что? - сказала она, обернувшись к Штейнеру. - Повезите меня  в
Булонский лес пить молоко.
   Нана с детской  радостью  захлопала  а  ладоши.  Не  ожидая  ответа  от
банкира, который, разумеется, согласился, хотя в  душе  и  был  недоволен,
мечтая совсем о другом, она побежала одеваться.
   В гостиной, кроме Штейнера, оставалась только кучка молодых людей;  они
выплеснули в фортепьяно остатки вина до последней капли и поговаривали уже
о том, чтобы разойтись, как вдруг один из  них  прибежал  с  торжествующим
видом, держа в руках бутылку, найденную в буфетной.
   - Стойте! Стойте! - крикнул он.  -  Бутылка  шартреза!..  Ему  как  раз
недоставало шартреза; это его подбодрит... А теперь, ребята, наутек. Какие
же мы идиоты!
   Нана разбудила Зою, прикорнувшую на стуле в туалетной. Горел газ.  Зоя,
дрожа от холода, помогла Нана надеть шляпу и шубку.
   - Ну, кончено, по-твоему сделала, -  экспансивно  отозвалась  Нана;  ей
стало легче после принятого решения. - Ты была права - не  все  ли  равно,
банкир или другой.
   Еще не совсем  очнувшись  от  сна,  горничная  угрюмо  проворчала,  что
хозяйке следовало согласиться в первый же вечер. Войдя  следом  за  нею  в
спальню, она спросила, что ей делать с этими двумя: Борднав еще храпел,  а
Жорж, пробравшийся сюда украдкой, зарылся головой в  подушку  и,  в  конце
концов, заснул безмятежным юношеским  сном.  Нана  велела  оставить  их  в
покое, пусть спят. Увидев входящего в комнату Дагнэ, она снова  умилилась;
он сторожил ее на кухне, и вид у него был очень грустный.
   - Послушай, Мими, будь умником, - сказала она, обнимая и ласково  целуя
его, - ничего не изменилось, ты  прекрасно  знаешь,  что  я  люблю  только
своего Мими... Понимаешь, так нужно  было...  Уверяю  тебя,  теперь  будет
гораздо лучше. Приходи завтра, мы  уговоримся  насчет  встреч.  Ну,  живо,
целуй меня... да крепче!
   Она вырвалась и побежала к Штейнеру, довольная, снова увлеченная  своей
идеей - поехать в Булонский лес пить молоко. В  пустой  квартире  остались
только Вандевр да господин в  орденах,  декламировавший  "Жертвоприношение
Авраама". Оба были точно пригвождены к  игорному  столу,  потеряли  всякое
представление о том, где находятся, и не  замечали,  что  вокруг  них  уже
занимается день; а Бланш прилегла на диван, пытаясь заснуть.
   - Ах, и Бланш с нами! - воскликнула Нана. - Мы собираемся пить  молоко,