же? Ведь не дьявол же в самом  деле  Фошри!  -  повторяла
Нана, зондируя почву, желая узнать, каковы были отношения  между  мужем  и
любовником. - С Фошри можно поладить. В сущности говоря, уверяю  тебя,  он
добрый малый... Ну, решено, ты скажешь ему, что это для меня.
   Мысль о подобном поступке возмутила графа.
   - Нет, нет, ни за что! - воскликнул он.
   Она подождала; с ее языка готова была сорваться фраза: "Фошри ни в  чем
не может тебе отказать", - но она  почувствовала,  что  подобный  аргумент
будет слишком резким. Она лишь улыбнулась, и  эта  улыбка  была  настолько
странной, что ею было сказано все. Мюффа посмотрел снизу  вверх  на  Нана,
затем вновь опустил глаза, смущенный и бледный.
   - О! Ты не очень-то любезен, - прошептала она наконец.
   - Я не могу! - сказал он голосом, полным  тоски.  -  Все,  что  хочешь,
только не это, моя любимая. Прошу тебя.
   Тогда она уже не  стала  останавливаться  на  дальнейших  рассуждениях.
Запрокинув своими маленькими ручками его голову, она наклонилась к нему  и
прильнула губами к его губам в долгом  поцелуе.  Его  охватила  дрожь,  он
трепетал  под  ее  поцелуем,  теряя  голову,  закрывая  глаза.  Затем  она
заставила его подняться.
   - Ступай, - сказала она просто.
   Он направился к двери. Но когда  он  выходил,  она  снова  обняла  его,
приняла  покорно-лукавый  вид  и,  закинув  голову,  стала  тереться,  как
кошечка, своим подбородком о его жилет.
   - Где этот особняк? - спросила она очень тихо,  смущенным  и  смеющимся
тоном ребенка, желающего получить вкусные  вещи,  от  которых  он  сначала
отказывался.
   - На авеню де Вилье.
   - И там есть экипажи?
   - Да.
   - Кружева? Бриллианты?
   - Да.
   - О, какой ты добрый, мой котик! Знаешь, сейчас все это было только  из
ревности... А теперь, клянусь тебе, я не буду такой, как тогда, потому что
ты, наконец, понял, что нужно женщине. Раз ты даешь мне все, я ни в ком не
нуждаюсь... И тогда я буду тоже только для тебя! Вот, вот и еще вот! Когда
Нана выпроводила Мюффа за дверь, осыпав страстными поцелуями  его  лицо  и
руки, она на минуту перевела дух. Боже, какой  ужасный  воздух  в  уборной
этой неряхи Матильды! Здесь было очень хорошо, температура была  ровная  и
теплая, как бывает обыкновенно в квартирах Прованса при зимнем солнце; но,
поистине, уж очень пахло испорченной лавандовой водой  с  примесью  других
неприятных вещей. Нана отворила окно и снова  облокотилась  о  подоконник,
рассматривала стекла пассажа, чтобы убить время.
   Мюффа, шатаясь, спускался по лестнице; в ушах у него шумело. Что же  он
скажет, как приступит к делу, которое его совершенно не касается?  Подходя
к  сцене,  он  услышал  спорящие  голоса.  Кончали  второй  акт.   Прюльер
горячился, так как Фошри хотел вычеркнуть одну из его реплик.
   - Уж вычеркивайте все, - кричал он, - так будет  лучше!  У  меня  всего
каких-нибудь двести строк,  и  их  будут  еще  урезывать!..  Нет,  с  меня
довольно, я отказываюсь от роли.
   Он вытащил из кармана маленькую измятую тетрадь,  лихорадочно  повертел
ее в руках, делая вид, что хочет бросить на колени  Коссару.  Его  бледное
лицо  судорожно  подергивалось  под  влиянием  задетого  тщеславия,   губы
сжались, глаза горели, и он не мог  скрыть  внутренней  борьбы.  Как,  он,
Прюльер, кумир публики, будет играть роль в двести строк!
   - Почему же не заставить меня тогда подавать письма  на  подносе?  -  с
горечью продолжал он.
   -  Послушайте,  Прюльер,  будьте  благоразумны,   -   сказал   Борднав,
считавшийся с  ним  ввиду  его  успеха  у  публики  лож.  -  Не  подымайте
скандала... Можно будет вставить фразу для эффекта. Не правда  ли,  Фошри,
вы добавите что-нибудь для эффекта? В третьем  акте  можно  даже  удлинить
сцену.
   - Тогда, - заявил актер, - пусть  мне  дадут  последнюю  реплику  перед
занавесом. В этом мне нельзя отказать.
   Фошри своим молчанием как бы  выразил  согласие,  и  Прюльер,  все  еще
взволнованный и недовольный, снова спрятал роль в карман. Боск и Фонтан во
время объяснения хранили полное равнодушие; каждый - за себя,  это  их  не
касается. Они были безучастны. И все актеры окружили Фошри,  задавали  ему
вопросы, выпрашивали одобрения. А Миньон прислушивался к последним жалобам
Прюльера, не теряя из виду графа Мюффа, возвращения которого он выжидал.
   Граф, очутившись снова в темноте, остановился в глубине  сцены;  он  не
хотел быть свидетелем ссоры. Но Борднав заметил  его  и  поспешил  к  нему
навстречу.
   - Ну и народ! - прошептал он. - Вы не можете  себе  представить,  граф,
сколько у меня неприятностей с этой публикой. Все они  -  один  тщеславнее
другого, к тому же алчные, желчные,  всегда  готовы  затеять  какую-нибудь
грязную историю, и все были бы  в  восторге,  если  бы  я  переломал  себе
ребра... Простите, я погорячился.
   Он умолк. Воцарилось молчание. Мюффа соображал, как перейти к делу,  но
ничего не мог придумать и  в  конце  концов  сказал  прямо,  чтобы  скорее
покончить с этим:
   - Нана хочет получить роль герцогини.
   Борднав подскочил, воскликнув:
   - Да бросьте! Это безумие.
   Но, взглянув на графа, он увидел такое бледное  и  взволнованное  лицо,
что сам тотчас же успокоился.
   - Черт возьми, - только и сказал он.
   Вновь последовало молчание. В сущности, ему было безразлично.  Пожалуй,
будет даже забавно - толстушка Нана в роли  герцогини.  Притом,  благодаря
этой истории, он будет крепко держать графа в руках. Поэтому  его  решение
последовало очень быстро. Он повернулся и позвал:
   - Фошри!
   Граф сделал движение, желая остановить его.  Фошри  не  слышал.  Фонтан
припер его на авансцене к занавесу и стал ему объяснять, как  он  понимает
роль Тардиво. Актер представлял  себе  Тардиво  марсельцем,  говорившим  с
акцентом, и подражал ему, повторяя целые реплики. Ну  как,  правильно?  Он
казалось, сомневался и предоставлял судить автору.  Но  Фошри  принял  это
очень сухо, возражал ему, и Фонтан не замедлил обидеться. Отлично! Раз ему
непонятен дух роли, будет лучше для всех, чтобы он ее и не играл.
   - Фошри! - снова позвал Борднав.
   Тогда молодой человек скрылся, радуясь случаю освободиться  от  актера,
оскорбленного его поспешным отступлением.
   - Не стоит здесь оставаться, - сказал Борднав. - Идемте, господа.
   Чтобы избавиться от любопытных ушей, он повел обоих в  бутафорскую,  за
сценой. Миньон с удивлением смотрел, как они скрылись. Пришлось спуститься
с нескольких ступенек. Они попали в квадратную комнату с двумя выходившими
на двор окнами и низким потолком.  Сквозь  грязные  стекла  проникал  лишь
тусклый полумрак подвала. Здесь, в  ящиках,  загромождавших  всю  комнату,
были навалены всевозможные предметы, точно  у  какого-нибудь  барышника  с
улицы  Лапп,  распродающего   весь   свой   товар.   Беспорядочная   груда
всевозможных тарелок, кубков из золоченой бумаги, старых  красных  зонтов,
итальянских  кувшинов,  стенных  часов  всевозможных  стилей,  подносов  и
чернильниц, огнестрельного оружия и трубок - все это, покрытое слоем  пыли
толщиной в палец, было неузнаваемо,  надбито,  сломано,  свалено  в  кучу.
Невыносимый запах старого железа, тряпья, отсыревшего картона подымался из
этой груды, где в течение  пятидесяти  лет  собирались  остатки  реквизита
игранных пьес.
   - Войдите, - повторил Борднав. - По крайней мере, мы будем одни.
   Граф, чувствуя  себя  очень  неловко,  отошел  в  сторону,  чтобы  дать
возможность директору без него сделать это рискованное предложение.  Фошри
удивился.
   - В чем дело? - спросил он.
   - Видите ли, - сказал наконец Борднав. - У нас явилась  идея...  Только
не приходите в ужас. Это очень серьезно. Что бы вы сказали о Нана  в  роли
герцогини?
   Автор в первый момент растерялся, потом возмутился.
   - Нет, вы, надеюсь, шутите... Это было бы слишком смешно.
   - Ну так что же! Не так  уж  плохо,  когда  смеются!..  Подумайте,  мой
друг... Эта мысль очень нравится графу.
   Мюффа для вида поднял только что с пыльного  пола  предмет,  назначение
которого он, по-видимому, не мог распознать. Это была подставочка для  яиц
с подклеенной гипсом ножкой. Бессознательно держа ее в руке, он подошел  к
ним и пробормотал:
   - Да, да, это было бы очень хорошо.
   Фошри обернулся к нему, сделав резкий, нетерпеливый жест. Граф не  имел
никакого отношения к его пьесе. И он отчетливо произнес:
   - Ни за что! Нана в роли кокотки - пожалуйста,  сколько  угодно,  но  в
роли светской женщины - это уж извините!
   - Вы ошибаетесь, уверяю вас, - возразил Мюффа, набравшись храбрости.  -
Как раз только что она изображала передо мной светскую женщину.
   - Где же это? - спросил Фошри с возрастающим удивлением.
   - Там, наверху, в одной из уборных... И вот  это  было  то,  что  надо.
Сколько благородства!  В  особенности  ей  удается  игра  глаз...  Знаете,
мимоходом, в таком роде...
   И, с подставкой в руке, граф начал подражать Нана; он совсем забылся, -
так страстно хотелось ему убедить своих  собеседников.  Фошри  смотрел  на
него, пораженный. Он все понял и больше  не  сердился.  Граф  остановился,
почувствовал на себе его взгляд, в котором скользила насмешка и жалость, и
лицо его покрылось слабым румянцем.
   - Господи, конечно это возможно; она, быть может, прекрасно сыграла бы,
но только роль уже отдана. Мы не можем отнять ее у Розы.
   - О, если дело только в этом, - сказал Борднав, - я берусь все уладить.
   Тут, видя, что  они  оба  против  него,  понимая,  что  Борднав  втайне
заинтересован, молодой человек из боязни  в  конце  концов  уступить  стал
протестовать с удвоенной энергией, чтобы поскорее прекратить разговор.
   - Нет, нет, ни в коем случае. Даже если бы роль оказалась свободной,  я
все равно не отдал бы ее Нана... Ну, кажется, теперь вам ясно...  Оставьте
меня в покое... Я не желаю губить свою пьесу.
   Последовало неловкое молчание. Борднав решил, что он лишний, и  отошел.
Граф стоял потупившись. Он с трудом поднял голову и  сказал  прерывающимся
голосом:
   - А если бы я попросил вас, мой друг,  сделать  это  для  меня  в  виде
одолжения?
   - Я не могу, не могу, - повторил Фошри, продолжая противиться.
   Голос Мюффа сделался настойчивее.
   - Я вас прошу... я этого хочу!
   И он в упор посмотрел на Фошри. Этот мрачный взгляд, в котором  молодой
человек прочел угрозу, заставил его неожиданно согласиться;  он  бессвязно
пробормотал:
   -  Впрочем,  поступайте,  как  знаете,   мне   все   равно...   Но   вы
злоупотребляете. Увидите, увидите...
   Положение стало еще более  неловким.  Фошри  прислонился  к  одному  из
ящиков и нервно стучал ногою об пол. Мюффа, казалось, с большим  вниманием
рассматривал подставку для яиц, которую он все еще вертел в руках.
   - Это подставка для яиц, - услужливо объяснил подошедший Борднав.
   - Да, да! Верно, для яиц, - повторил граф.
   - Простите, вы весь в пыли,  -  продолжал  директор,  ставя  вещицу  на
полку. - Понимаете ли, если бы тут  стали  ежедневно  обметать,  этому  бы
конца не было... Потому-то здесь и не особенно чисто... Экий беспорядок!..
И поверьте, при желании здесь еще можно найти много  ценного.  Посмотрите,
посмотрите-ка на все это.
   Он повел Мюффа вдоль ящиков, освещенных зеленоватым светом, проникавшим
со двора, называл ему различные предметы, хотел заинтересовать  его  своим
инвентарем тряпичника, как он, смеясь, говорил. Когда они снова подошли  к
Фошри, Борднав сказал небрежным тоном:
   - Послушайте, раз мы все согласны, покончим с этим делом... Вот  кстати
и Миньон.
   Миньон уже в течение нескольких минут бродил по коридору. При первых же
словах Борднава, предложил изменить договор, он возмутился: это гнусность;
видно, хотят испортить карьеру его жены; он подаст в  суд.  Борднав  очень
спокойно представлял ему свои доводы:  роль,  по  его  мнению,  недостойна
Розы; он предпочитает выпустить Розу в оперетке, которая пойдет  вслед  за
"Красавицей герцогиней". Миньон продолжал горячиться  и  Борднав  внезапно
предложил ему расторгнуть контракт,  ссылаясь  на  предложение,  сделанное
певице театром "Фоли-Драматик". Тогда Миньон, на мгновение сбитый с толку,
не отрицая достоверности этого предложения, выказал  большое  презрение  к
денежной стороне дела; его жена приглашена для исполнения  роли  герцогини
Елены и будет играть ее, даже если он. Миньон, должен лишиться из-за этого
всего состояния; дело касается его достоинства, его чести. Завязавшийся на
этой почве спор продолжался до бесконечности.  Директор  приводил  тот  же
довод. Раз театр "Фоли" предлагает Розе триста франков в вечер,  приглашая
ее на  сто  представлений,  тогда  как  у  него  она  получает  всего  сто
пятьдесят, то, отпуская ее, он дает  ей  возможность  получить  пятнадцать
тысяч франков прибыли. Муж также  не  уступал  своей  позиции,  подходя  к
вопросу со стороны искусства: что  скажут,  когда  увидят,  что  его  жену
лишили роли, что она не удовлетворила их, что ее пришлось заменить  другой
актрисой. Это наносит значительный ущерб артистке, умаляет ее талант. Нет,
нет, ни за что! Прежде слава, а потом богатство! Неожиданно он нашел выход
из положения: согласно договору, Роза обязана была  уплатить  неустойку  в
десять тысяч франков, если бы ушла сама;  так  вот,  пусть  ей  дадут  эти
десять тысяч франков,  и  она  перейдет  в  "Фоли-Драматик".  Борднав  был
ошеломлен таким предложением,  а  Миньон,  не  спускавший  глаз  с  графа,
спокойно ждал.
   - В таком случае все улаживается, - пробормотал Мюффа с облегчением,  -
можно столковаться.
   - Э, нет, позвольте! Это слишком глупо, -  воскликнул  Борднав;  в  нем
заговорил инстинкт  делового  человека.  -  Десять  тысяч  франков,  чтобы
отпустить Розу! Да надо мной будут смеяться!
   Но граф приказывал  ему  согласиться,  усиленно  делая  знаки  головой.
Борднав все еще колебался. Наконец, ворча, сожалея о десяти тысячах,  хотя
они шли не из его кармана, он грубо проговорил:
   - Впрочем, я согласен. По крайней мере, избавлюсь от вас.
   В  течении  пятнадцати  минут  Фонтан  подслушивал  под  окном.   Очень
заинтригованный, он спустился во двор и занял  этот  пост.  Поняв,  в  чем
дело,  актер  поднялся   наверх,   чтобы   доставить   себе   удовольствие
предупредить обо всем Розу. Ну и шум там подняли из-за нее, совершенно  ее
отставили! Роза бросилась в бутафорскую. Все умолкли. Она окинула взглядом
четырех мужчин. Мюффа опустил голову. Фошри в ответ на  ее  вопросительный
взгляд безнадежно пожал плечами. Что же касается Миньона,  он  обсуждал  с
Борднавом различные пункты расторжения контракта.
   - Что случилось? - спросила она коротко.
   - Ничего, - ответил ей муж. - Борднав дает десять тысяч франков,  чтобы
получить обратно твою роль.
   Побледнев, она дрожала, сжимая  свои  маленькие  кулачки.  Она,  всегда
послушно  полагавшаяся  на  мужа  в  деловых  вопросах,  предоставляя  ему
подписывать договоры с ее директором и любовниками,  смотрела  на  него  с
минуту глазами, выражавшими все негодование которым была полна ее душа;  и
только один крик вырвался у нее, как удар хлыста, стегнувший его по лицу:
   - Ах, какой же ты подлец!
   Она убежала. Изумленный Миньон последовал за  ней.  Что  такое!  Уж  не
сходит ли она с ума? Он объяснил ей вполголоса, что десять тысяч франков с
одной стороны и пятнадцать тысяч - с другой составят двадцать  пять  тысяч
франков. Превосходная сделка. Так или иначе, Мюффа бросит ее; очень ловкая
штука, что удалось вырвать еще одно перо из его хвоста. Но взбешенная Роза
ничего не ответила. Тогда Миньон с презрением предоставил  ей  предаваться
своим женским капризам.
   -  Мы  расторгнем  договор  завтра  утром,  -   сказал   он   Борднаву,
возвратившемуся на сцену вместе с Фошри и Мюффа. - Приготовьте деньги.
   Как раз в это время Нана, предупрежденная Лабордетом,  с  торжествующим
видом спускалась по лестнице. Она  разыгрывала  роль  порядочной  женщины,
принимала изящные позы, чтобы поразить своих  товарищей  и  доказать  этим
идиотам, что стоит ей только захотеть, с ней никто не сравнится в шике. Но
она чуть было не испортила все дело. Заметив Нана, Роза набросилась на нее
и прошипела сдавленным голосом:
   - С тобой-то я еще посчитаюсь... Пора с этим покончить, слышишь!
   Нана,  забывшись  при  этом  неожиданном  нападении,  уже  готова  была
подбочениться  и  обругать  Розу   шлюхой.   Но   вовремя   удержалась   и
преувеличенно тоненьким голоском протянула с жестом  маркизы,  наступившей
на апельсинную корку:
   - Что такое? Вы с ума сошли, моя милая!
   Она продолжала жеманничать,  а  Роза  вышла  в  сопровождении  Миньона,
совершенно не узнававшего своей жены. Кларисса была в восторге: она только
что получила от Борднава роль Жеральдины. Фошри мрачно шагал по сцене, все
еще не решаясь покинуть театр. Его пьесе грозил провал, и он искал  способ
спасти ее. Но Нана, подойдя к нему, взяла его  за  руки  и  притянула  как
можно ближе к себе, спрашивая, неужели он находит ее такой  ужасной.  Ведь
не съест же она его пьесу! Ей удалось его рассмешить;  она  намекнула  ему
кстати, что с его стороны глупо ссориться с нею, принимая во внимание  его
положение в семье Мюффа.  Если  ей  изменит  память,  она  будет  идти  за
суфлером; полный сбор обеспечен, и вообще он ошибается на ее  счет,  -  он
увидит, с  каким  жаром  она  будет  играть.  Затем  порешили,  что  автор
несколько переделает роль герцогини, чтобы расширить  роль  Прюльера.  Тот
был в восторге. Среди общей радости, которую Нана, естественно, вносила  с
собою, один только Фонтан  оставался  безучастным.  Его  козлиный  профиль
резко выделялся в полосе желтого света от газового рожка, под  которым  он
стоял, приняв притворно безразличную позу. Нана спокойно подошла к нему  и
пожала ему руку.
   - Как живешь?
   - Да так, недурно. А ты?
   - Очень хорошо, спасибо.
   Этим и ограничилось. Казалось, будто они расстались только накануне при
выходе из театра. Между тем актеры ждали; но Борднав объявил,  что  третий
акт не будет репетироваться. Случайно оказавшийся аккуратным, старик  Боск
удалился, ворча, что их задерживают зря, заставляют терять  послеобеденное
время. Все разошлись. На улице актеры щурились, внезапно ослепленные ярким
дневным  светом,  находясь  в  каком-то  оцепенении  после   трех   часов,
проведенных  в  настоящем  подвале  в  непрерывных  спорах  и   постоянном
напряжении нервов. Граф, совершенно разбитый, с отяжелевшей головой, сел в
коляску с Нана, а Лабордет увел Форши, стараясь его утешить.
   Спустя месяц,  на  первом  представлении  "Красавицы  герцогини",  Нана
потерпела полнейшую неудачу. Она играла из рук вон плохо, с претензиями на
серьезное исполнение и лишь насмешила  публику.  Ее  не  освистали  только
потому, что  это  было  слишком  забавно.  Сидевшая  в  ложе  Роза  Миньон
встречала каждый выход своей соперницы резким смехом, разжигая  весь  зал.
Это была ее первая месть. И когда Нана очутилась вечером вдвоем  с  графом
Мюффа, сильно огорченным, она сказала ему запальчиво:
   - А? Какова интрига! Все это одна только  зависть...  О,  если  бы  они
знали, как мне на них наплевать! На что  они  мне  нужны  теперь!..  Да  я
готова держать пари на сто луидоров, что все те, кто  смеялся  надо  мною,
будут еще ползать у моих ног!.. Да, я  покажу  твоему  Парижу,  что  такое
светская дама!



10

   И  вот  Нана  стала  шикарной  женщиной,  жившей  за  счет  глупости  и
развращенности мужчин, кокоткой высшего полета. Она  быстро  и  решительно
пошла в гору, завоевала известность в мире любовных  связей,  безрассудной
расточительности и бесшабашной, наглой женской красоты.
   Она  сразу  стала  царить  среди  самых  дорогих  женщин.  Ее  портреты
выставлялись в витринах, о ней писали в газетах.  Когда  она  проезжала  в
коляске по бульварам, толпа прохожих оборачивалась и называла ее по  имени
с трепетом, с каким подданные приветствуют  свою  властительницу;