Но тут вернулась Симонна, беседовавшая со стариком Барильо, и  сказала,
запыхавшись:
   - Кстати, Нана ведь здесь.
   - Где же? - с живостью спросила Кларисса и поднялась, чтобы посмотреть.
   Слух распространился мгновенно. Все наклонились, стремясь увидеть Нана.
Репетиция  на  минуту  была  прервана.   Но   Борднав   вышел   из   своей
неподвижности, крикнув:
   - Что такое?  Что  случилось?  Кончайте  же  акт...  И  тише  там,  это
невыносимо!
   Нана, сидя в ложе бенуара, все время следила  за  ходом  пьесы.  Дважды
Лабордет заговаривал с  нею,  но  она  сердилась  и  толкала  его  локтем,
заставляя замолчать. Второй акт подходил к концу, когда в  глубине  театра
появились две тени.  Они  на  цыпочках  пробирались  вперед,  стараясь  не
шуметь; Нана узнала Миньона  и  графа  Мюффа.  Оба  молча  раскланялись  с
Борднавом.
   - А, вот они, - прошептала она и облегченно вздохнула.
   Роза  Миньон  подала  последнюю  реплику.  Тогда  Борднав  заявил,  что
придется повторить второй акт, прежде чем перейти к третьему,  и,  прервав
репетицию, приветствовал  графа  с  преувеличенной  вежливостью,  а  Фошри
сделал вид, что всецело занят актерами,  сгруппировавшимися  вокруг  него.
Миньон насвистывал, заложив руки за спину, не спуская глаз со своей  жены,
которая, казалось, нервничала.
   - Ну что ж, поднимемся наверх? - спросил Лабордет у Нана. -  Я  провожу
тебя до уборной и вернусь за ним вниз.
   Нана тотчас же вышла из ложи. Ей пришлось ощупью пробираться по проходу
мимо кресел первых рядов партера. Но Борднав узнал ее, когда она проходила
в темноте. Он нагнал ее в конце узкого коридора, тянувшегося за  сценой  и
освещенного газом ночью и днем.  Тут,  чтобы  ускорить  дело,  он  стал  с
увлечением расхваливать роль кокотки.
   - Какова роль, а? Прямо создана для тебя. Приходи завтра репетировать.
   Нана оставалась равнодушной. Ей хотелось ознакомиться с третьим актом.
   - О, третий акт великолепен!.. Герцогиня  разыгрывает  кокотку  у  себя
дома; это вызывает в Бориваже отвращение и наводит его на  путь  истинный.
При этом происходит очень  забавное  qui  pro  quo:  приезжает  Тардиво  и
воображает, что попал к танцовщице...
   - А Жеральдина? - перебила Нана.
   - Жеральдина, - повторил Борднав, несколько смущенный,  -  у  нее  есть
небольшая, но очень удачная сценка. Говорят  же  тебе  -  прямо  для  тебя
создана! Подписываешь, а?
   Нана пристально посмотрела на него и наконец ответила:
   - Сейчас мы это решим.
   Она последовала за Лабордетом, поджидавшим ее у  лестницы.  Весь  театр
узнал Нана. Актеры перешептывались.  Прюльера  ее  возвращение  привело  в
негодование. Кларисса беспокоилась за свою роль. Что же касается  Фонтана,
он притворялся равнодушным, так  как  не  в  его  характере  было  открыто
нападать на женщину, которую он когда-то любил.  В  сущности  его  прошлое
увлечение ею, перешедшее в ненависть, породило в нем бешеную злобу  к  ней
за ее самоотверженность, за ее красоту, за их прошлую совместную жизнь, от
которой он отказался в силу своего извращенного вкуса уродливого мужчины.
   Когда Лабордет  подошел  к  графу,  Роза  Миньон,  насторожившаяся  при
появлении Нана, сразу все поняла. Мюффа смертельно надоел  ей,  но  мысль,
что он бросит ее таким образом, выводила  ее  из  себя.  Изменяя  правилу,
которого она придерживалась по отношению к мужу - не говорить на эту тему,
- она резко обратилась к нему:
   - Ты видишь, что происходит?.. Даю слово, если она  повторит  такую  же
штуку, как со Штейнером, я выцарапаю ей глаза!
   Миньон, спокойный и величественный, пожал плечами с видом человека,  от
которого ничего не ускользает.
   - Замолчи! - прошептал он. - Ну, сделай милость, замолчи!
   Муж Розы знал, что ему надо предпринять.  Он  уже  достаточно  почистил
Мюффа, готового - он это чувствовал - по первому знаку Нана  упасть  к  ее
ногам. Против подобной страсти нельзя бороться.  Поэтому,  хорошо  понимая
людей. Миньон мечтал лишь  о  том,  чтобы  как  можно  лучше  использовать
создавшееся положение. Нужно посмотреть. И он выжидал.
   - Роза, на сцену! - крикнул Борднав. - Повторяем второй акт.
   - Ну, иди! - добавил Миньон. - Предоставь действовать мне.
   Затем в обычном шутливом настроении он решил, что будет  очень  забавно
поздравить Фошри  с  удачной  пьесой.  Здорово  придумано!  Только  почему
выведенная в ней светская дама так добродетельна? Это неестественно. И  он
посмеивался, спрашивая, с кого взят тип герцога де Бориважа, возлюбленного
Жеральдины. Фошри, нисколько не  сердясь,  улыбнулся.  Но  Борднав  бросил
взгляд в сторону  Мюффа  и,  казалось,  остался  недоволен.  Это  поразило
Миньона, вновь принявшего серьезный вид.
   - Начнем мы, наконец,  черт  возьми!  -  орал  директор.  -  Давайте-ка
Барильо!.. Ну? Боска опять нет? Что же он, смеется надо мной,  что  ли,  в
конце концов!
   Но тут совершенно спокойно явился Боск. Репетиция возобновилась как раз
в тот момент, когда Лабордет кончил переговоры с  графом.  Мюффа  трепетал
при мысли, что снова увидит  Нана.  После  разрыва  он  испытывал  большую
пустоту; он позволил увести себя к Розе, не находя себе места, думая,  что
страдает из-за нарушения своих  привычек.  Кроме  того,  живя  в  каком-то
оцепенении, он не хотел ни о чем знать, запрещал  себе  разыскивать  Нана,
избегал объяснений с графиней. Ему казалось, что такое забвение необходимо
ему для сохранения своего достоинства. Между тем в нем происходила  глухая
борьба, и Нана вновь овладевала  им,  -  медленно,  в  силу  воспоминаний,
влечения плоти, в силу новых чувств, совершенно исключительных, умиленных,
почти отеческих. Безобразная сцена стушевывалась; он уже не видел Фонтана,
не слышал больше, как Нана выгоняет его, бросая ему в лицо  оскорбительное
обвинение его жены в измене. Все это были лишь забытые  слова,  между  тем
как у него до боли  сжималось  сердце  от  захватывающего  его  все  более
сильного ощущения жгучего объятия, от сладости которого он задыхался.  Ему
приходили в голову наивные мысли. Он обвинял себя, воображая, что Нана  не
оставила бы его, если бы он любил ее по-настоящему.  Его  тоска  сделалась
невыносимой. Он был очень несчастлив. Он испытывал сверлящую боль, как  от
старой раны.  То  было  уже  не  слепое  желание,  требующее  немедленного
удовлетворения, а ревнивая страсть  к  этой  женщине,  потребность  в  ней
одной, - в ее волосах, в ее устах, во всем ее теле. При одном воспоминании
о звуке ее голоса дрожь пробегала у него по всему  телу.  Он  желал  ее  с
жадностью скряги и в то же время думал  о  ней  с  бесконечной  нежностью.
Любовь овладела им так болезненно, что при  первых  же  словах  Лабордета,
взявшегося устроить свидание, он бросился  в  его  объятия  в  неудержимом
порыве, устыдившись потом  сам  такой  странной  для  человека  его  ранга
несдержанности. Но Лабордет умел приноравливаться ко  всему.  Он  еще  раз
доказал свой такт,  покинув  графа  у  лестницы  со  следующими  простыми,
произнесенными небрежно словами:
   - Третий этаж, коридор направо, дверь только притворена.
   Мюффа  очутился  один  в  этом  тихом  уголке  здания.   Проходя   мимо
артистического  фойе,  он  заметил  через  открытые   двери   запущенность
огромного помещения, как бы стыдившегося при дневном свете своих  пятен  и
ветхого вида. После темной, шумной  сцены  графа  удивил  бледный  свет  и
глубокая тишина на площадке лестницы, которую он видел однажды вечером всю
залитую газом  и  оживленную  звонким  стуком  дамских  каблучков,  быстро
перебегающих с одного этажа на другой. Чувствовалось, что сейчас уборные и
коридоры  пусты;  ни  души,  ни  малейшего  шороха;  в  квадратные   окна,
приходившиеся  вровень  со  ступенями  лестницы,  проникали  бледные  лучи
ноябрьского солнца, бросая желтые полосы света, в которых  среди  мертвого
покоя,  царившего  наверху,  кружились  пылинки.  Радуясь  этой  тишине  и
безмолвию, граф медленно поднимался  по  лестнице,  стараясь  собраться  с
духом; как ребенок, не в силах удержаться от вздохов и слез.  На  площадке
второго этажа он прислонился к стене, уверенный, что никто его не  увидит.
Приложив к губам платок, он устремил взгляд на покривившиеся  ступени,  на
железные перила, лоснившиеся от постоянного трения, на облупившиеся стены,
на  все  это  убожество  публичного  дома,  резко  выступающее  в  бледном
послеполуденном свете, когда женщины спят. На третьем этаже  ему  пришлось
перешагнуть через большую рыжую кошку,  лежавшую  на  одной  из  ступенек,
свернувшись клубочком, с полузакрытыми глазами. Эта  кошка  одна  стерегла
дом,  охваченная  дремотой  в  спертом  и  холодном  воздухе,  пропитанном
запахом, который каждый  вечер  оставляли  здесь  после  себя  женщины.  В
коридоре направо дверь уборной оказалась действительно лишь  притворенной.
Нана  ждала.  Матильда,  нечистоплотная  маленькая  инженю,  очень  грязно
содержала свою  уборную.  Повсюду  валялись  разные  баночки,  туалет  был
засален, стул покрыт красными пятнами, как будто на сиденье попала  кровь.
Обои, которыми были  оклеены  стены  и  потолок,  были  сплошь  забрызганы
мыльной водой. Так скверно пахло  прокисшей  лавандой,  что  Нана  открыла
окно.  С  минуту  она  стояла,  облокотившись,   вдыхая   свежий   воздух,
наклоняясь, чтобы увидеть внизу г-жу Брон, которая, как улавливал ее слух,
энергично подметала позеленевшие плиты  узкого  дворика,  погруженного  во
мрак.  Чижик  в  клетке,  привешенной  к  решетчатому   ставню,   испускал
пронзительные рулады.  Сюда  не  доходил  стук  экипажей,  проезжавших  по
бульвару и по соседним  улицам;  в  этом  обширном  пространстве,  залитом
солнечным светом, было тихо, как в провинциальном городе.  Подняв  голову,
Нана видела небольшие строения и галереи пассажа с блестящими стеклами,  а
дальше, напротив, большие дома улицы Вивьен,  с  возвышающимися  один  над
другим безмолвными и как бы пустыми задними фасадами. В каждом  этаже  был
балкон. Какой-то фотограф приспособил на одной из крыш большую  клетку  из
синего стекла. Картина была веселая. Нана  замечталась,  когда  послышался
стук. Она обернулась и крикнула:
   - Войдите!
   Увидев графа, Нана закрыла окно. Было не жарко, да и не хотелось, чтобы
любопытная г-жа Брон подслушивала. Они серьезно посмотрели друг на  друга.
И так  как  он  продолжал  стоять  неподвижно  с  подавленным  видом,  она
засмеялась и сказала:
   - Ну, вот и пришел, глупый!
   Мюффа, казалось, застыл от волнения. Он назвал ее сударыней, почитал за
счастье вновь увидеть ее. Тогда, чтобы покончить  с  неловким  положением,
она сделалась еще фамильярнее.
   - Оставь церемонии. Ведь если ты пожелал меня увидеть, так не для того,
чтобы мы вот так смотрели друг на друга, словно фарфоровые куклы... Мы оба
виноваты. О, что касается меня, то я тебе прощаю.
   Они условились больше об этом не говорить.  Мюффа  на  все  соглашался,
кивая головой. Он понемногу успокоился, но от полноты  чувств  не  находил
еще слов, готовых бурным потоком  сорваться  с  его  уст.  Пораженная  его
холодностью, Нана сделала решительный шаг.
   - Итак, ты я вижу, образумился, - сказала  она  со  слабой  улыбкой.  -
Теперь, когда между нами заключен мир, пожмем друг другу руки и  останемся
добрыми друзьями.
   - Как добрыми друзьями? - пробормотал он, внезапно заволновавшись.
   - Да, быть может, это глупо, но мне всегда было дорого твое уважение...
Теперь мы объяснились и, по крайней мере, если приведется встретиться,  не
будем смотреть друг на друга буками...
   Он пытался ее прервать.
   - Дай мне кончить... Ни один мужчина, слышишь, не может упрекнуть  меня
в какой-нибудь гадости. Вот мне и было досадно, что  я  начала  с  тебя...
каждому своя честь дорога, мой милый.
   - Да не в этом дело! - воскликнул он пылко. - Сядь, выслушай меня.
   И, как бы опасаясь, что она уйдет, он усадил ее на единственный стул, а
сам стал ходить, все сильнее возбуждаясь. В  маленькой,  залитой  солнцем,
закрытой уборной было приятно прохладно, и никакой шум извне не нарушал ее
мирной тишины. В минуты молчания слышны были только резкие рулады  чижика,
подобные отдаленным трелям флейты.
   - Послушай, - сказал он, останавливаясь перед нею, -  я  пришел,  чтобы
снова сойтись с тобой. Да, я хочу, чтобы все  было  по-прежнему.  Ты  ведь
отлично знаешь. Зачем же ты так со мною говоришь?.. Отвечай, согласна?
   Она опустила голову, царапая ногтем покрытое кровавыми пятнами сиденье.
И видя, что он встревожен, она не спешила.  Наконец  она  подняла  ставшее
серьезным лицо с прекрасными  глазами,  которым  сумела  придать  грустное
выражение.
   - О, это невозможно, дорогой мой. Я никогда больше не сойдусь с тобой.
   - Почему? -  промолвил,  запинаясь  Мюффа,  и  на  лице  его  появилась
судорожная гримаса невыразимого страдания.
   - Почему?.. Ну... Потому что... Это невозможно, вот и все. Я не хочу.
   В течение нескольких секунд он смотрел на нее со страстью. Потом  упал,
как подкошенный.
   Нана с выражением досады на лице только еще добавила:
   - Да не будь же ребенком.
   Но Мюффа держал себя именно как ребенок, он упал к ее  ногам,  обхватил
ее талию, крепко сжал и, уткнувшись лицом в ее колени, прильнул к ним всем
телом. Когда он почувствовал ее близость,  когда  он  снова  стал  осязать
бархатистость ее тела под тонкой материей платья, он судорожно  вздрогнул;
лихорадочная дрожь пробежала  по  его  телу;  вне  себя,  он  еще  сильнее
прижался к ее ногам, как будто хотел слиться с ней. Старый стул  затрещал,
и под низким потолком,  в  воздухе,  пропитанном  тяжелым  запахом  духов,
послышались заглушенные рыдания, вызванные неудержимой страстью.
   - Ну, а дальше что? - говорила Нана, не оказывая сопротивления.  -  Все
это ни к чему не приведет, раз это невозможно... Боже, до чего ты молод!
   Он успокоился. Но, не  вставая  с  колен  и  не  выпуская  ее,  говорил
прерывающимся голосом:
   - Выслушай, по крайней мере, с каким предложением я шел к тебе... Я уже
присмотрел особняк возле парка Монсо. Я исполню все твои желания. Я  отдам
все свое состояние, чтобы владеть тобою  безраздельно.  Да,  это  было  бы
единственным условием: безраздельно, слышишь! И  если  бы  ты  согласилась
принадлежать мне одному, - о, я желал бы, чтобы  ты  была  красивее  всех,
богаче всех; у тебя были бы экипажи, бриллианты, наряды...
   При каждом предложении Нана с величественным видом отрицательно  качала
головой, но Мюффа продолжал свое, и когда он заговорил о том, что поместит
на ее имя деньги, не зная уже, что еще принести к ее ногам, она  казалось,
потеряла терпение.
   - Послушай, оставишь ты меня наконец?.. Я по доброте своей,  уж  так  и
быть согласилась побыть с тобой немного, видя, как ты страдаешь. Но теперь
довольно. Дай мне встать. Ты меня утомляешь.
   Она высвободилась и встала, добавив:
   - Нет, нет, нет, не хочу.
   Тогда он с трудом поднялся и без сил упал на стул, откинувшись  на  его
спинку и закрыв лицо руками. Нана, в свою  очередь,  принялась  ходить.  С
минуту она смотрела на обои, покрытые пятнами, на  засаленный  туалет,  на
всю  эту  грязную  дыру,  утопавшую  в  бледных  солнечных  лучах.   Затем
остановилась перед графом и заговорила со спокойным величием:
   - Смешно! Богатые люди воображают, что за деньги  могут  получить  все,
чего бы ни захотели... Ну, а если я не хочу? Плевать мне на твои  подарки.
Предложи мне хоть весь Париж, я и то скажу  "нет"...  Вот,  посмотри,  тут
правда, не очень-то чисто, но если бы я хотела жить  здесь  с  тобой,  все
показалось бы мне милым, между тем как  в  твоих  палатах  можно  околеть,
когда сердце молчит...  А  деньги?..  Песик  мой,  деньги  мне  не  нужны!
Понимаешь, я топчу их ногами, плевать мне на них.
   И она сделала гримасу отвращения. Затем, перейдя на чувствительный тон,
меланхолично добавила:
   - Я кое-что знаю, что стоит дороже денег... Ах, если бы мне могли  дать
то, чего мне хочется!..
   Он медленно поднял голову, в глазах его блеснула надежда.
   - О! Ты не можешь мне этого дать, - продолжала она, - это  не  от  тебя
зависит, потому-то я и говорю с тобой... ведь мы только беседуем... Видишь
ли, мне хотелось бы получить в их дурацкой пьесе роль порядочной женщины.
   - Какой порядочной женщины? - пробормотал он с удивлением.
   - Ну, да вот этой герцогини Елены... Стану я  им  играть  Жеральдину!..
как бы не так... Пусть и  не  думают.  Ничтожная  роль,  одна-единственная
сцена, да и то... Но дело не в этом, - просто  я  больше  не  хочу  играть
кокоток, хватит с меня. Все кокотки да кокотки. Право, можно подумать, что
у меня одни только кокотки в мыслях. В конце концов мне обидно, потому что
я ясно вижу: им кажется, что я плохо воспитана... Ну так, милый  мой,  они
попали пальцем в небо! Когда я хочу  быть  приличной,  во  мне  достаточно
шику!.. Да вот, посмотри!
   Она отошла к окну, затем вернулась с напыщенным видом,  размеряя  шаги,
ступая с осторожностью жирной курицы, которая боится запачкать  лапки.  Он
следил  за  ней  глазами,  еще  полными  слез,  ошеломленный   неожиданной
комической сценой, ворвавшейся в его горькие переживания. Она прошлась еще
несколько раз, чтобы показать себя во всем блеске, с  тонкими  улыбочками,
усиленно моргая, раскачивая станом; затем снова остановилась перед ним.
   - Ну? Каково? Надеюсь, хорошо?
   - О, конечно! - пробормотал он, все  еще  подавленный,  с  помутившимся
взглядом.
   - Я ведь тебе говорю, что мне ничего  не  стоит  сыграть  роль  честной
женщины! Я пробовала дома, - ни одна из них не может похвастаться, что так
же, как я, похожа на герцогиню, которой наплевать на  мужчин.  Заметил  ли
ты, как я прошла мимо тебя, глядя в  лорнет?  Это  уже  врожденная  манера
держаться... И вообще, я хочу играть честную женщину; я мечтаю об этом.  Я
чувствую себя несчастной, мне необходима эта роль! Понимаешь?
   Она  стала   серьезной,   говорила   резким,   взволнованным   голосом,
действительно страдала от своего нелепого  желания.  Мюффа,  все  еще  под
впечатлением ее отказов, выжидал, ничего не понимая. Наступило молчание  и
такая тишина, что слышно было, как летит муха.
   - Послушай, - продолжала Нана решительным тоном, - ты должен  заставить
их отдать эту роль мне.
   Он в изумлении молчал. Затем произнес с жестом отчаяния:
   - Но это невозможно! Ты ведь сама говорила, что это от меня не зависит.
   Она перебила его, пожав плечами:
   - Сойди вниз и скажи Борднаву, что хочешь, чтобы эта роль была в  твоем
распоряжении... Не будь же так наивен! Борднаву нужны деньги. Вот ты ему и
одолжишь, раз у тебя их столько, что ты можешь сорить ими.
   И так как он продолжал противиться, она рассердилась.
   - Прекрасно, я  понимаю:  ты  боишься  рассердить  Розу...  Я  тебе  не
говорила о ней, когда ты плакал,  ползая  у  моих  ног;  мне  пришлось  бы
слишком долго говорить. Да, когда клянутся  женщине  в  вечной  любви,  не
сходятся на следующий же день с первой встречной. О, моя рана еще свежа, я
все помню!.. Кроме того,  милый  мой,  я  не  нахожу  ничего  приятного  в
объедках после Миньонов! Разве, прежде чем разыгрывать  дурацкую  сцену  у
моих ног, ты не должен был порвать с этими грязными людьми?
   - Ах, какое мне дело до Розы!.. - найдя  наконец  возможность  вставить
фразу, воскликнул Мюффа. - Я ее немедленно брошу.
   Это заявление, казалось, удовлетворило Нана.
   - Что же тебя тогда  смущает?  Борднав  -  хозяин...  Ты,  быть  может,
скажешь, что кроме Борднава есть еще Фошри...
   Нана остановилась, она подходила к самому  щекотливому  пункту  в  этом
вопросе. Мюффа молчал, опустив глаза. Он пребывал в добровольном неведении
относительно ухаживания Форши за  графиней,  постепенно  успокаивал  себя,
питал надежду, что ошибся в ту ужасную ночь, проведенную у неких дверей на
улице Тэбу. Но у него сохранилось по отношению к  этому  человеку  чувство
отвращения и затаенной злобы.
   - Ну, так что