ордясь животным, носившим ее имя, окидывала взглядом других женщин,
чтобы посмотреть, какую они скорчат рожу. Все они были взбешены.
   В эту минуту Триконша, неподвижная до сих пор в своем фиакре,  замахала
руками, отдавая поверх толпы  распоряжение  букмекеру.  В  ней  заговорило
чутье, она ставила на Нана.
   Ла Фалуаз производил невыносимый шум. Он вдруг пришел в  дикий  восторг
от Франжипана.
   - На  меня  нашло  вдохновение,  -  повторял  он.  -  Посмотрите-ка  на
Франжипана, а? Как идет? Держу за Франжипана в восемь раз. Кто против?
   - Сидите вы смирно, - сказал наконец Лабордет, - сами потом пожалеете.
   - Кляча ваш Франжипан, - объявил Филипп. - Он уже весь в мыле... Сейчас
убедитесь.
   Лошадей провели направо и пустили в беспорядке галопом мимо трибун  для
пробы. Страсти разгорелись, все заговорили разом.
   - Лузиниан слишком длинен, но прекрасно выезжен... А уж за Валерио II я
не дам  ни  сантима:  нервничает  и  скачет,  задрав  голову,  -  скверный
признак... Смотрите-ка на Спирита Берн... Я вам говорю, что у Спирита  нет
лопаток, а между тем все дело в хороших лопатках... Нет!  Он  положительно
слишком спокоен... Слушайте, я сам видел Нана после Большого Продиуса: она
была вся в мыле, шерсть взъерошена, а дышала так, точно  вот-вот  околеет.
Держу пари на двадцать луидоров, что она останется за флагом!..  Да  будет
вам! Чего этот еще лезет со своим Франжипаном! Поздно, начинается!
   Ла Фалуаз чуть не плакал, требуя, чтобы ему нашли букмекера.  Его  едва
образумили. Все вытянули шеи.  Но  начало  оказалось  неудачным;  стартер,
казавшийся издали черной точкой, не  успел  опустить  свой  красный  флаг.
Лошадей пришлось вернуть. Это повторилось дважды. Наконец стартеру удалось
собрать лошадей и пустить их так  ловко,  что  со  всех  сторон  раздались
восторженные крики:
   - Замечательно!.. Нет, это случай!.. Все равно, дело сделано!
   Крики замерли в  тревоге,  от  которой  у  всех  стеснило  грудь.  Пари
прекратились, игра решалась теперь на огромном призовом кругу.  Воцарилось
молчание, все затаили  дыхание,  иногда  поднималось  чье-нибудь  бледное,
нервно подергивающееся лицо. В самом начале первыми шли Случай и  Косинус;
за ними, немного отстав, шел Валерио  II,  остальные  двигались  спутанным
клубком позади. Когда лошади вихрем промчались мимо трибун, сотрясая своим
бешеным галопом почву, клубок вытянулся уже  на  сорок  метров.  Франжипан
оказался последним. Нана шла немного позади Лузиниана и Спирита.
   - Черт подери! - пробормотал Лабордет. - Здорово англичанин забирает.
   В  ландо  раздавались  возгласы,  происходил  обмен  мнениями.  Зрители
вытягивали шею, следили глазами за яркими пятнами жокеев,  мелькавшими  на
солнце. На подъеме Валерио  II  обогнал  всех.  Косинус  и  Случай  совсем
отстали, Лузиниан и Спирит шли ровно, голова в голову, за ними - Нана.
   - Ей богу, возьмет англичанин, это очевидно, -  проговорил  Борднав.  -
Лузиниан начинает уставать, а Валерио II не удержится.
   - Это  будет  возмутительно,  если  выиграет  англичанин!  -  огорченно
воскликнул Филипп, охваченный патриотическим пылом.
   Мучительное беспокойство овладело задыхавшейся в тесноте толпой.  Снова
поражение! И все с горячей, почти религиозной мольбой  обращали  взоры  на
Лузиниана, ругая на чем свет стоит Спирита и его мрачного жокея. Из толпы,
рассеянной по поляне, то и дело срывались  группы  зрителей,  бросаясь  со
всех ног, чтобы лучше видеть скачку.  Всадники  бешеным  галопом  носились
взад  и  вперед.  Нана,  медленно  поворачиваясь,  видела  у  своих   ног,
волнующуюся массу людей и животных, море голов, как  бы  несущихся  вихрем
вдоль круга, вслед за мелькающими на горизонте, как молния, яркими пятнами
жокеев.  Она  следила  глазами  за  крупами  лошадей,  мчавшихся  с  такой
быстротой, что ноги  их  становились  едва  видимыми,  казались  не  толще
волоса. Вот они повернулись  профилем,  уменьшаясь,  едва  виднеясь  вдали
зеленеющего леса, а вот исчезли  за  группой  деревьев,  росших  по  самой
середине ипподрома.
   - Постойте! - воскликнул Жорж, все еще  не  теряя  надежды.  -  Еще  не
кончилось... англичанин слабеет.
   Ла Фалуаз, со  своим  презрением  ко  всему  национальному,  становился
неприличен. Он приветствовал Спирита возгласами: "Браво! Отлично!  Поделом
Франции! Спирит первый,  франжипан  второй!  Чтобы  обидно  не  было!"  Он
выводил из себя Лабордета, совершенно серьезно грозившего выбросить его их
экипажа.
   - Посмотрим, сколько пройдет  минут,  -  спокойно  проговорил,  вынимая
часы, Борднав; он все еще держал на руках Луизэ.
   Одна за другой показались из-за деревьев лошади. Все были  поражены,  в
толпе раздался долго не смолкавший говор. Валерио II все еще был  впереди.
Спирит его нагонял, а сзади отставшего Лузиниана бежала другая лошадь,  но
сразу нельзя было определить, какая, так как издали путали цвета жокейских
курток.
   Послышались восклицания.
   - Да это Нана!.. Ну что вы, Нана!.. Я вас уверяю, Лузиниан нисколько не
двинулся... Ну, конечно, Нана. Ее легко узнать по золотистой масти...  Ну,
видите теперь! Прямо огонь... Браво, Нана! Вот так плутовка!.. Э, это  еще
ничего не доказывает, она подыгрывает Лузиниану.
   На  мгновение  все  с  этим  согласились.  Но  кобыла  ровно,  медленно
забирала. Тогда публикой  овладело  необычайное  волнение.  Никто  уже  не
интересовался  отставшими  лошадьми.  Отчаянная  борьба  завязалась  между
Спиритом, Нана, Лузинианом и Валерио II. Их имена  повторялись;  подмечали
каждое  их   движение,   малейшую   усталость,   обменивались   вполголоса
отрывистыми фразами. Нана влезла на козлы; она побледнела и так дрожала от
волнения, что не могла даже говорить. А Лабордет, стоя рядом с ней,  снова
заулыбался.
   - Эге, сплоховал англичанин! - радостно проговорил Филипп. - Что-то ему
не по себе.
   - Во всяком случае, и Лузиниану  крышка!  -  воскликнул  Ла  Фалуаз.  -
Выигрывает Валерио II... Вот они все четверо сбились в кучу.
   Из всех уст вырвался тот же крик:
   - Как мчатся ребята!.. Вот здорово, черт возьми!
   Теперь лошади летели, как  молния,  лицом  к  публике.  Приближение  их
чувствовалось по горячему дыханию, которое,  казалось,  неслось  вместе  с
отдаленным хрипением, возраставшим с каждой минутой. Вся толпа  неудержимо
бросилась к барьеру; навстречу  лошадям,  у  всех  вырвался  мощный  крик,
подобный шуму разбушевавшейся стихии. Это была последняя яростная  вспышка
гигантской игры с сотнею тысяч  зрителей,  охваченных  неотвязной  мыслью,
горевших одинаковой потребностью - азарта, следивших, замирая, за  бешеным
галопом животных, уносивших в своем беге миллионы. Люди толкались,  давили
другу друга, сжимали  кулаки,  раскрывали  рот,  каждый  за  себя,  каждый
понукая свою лошадь воплями и жестами. И вот раздался  крик,  крик  дикого
зверя, сидящего в каждом из этих изящных господ в рединготах;  он  долетал
все яснее и яснее:
   - Вот они! Вот они!.. Вот они!..
   Нана еще продвинулась; теперь отстал Валерио II, а она шла  впереди  со
Спиритом, всего на  две  или  три  головы  сзади  него.  Громовые  раскаты
усилились. Лошади приближались, им навстречу из ландо неслась буря бранных
возгласов.
   - Тьфу, Лузиниан, дрянь, скверная кляча!.. Молодец англичанин!  Наддай,
наддай, старина!  А  Валерио  -  смотреть  противно!  Браво,  Нана!  Браво
каналья!..
   А Нана на козлах бессознательно покачивала бедрами, как  будто  скакала
она сама. Она делала движения животом, думая, что помогает этим кобыле,  и
каждый раз устало вздыхала, произнося глухим голосом:
   - Да ну же... ну же... ну...
   Тогда произошло изумительное. Прайс, поднявшись на стременах,  железной
рукой подгонял Нана. Этот  старый,  высохший  ребенок,  с  длинным  лицом,
суровым и безжизненным, весь пылал. Глаза  его  метали  молнии.  В  порыве
безумной смелости и торжествующей воли он вкладывал в  кобылу  свою  душу,
помогал ей и точно нес всю в  пене,  с  налитыми  кровью  глазами.  Лошади
промчались с быстротой молнии, рассекая воздух, задерживая дыхание,  между
тем как судья, не спуская глаз с ленты,  хладнокровно  ждал.  Вдруг  толпа
заревела. Последним усилием Прайс бросил Нана к финишу,  опередив  Спирита
на одну голову.
   Поднявшийся шум был подобен морскому прибою.  Нана!  Нана!  Нана!  Крик
этот, усиливаясь,  как  рев  бури,  наполнил  мало-помалу  весь  горизонт,
перекатываясь от тенистого Булонского  леса  от  Мон-Валериана,  от  лугов
Лоншана  до  Булонской  равнины.  Бешеный  энтузиазм   овладел   публикой,
наполнившей ипподром с той стороны, где была лужайка. Да здравствует Нана!
Да здравствует Франция! Долой Англию!
   Женщины махали зонтиками; мужчины вскакивали,  бегали  взад  и  вперед,
кричали; некоторые с нервным смехом кидали вверх шляпы. А  по  ту  сторону
скакового поля, на  трибунах,  тоже  царило  волнение;  над  живой  массой
искаженных расстоянием маленьких лиц, с  черными  точками  вместо  глаз  и
раскрытого рта, с протянутыми вперед руками, заметно было  лишь  колебание
воздуха,  подобное  невидимому  пламени  какого-то  костра.  Волнение   не
прекращалось, оно росло, захватывало дальше аллеи с  гуляющими  под  сенью
деревьев людом, и, ширясь, докатилось до императорской трибуны, в  которой
аплодировала  императрица.  Нана!  Нана!  Нана!  Этот  крик  поднимался  к
сияющему солнцу, осыпавшую золотым дождем обезумевшую толпу.
   Тогда Нана подумала, что это приветствуют ее. Она поднялась в ландо  во
весь рост и с минуту стояла неподвижно, застыв в своем торжестве, окидывая
взглядом скаковое поле, до такой степени  переполненное  нахлынувшей  туда
публикой, что не видно было травы - оно покрылось  сплошным  морем  черных
шляп. А когда толпа расступилась, давая дорогу Нана, которую водил Прайс с
поникшей головой, потухший и как бы  весь  опустошенный,  молодая  женщина
хлопнула себя из  всей  силы  по  ляжкам  и,  забыв  обо  всем  на  свете,
воскликнула с торжеством, не стесняясь в выражениях:
   - Ах, черт возьми! Да ведь это я!.. Вот дьявольская удача!
   И не зная, как бы еще выразить переполнившую ее радость, она схватила и
расцеловала Луизэ, все еще сидевшего на плечах Борднава.
   - Три минуты  четырнадцать  секунд,  -  проговорил  тот,  положив  часы
обратно в карман.
   Нана все время слышала свое имя, как эхо разносившееся по всей равнине.
Это ее народ рукоплескал ей, а она  царила  над  ним,  выпрямив  стан  под
лучами солнца, со своими волосами, сиявшими, как это солнце, в своем белом
с голубым, точно небесная лазурь, платье. Лабордет на ходу сообщил ей, что
она выиграла две тысячи луидоров, потому что он поставил  ее  полсотни  на
Нана, в сорок раз. Но деньги трогали ее гораздо  меньше,  чем  неожиданная
победа, делавшая ее царицей Парижа. Все ее соперницы проиграли. Взбешенная
Роза Миньон сломала от злости зонтик; Каролина Эке,  Кларисса,  Симонна  и
даже Люси Стьюарт, несмотря на присутствие сына, ругали  сквозь  зубы  эту
толстую девку, донельзя раздраженные ее удачей. А Триконша, крестившаяся в
начале и конце скачки, возвышалась над ними во  весь  свой  рост,  радуясь
правильности своего чутья, и с шутливой снисходительностью опытной матроны
бранила эту растреклятую Нана.
   Толпа мужчин все росла вокруг ландо. Оттуда  неслись  неистовые  крики.
Жорж, задыхаясь, продолжал кричать один уже охрипшим голосом.  Шампанского
не хватило, и Филипп с обоими выездными лакеями отправился добывать его по
буфетам. Двор Нана разрастался, ее успех привлекал к ней  и  тех,  кто  не
подходил раньше; оживление, сделавшее  ее  ландо  центром  внимания  всего
ипподрома завершилось апофеозом - царица Венера,  окруженная  обезумевшими
подданными. Борднав, стоя  позади  молодой  женщины,  ворчал  с  отеческой
нежностью какие-то ругательства. Сам Штейнер, вновь увлеченный ею,  бросил
Симонну и влез на подножку. Когда принесли шампанское и она подняла полный
бокал, раздались такие аплодисменты  и  крики  "Нана!  Нана!  Нана!",  что
удивленная публика, озираясь, искала глазами  лошадь;  никто  уже  не  мог
разобрать, кто вызывает этот восторг - женщина или животное.
   Подбежал и  Миньон,  несмотря  на  свирепые  взгляды  своей  жены.  Эта
дьявольская девка выводит  его  из  себя,  он  должен  ее  расцеловать.  И
облобызав Нана в обе щеки, он сказал ей заботливо:
   - Досаднее всего, что теперь Роза уж обязательно пошлет  письмо...  Она
чересчур зла.
   - Тем лучше! Это мне на руку, - вырвалось нечаянно у Нана.
   Но заметив его удивление, она поспешила взять свои слова обратно:
   - Ах, нет! Что я говорю?.. Право, я уже не  знаю,  что  и  говорю!..  Я
совсем пьяна.
   И, действительно, опьяненная радостью и солнцем, она  подняла  бокал  и
выпила за собственное здоровье.
   - За Нана!.. За Нана! - кричала она среди усиливавшегося  шума,  смеха,
криков "браво", постепенно охвативших весь ипподром.
   Скачки приходили к концу; разыгрывался приз Воблана. Экипажи  отъезжали
один за другим, между тем то тут, то там  вспыхивали  ссоры,  связанные  с
именем Вандевра. Теперь всем было  ясно:  Вандевр  два  года  готовился  к
победе, поручив Грэшему удерживать Нана на прежних скачках;  Лузиниана  он
выводил  только,  чтобы  подыгрывать  кобыле.  Проигравшие  сердились,   а
выигравшие пожимали плечами. Что ж тут такого? Разве это запрещено? Всякий
имеет право распоряжаться лошадьми по собственному  усмотрению.  И  почище
видали виды! Большинство  находило,  что  Вандевр  поступил  очень  ловко,
собрав с помощью приятелей все, что мог взять на Нана, чем  и  объяснялось
внезапное  повышение  котировки.  Говорили  о  двух  тысячах  луидоров  по
тридцать су в среднем, - следовательно, выигрыш составлял  миллион  двести
тысяч франков, цифру, внушающую почтение и все извиняющую.
   Но из помещения для весов шли  другие  слухи,  весьма  неблагоприятные,
передававшиеся  из  уст  в  уста.   Возвращавшиеся   оттуда   рассказывали
подробности, голоса возвышались, начинали уже громко  кричать  об  ужасном
скандале. Бедный Вандевр окончательно погубил себя. Он сделал  глупость  и
испортил свой блестящий успех нелепым  мошенничеством,  поручив  Марешалю,
букмекеру с сомнительной репутацией держать за  него  пари  в  две  тысячи
луидоров против Лузиниана, чтобы вернуть себе ничтожную  сумму,  тысячу  с
чем-то  луидоров,  поставленную  на  него  открыто.  Это  доказывало,  что
состояние его трещит по всем швам. Марешаль, предупрежденный, что  фаворит
не выиграет, реализовал на этой лошади около шестидесяти тысяч франков. Но
Лабордет, не имея точных и подробных инструкций, обратился именно к  нему,
чтобы поставить двести  луидоров  на  Нана;  тот  же,  не  зная  истинного
положения вещей, продолжал играть на  нее  в  пятьдесят  раз.  Потеряв  на
кобыле сто тысяч франков, лишившись еще сорока тысяч, Марешаль  сразу  все
понял, когда увидел, что Лабордет и Вандевр перешептываются о чем-то после
скачки у помещения для весов. Со злобой обманутого человека,  с  грубостью
бывшего кучера, он устроил графу при всех невероятный скандал, рассказав в
ужасных выражениях,  как  было  дело;  это  вызвало  в  публике  смятение,
говорили, что немедленно соберется скаковое жюри.
   Нана, которой Филипп и Жорж шепотом сообщили об этом, высказывала  свои
соображения, продолжая  смеяться  и  пить.  Все  возможно,  она  вспомнила
некоторые странности, к тому же у этого Марешаля прегнусная рожа.  Но  она
все-таки еще сомневалась, когда появился Лабордет. Он был очень бледен.
   - Ну, что? - спросила она у него вполголоса.
   - Крышка! - только и ответил он, пожав плечами.
   Что за ребенок этот Вандевр! Нана с досадой махнула рукой.
   Вечером, в Мабиле, Нана имела колоссальный успех. Когда  она  появилась
около десяти часов вечера, там уже стоял невероятный шум. Эта классическая
ночь безумия собрала всю веселящуюся  парижскую  молодежь,  представителей
высшего  света,  с   лакейской   грубостью   предававшихся   бессмысленным
развлечениям. Под гирляндами  газовых  рожков  была  невообразимая  давка.
Мужчины во фраках, женщины в своеобразных туалетах, - декольтированные или
же в старых платьях, которые не жалко  запачкать,  -  вертелись,  орали  в
пьяном угаре. На расстоянии тридцати шагов не слышно было  труб  оркестра.
Никто не танцевал. Сыпались пошлые шутки, их подхватывали и передавали  из
уст в уста. Люди из кожи вон лезли, чтобы  показать  все  свое  остроумие,
впрочем,  это  плохо  удавалось.  Семь   женщин,   запертых   зачем-то   в
раздевальной, плакали, умоляя выпустить их. Кто-то нашел  луковицу  и  она
пошла с аукциона за два луидора. Как раз в этот момент появилась  Нана,  в
том же голубом  с  белым  платье,  в  котором  она  была  на  скачках.  Ей
торжественно преподнесли луковицу. Трое мужчин подхватили молодую  женщину
на руки и, несмотря на ее сопротивление, с триумфом понесли по всему саду,
топча ногами клумбы, ломая кусты; а когда шествие наткнулось  на  оркестр,
его смяли,  опрокинули  стулья  и  пульты.  Снисходительная  полиция  сама
участвовала в беспорядках.
   Только во вторник  Нана  пришла  в  себя  от  волнения,  вызванного  ее
победой. Она болтала утром с г-жой Лера, которая  пришла  известить  ее  о
здоровье маленького Луизэ, заболевшего после  скачек;  молодая  женщина  с
увлечением рассказывала тетке историю, занимавшую в то время  весь  Париж.
Вандевр, исключенный в тот же вечер из скакового общества и Императорского
клуба, поджег на следующий день конюшню и  сгорел  там  вместе  со  своими
лошадьми.
   - Он мне сказал, что сделает это, - говорила молодая женщина. -  Этакий
сумасшедший!.. Как  я  перепугалась  вчера  вечером,  когда  мне  об  этом
рассказали! Ты подумай, он ведь мог меня зарезать  как-нибудь  ночью...  А
потом, разве он не должен был предупредить меня насчет лошади?  Я  бы,  по
крайней мере, составила себе состояние!.. Он сказал Лабордету, что если бы
я знала, в чем дело, я сейчас бы разболтала все своему парикмахеру и целой
куче мужчин. Как вежливо!.. Ах, нет, право, я не могу его жалеть.
   Поразмыслив немного, она вдруг обозлилась. Как раз пришел Лабордет;  он
уладил все свои пари и принес ей ее выигрыш - около сорока тысяч  франков.
Это только усилило ее дурное настроение, так как  она  могла  бы  выиграть
миллион. Лабордет, разыгрывавший в этой истории  невинность,  предательски
поступил с Вандевром. Эти старинные фамилии совсем выдохлись, говорил  он,
все они кончают глупейшим образом.
   - Ах, нет! - воскликнула Нана. - И  поджечь  конюшню  и  сгореть  таким
образом - совсем не так глупо. Я нахожу, что он кончил очень здорово... О,
я вовсе не оправдываю его за историю с Марешалем. Это  была  действительно
глупость. Когда я только подумаю, что у Бланш хватило нахальства  обвинить
во всем меня! Я ей ответила: "Разве я велела ему воровать!" Не правда  ли,
можно брать деньги у мужчины, не толкая его на преступление... Если бы  он
сказал мне: "У меня больше ничего нет" я бы  ответила:  "Прекрасно,  давай
расстанемся!" И дальше этого дело бы не зашло.
   - Разумеется, - произнесла с важностью тетка. - Тем  хуже  для  мужчин,
если они упорствуют!
   - Но финал шикарный! - продолжала Нана. -  Говорят,  это  было  ужасно,
мороз продирал по коже. Он велел всем выйти, заперся один  с  керосином  в
конюшне... Как горело-то, страх! Подумайте, огромная махина, почти  сплошь
деревянная, полная сена и соломы!.. Пламя поднималось  так  высоко,  точно
башни... А самое замечательное - лошади; им вовсе  не  хотелось  жариться;
они бились, они кидались к дверям и кричали, совсем как  люди...  Да,  кто
это видел, до сих пор не может опомниться от ужаса.
   Лабордет  свистнул  с  некоторым  недоверием.  Он  не  верил  в  смерть
Вандевра. Кто-то уверял, будто видел, как он спасся через окно. Он  поджег
конюшню в припадке умопомешательства, но, видно, как только стало  слишком
жарко, сразу опомнился. Человек, который так глупо вел себя  с  женщинами,
такой пуст