обозлилась и объявила, что не нуждается в советах. Впрочем,  она  была  до
смешного чопорна за столом. Когда г-жа Лера отпустила какое-то неприличное
словцо, Нана прикрикнула на нее: черт возьми, она никому, даже собственной
тетке, не позволит говорить сальности в ее присутствии! Впрочем, она  всех
огорошила нахлынувшими на нее добрыми чувствами, приливом какой-то  глупой
добродетели. Она стала  разглагольствовать  о  необходимости  религиозного
воспитания для Луизэ, а для  самой  себя  придумала  целый  план  хорошего
поведения. Все  рассмеялись,  а  она  заговорила  глубокомысленным  тоном,
убежденно покачивая головой,  о  том,  что  только  порядочность  ведет  к
богатству и что она не хочет умереть под забором. Женщины вышли из себя  и
стали кричать, что это невозможно - Нана положительно  подменили!  Но  она
сидела неподвижно и снова вернулась к своим мечтам, устремив глаза  вдаль,
видя перед собой образ другой Нана, богатой, всеми почитаемой.
   Когда пришел Мюффа, все уже отправлялись наверх спать.  Его  заметил  в
саду Лабордет. Он все понял и оказал графу услугу: убрал  Штейнера  и  сам
довел Мюффа за руку по темному коридору до спальни Нана. Лабордет проявлял
в такого рода делах безукоризненную благовоспитанность, был очень ловок  и
как бы счастлив тем, что  устраивает  чье-то  счастье.  Нана  не  выказала
никакого удивления; ее только раздражала бешеная страсть  Мюффа.  К  жизни
надо относиться серьезно, не так ли? Любить - глупо,  это  ни  к  чему  не
ведет. К тому же у нее были угрызения совести - Зизи так  юн!  Право,  она
поступила  нечестно.  Ну,  ладно,  теперь  она  снова  вернулась  на  путь
истинный, она взяла в любовники старика.
   - Зоя, - сказала Нана горничной, обрадовавшейся отъезду из  деревни,  -
завтра, как только встанешь, уложи вещи: мы возвращаемся в Париж.
   И Нана отдалась графу, но без всякого удовольствия.



7

   Три месяца спустя, декабрьским  вечером,  граф  Мюффа  прогуливался  по
пассажу Панорам. Вечер был теплый,  дождь  загнал  в  узкий  пассаж  толпу
народа. Людской поток медленно,  с  трудом  подвигался  между  магазинами.
Стекла побелели от отражавшихся в  них  лучей,  все  было  ярко  освещено,
залито светом:  белые  шары,  красные  фонари,  синие  транспаранты,  ряды
газовых рожков, гигантские часы и  веера,  горевшие  в  воздухе  вспышками
пламени; а за прозрачными стеклами, в  резком  свете  рефлекторов,  пылали
пестрые  выставки  -  золотые  изделия  ювелиров,  хрусталь  кондитерских,
светлые шелка модисток, и в хаосе кричащих вывесок гигантская ярко-красная
перчатка вдали казалась окровавленной рукой, отрезанной и  привязанной  за
желтую манжету.
   Граф Мюффа медленно поднялся к бульвару. Он кинул взгляд на мостовую  и
вернулся мелкими шажками вдоль магазинов. Нагретый сырой воздух поднимался
в узком пассаже светящимся паром. На плитах, мокрых от стекавших с  зонтов
капель, гулко  отдавались  беспрерывные  шаги;  голосов  не  было  слышно.
Ежеминутно толкавшие графа прохожие оглядывали этого безмолвного  человека
с мертвенно бледным от  газового  света  лицом.  Чтобы  избежать  взглядов
любопытной толпы, граф остановился перед писчебумажным  магазином  и  стал
внимательно рассматривать выставку пресс-папье в виде стеклянных шаров,  в
которых переливались пейзажи и цветы.
   Он ничего не видел, он думал о Нана. Зачем она снова солгала? Утром она
написала ему, чтобы он не  трудился  приходить  к  ней  вечером,  так  как
заболел Луизэ, и она будет ночевать у тетки и ухаживать за ребенком. Но он
кое-что подозревал и, явившись к  ней,  узнал  от  привратницы,  что  Нана
только что уехала к себе в театр. Это удивило его, так как она не играла в
новой пьесе. К чему же эта ложь и  что  ей  было  делать  в  тот  вечер  в
"Варьете"? Какой-то прохожий толкнул графа; тот совершенно  бессознательно
отошел  от  писчебумажного  магазина  и,  очутившись  перед   витриной   с
безделушками,  стал  сосредоточенно  разглядывать  выставленные   записные
книжечки  и  портсигары  с  одинаковой  синей  ласточкой  в  уголке.  Нана
безусловно очень изменилась. Первое время после возвращения из деревни она
сводила его с ума, покрывая поцелуями его лицо, бакенбарды, ласкаясь,  как
кошечка; она клялась, что он ее любимый, единственный  обожаемый  муженек.
Он больше не боялся Жоржа,  которого  мать  держала  в  Фондет.  Оставался
толстяк Штейнер - граф мечтал занять его место, но пока  воздерживался  от
объяснений по поводу банкира. Он знал, что тот снова страшно  запутался  в
денежных делах и не сегодня-завтра будет исключен  из  Биржи,  что  банкир
цеплялся за акционеров  Солончаков  в  Ландах,  стараясь  вытянуть  у  них
последний взнос. Когда  граф  встречал  Штейнера  у  Нана,  она  объясняла
рассудительным тоном, что не может  выбросить  его  словно  собаку,  после
того, как он потратил на нее столько  денег.  Впрочем,  за  последние  три
месяца Мюффа жил  в  таком  чувственном  угаре,  что,  помимо  потребности
обладать Нана, ничто другое не интересовало его. Позднее пробуждение плоти
вызвало  в  нем  ребяческую  жадность,  которая  не  оставляла  места   ни
тщеславию,  ни  ревности.  Лишь  одно  определенное  ощущение  могло   его
поразить: Нана становилась менее  ласковой,  она  перестала  целовать  его
бакенбарды. Это беспокоило его, и, не зная женщин, он  спрашивал  себя,  в
чем она может его упрекнуть. Он считал, что удовлетворяет все ее  желания.
И все время возвращался  к  полученному  утром  письму,  к  сложной  сети,
сотканной из лжи, конечной целью которой было  желание  провести  вечер  у
себя в театре. Подхваченный новым потоком толпы, граф  пересек  проезд  и,
остановившись  перед  вестибюлем  какого-то  ресторана,  вперил   взор   в
ощипанных жаворонков и огромного лосося, выставленных в одной из витрин.
   Наконец граф оторвался от этого зрелища. Он встряхнулся, поднял  голову
и увидел, что уже около девяти часов. Нана скоро выйдет,  он  добьется  от
нее правды. Он снова стал ходить, вспоминая прошедшие вечера,  проведенные
на этом же месте, когда он встречал Нана при выходе из театра и увозил ее.
Все магазины были ему знакомы, он узнавал запахи,  носившиеся  в  воздухе,
насыщенном газом: резкий  запах  кожи,  аромат  ванили,  поднимавшийся  из
подвального помещения кондитерской, благоухание мускуса,  вырывавшееся  из
открытых дверей парфюмерных магазинов. Он не решался смотреть  на  бледные
лица продавщиц, коротко смотревших  на  него,  как  на  знакомого.  Мюффа,
казалось, изучал ряд маленьких  круглых  окошечек  над  магазинами,  будто
видел их впервые среди громоздких вывесок. Потом он снова пошел  вверх  по
направлению к бульвару и  здесь  на  минуту  остановился.  Моросил  мелкий
дождик; ощущение холода от  нескольких  капель,  упавших  Мюффа  на  руки,
успокоило его. Он подумал о жене, - она гостила близ Макона в замке  своей
приятельницы, г-жи де  Шезель,  которая  болела  с  самой  осени;  экипажи
катились по мостовой, по которой потоками струилась грязь,  -  в  деревне,
должно  быть,  отвратительно  в  такую  непогоду.  Внезапно  его  охватила
тревога, он вернулся в удушливую  жару  пассажа  и  стал  ходить  крупными
шагами среди гуляющих. Ему пришла в голову мысль: раз Нана  избегает  его,
она, наверное, удерет через Монмартрскую галерею.
   С этой минуты граф стал стеречь ее у самой двери театра.
   Он не любил дожидаться в этом проулке, так как боялся,  что  его  здесь
узнают. Это было подозрительное место, как раз на углу галереи "Варьете" и
галереи  Сен-Марка,  с  темными   лавочками:   сапожной   мастерской   без
покупателей, пыльными мебельными магазинами,  прокуренной,  погруженной  в
дремоту библиотекой  для  чтения,  по  вечерам  освещавшейся  лампами  под
зелеными абажурами.  Здесь  всегда  можно  было  встретить  хорошо  одетых
мужчин, терпеливо бродивших у артистического  подъезда  среди  толкавшихся
тут же пьяных механиков и  обтрепанных  статисток.  Перед  театром  торчал
освещавший дверь одинокий газовый фонарь, покрытый облупившимся  шаром.  У
Мюффа мелькнула было мысль расспросить г-жу Брон; но он побоялся,  как  бы
та не предупредила Нана и она не удрала бы бульваром.  Он  снова  принялся
ходить, решившись ждать до тех пор, пока его не  прогонят,  чтобы  закрыть
решетку, как это уже случалось с ним дважды. Мысль о том, что, может быть,
придется уйти спать одному, сжимала ему сердце тоской. Каждый  раз,  когда
из дверей выходили, оглядываясь на него, простоволосые девицы или  мужчины
в  грязном  белье,  он  отходил  к  читальному  залу,  где,  между   двумя
наклеенными на стеклах  афишами,  глазам  его  представлялось  все  то  же
зрелище:  какой-то  старичок  одиноко  сидел,  выпрямившись,  за  огромным
столом, освещенный зеленым  пятном  от  лампы,  и  читал  зеленую  газету,
которую он держал в зеленых руках. Но за несколько минут до  десяти  часов
возле театра стал прогуливаться другой господин, высокий красивый  блондин
в  перчатках.  На  каждом  повороте  они  бросали  друг  на  друга  искоса
недоверчивые взгляды. Граф  доходил  до  угла  обеих  галерей,  украшенных
высоким зеркальным панно, и, видя в зеркале свое отражение, важный  вид  и
изящные манеры, испытывал стыд, смешанный со страхом.
   Пробило  десять  часов.  Мюффа  вдруг  подумал,  что  ему  очень  легко
убедиться, у себя ли в уборной  Нана.  Он  поднялся  по  трем  ступенькам,
прошел маленькие сени, выкрашенные в желтую краску, и проник во двор через
дверь, закрывавшуюся просто на задвижку. В этот час узкий, сырой, как  дно
колодца,  двор  с  его  черными  ходами,  водоемом,  кухонной   плитой   и
растениями, которыми загромождала  его  привратница,  был  окутан  черными
испарениями. Но обе стены, изрезанные окнами, были ярко освещены: внизу  -
склад бутафории и пожарный пост, налево - администрация, направо и  вверху
- актерские уборные. Казалось,  вдоль  этого  колодца,  в  темноте,  зияли
открытые пасти огромных печей. Граф  тотчас  же  увидел  во  втором  этаже
освещенные окна уборной; он  облегченно  вздохнул  и,  счастливый,  подняв
голову, стоял, забывшись, в липкой грязи и приторной вони задворок старого
парижского дома.  Из  помятой  водосточной  трубы  падали  крупные  капли.
Проскользнувший из окна  г-жи  Брон  луч  освещал  желтым  светом  кусочек
мшистого каменного пола, низ стены, источенной  водой  из  раковины,  угол
помойной ямы, загроможденной старыми ведрами и разбитыми горшками; там  же
валялся котелок  с  углем.  Послышался  скрип  оконной  задвижки,  и  граф
скрылся.
   Нана, разумеется, скоро должна спуститься. Граф вернулся  к  читальному
залу; в навевающем сон зеленоватом полумраке  старичок  по-прежнему  сидел
неподвижно у огромного стола, уткнувшись в газету. Граф снова стал ходить.
Он продолжал прогулку, дошел до конца  большой  галереи,  прошел  галереей
"Варьете" до галереи Фейдо, пустынной и холодной, тонувшей  во  мраке;  он
возвращался, проходил мимо театра, поворачивал за угол галереи  Сен-Марка,
доходил до Монмартрской галереи; в  бакалейной  лавке  его  заинтересовала
машинка для пилки сахара. Но после третьего  круга  от  страха,  что  Нана
прошмыгнет за его спиной, граф потерял всякое чувство самоуважения: вместе
с белокурым господином он стал у самого театра; оба искоса  и  недоверчиво
посмотрели  друг  на  друга,  боясь  возможного  соперничества.  Механики,
выходившие в антракте покурить, толкали их, но ни тот, ни другой не  смели
жаловаться. Три растрепанные  девицы  высокого  роста  в  грязных  платьях
появились на пороге, грызя яблоки и выплевывая кожуру, а  мужчины  стояли,
опустив голову под наглыми взглядами этих негодяек, обливавших их бранными
словами и находивших очень забавным задирать их и толкать.
   Как раз в эту минуту на ступеньках показалась Нана. Увидев  Мюффа,  она
побелела как полотно.
   - А, это вы! - процедила она.
   Зубоскалившие статистки испугались, узнав ее, и вытянулись в струнку  с
неловким и  серьезным  видом  горничных,  застигнутых  хозяйкой  на  месте
преступления. Высокий блондин отошел в сторону, успокоенный, но грустный.
   - Ну, что же! Дайте мне руку, - нетерпеливо проговорила Нана.
   Они медленно удалились. Граф, заранее придумавший вопросы,  не  находил
теперь слов. Она сама торопливо рассказала целую историю: в  восемь  часов
она была еще у тетки, а потом, увидев,  что  Луизэ  стало  гораздо  лучше,
решила зайти на минутку в театр.
   - Важное дело? - спросил он.
   - Да, новая пьеса, - ответила она после минутного колебания.  -  Хотели
узнать мое мнение.
   Мюффа понял, что она лжет. Но ощущение теплого прикосновения  ее  руки,
крепко опиравшейся на его  руку,  лишало  его  сил.  Гнев  прошел,  он  не
сердился больше на нее  за  долгое  ожидание;  единственной  заботой  было
удержать ее теперь, когда она была рядом. Завтра  он  постарается  узнать,
зачем она приходила к себе в уборную. Нана  все  еще  колебалась;  в  ней,
видимо,  происходила   какая-то   внутренняя   борьба;   она   производила
впечатление  человека,  который  старается  прийти  в   себя   и   принять
какое-нибудь решение. Завернув за угол галереи "Варьете", она остановилась
перед выставкой вееров.
   - Ах, как красиво, - пробормотала она, - перламутровая оправа и перья!
   И равнодушно прибавила:
   - Так ты хочешь проводить меня домой?
   - Разумеется, - сказал он удивленно, - раз твоему ребенку лучше.
   Она пожалела, что выдумала эту историю. Быть может, Луизэ  опять  стало
хуже; она стала поговаривать о том, чтобы вернуться в Батиньоль. Но  Мюффа
предложил проводить ее и туда, поэтому она больше не настаивала. Ее душила
бешеная злоба женщины, которая чувствует себя связанной по рукам и ногам и
должна казаться очень кроткой; это продолжалось не больше минуты.  Наконец
она смирилась и решила выиграть время; только бы  избавиться  от  графа  к
двенадцати часам ночи, - тоща все будет так, как она хочет.
   - Правда, ты ведь сегодня соломенный вдовец, - пробормотала она. - Твоя
графиня приезжает завтра утром, верно?
   - Да, - ответил  Мюффа,  немного  смущенный  ее  фамильярным  тоном  по
отношению к графине.
   Но  она  продолжала  расспрашивать,  в  котором  часу   придет   поезд,
собирается ли он на вокзал встречать жену. Она еще  более  замедлила  шаг,
словно интересуясь магазинами.
   - Посмотри-ка! - проговорила она, снова останавливаясь перед  ювелирным
магазином. - Какой красивый браслет?
   Она обожала пассаж Панорам. У  нее  с  детства  сохранилась  страсть  к
парижской мишуре, к фальшивым бриллиантам,  позолоченному  цинку,  картону
под кожу. Проходя мимо выставок в магазинах, она не  могла  оторваться  от
витрин, как в те времена, когда девчонкой глазела на сласти в кондитерских
или слушала игравший в соседней лавочке орган; в  особенности  захватывали
ее кричащие дешевые безделушки: несессер в ореховой скорлупе,  корзиночки,
как у тряпичников, для зубочисток, градусники в  виде  Вандомской  колонны
или обелиска. Но в тот вечер она была слишком расстроена; она глядела,  но
ничего не видела. Ей хотелось в конце концов хоть иногда быть свободной; и
ее  затаенное  возмущение  неудержимо   пробуждало   потребность   сделать
глупость. И какая ей прибыль от  этих  богатых  любовников!  Она  разорила
принца и Штейнера на ребяческие капризы, даже не зная, куда  ушли  деньги.
Ее квартира на бульваре Осман до сих пор не была окончательно меблирована;
выделялась  только  красная  шелковая  гостиная  -  чересчур  нарядная   и
загроможденная. И, тем  не  менее,  теперь  кредиторы  мучили  ее  гораздо
больше, чем  в  те  времена,  когда  у  нее  не  было  ни  единого  су,  -
обстоятельство, вызывавшее в  ней  непрестанное  изумление,  так  как  она
считала себя образцом экономии. Уже  целый  месяц  этот  жулик  Штейнер  с
трудом добывал тысячу франков в те дни, когда она  грозила  выставить  его
вон, если он их ей не принесет. Что касается Мюффа - он дурак; он  понятия
не имел о том, сколько надо давать денег; она не могла сердиться  не  него
за скупость. Ах, с каким удовольствием послала бы  она  к  черту  всю  эту
публику, если бы не повторяла себе двадцать раз  в  день  правил  хорошего
поведения! Надо быть благоразумной. Зоя ежедневно твердила это.
   Да и у нее  самой  сохранилось  благоговейное  воспоминание  о  Шамоне.
Величественное видение постоянно стояло, как живое, перед ее глазами.  Вот
почему, несмотря на сдержанный  гнев,  от  которого  ее  всю  трясло,  она
покорно шла под руку с графом, переходя среди поредевшей  толпы  от  одной
витрины к  другой.  Мостовая  подсыхала,  свежий  ветерок,  врывавшийся  в
галерею со  стеклянным  потолком,  гнал  теплый  воздух,  задувал  цветные
фонари, пламя газовых рожков, гигантский веер, горевший точно фейерверк. У
подъезда ресторана один из лакеев тушил  огни  в  лампах  под  стеклянными
шарами, а в пустых, ярко освещенных магазинах продавщицы неподвижно стояли
за прилавками и клевали носом.
   - Ах, какая прелесть! - воскликнула Нана  перед  последней  витриной  и
даже сделала  несколько  шагов  назад,  умилившись  бисквитной  левреткой,
которая подняла лапку перед скрытым розами гнездом.
   Наконец они вышли из пассажа, но Нана  не  хотела  садиться  в  экипаж.
Погода очень хорошая, спешить им некуда, и они отлично  пройдутся  пешком.
Проходя мимо "Английского кафе", она вдруг захотела поесть устриц, говоря,
что с утра ничего не ела  из-за  болезни  Луизэ.  Мюффа  не  осмелился  ей
перечить. Он еще не показывался с  ней  открыто  и,  потребовав  отдельный
кабинет, быстро миновал коридоры. Она шла за ним, чувствуя себя здесь  как
дома. Когда они входили в отдельный кабинет,  двери  которого  почтительно
открыл гарсон, из соседней гостиной, откуда неслась  целая  буря  смеха  и
криков, внезапно кто-то вышел. Это был Дагнэ.
   - А! Нана! - воскликнул он.
   Граф быстро прошел в кабинет, оставив дверь полуоткрытой. Но когда он с
важным видом скрылся в дверях, Дагнэ шутливо подмигнул и прибавил:
   - Черт возьми! Ты здорово устроилась - берешь теперь  любовников  прямо
из Тюильри.
   Нана улыбнулась и приложила палец к губам, призывая его молчать.  Дагнэ
тоже, видно, вышел в люди, но она все же рада была  встретить  его  здесь;
она до сих пор еще питала к нему нежное чувство, несмотря  на  его  подлое
поведение, когда он, находясь в обществе  порядочных  женщин,  не  пожелал
узнать ее.
   - Что ты поделываешь? - дружески спросила она.
   - Пристраиваюсь. Право, я подумываю о женитьбе.
   Нана с оттенком жалости пожала плечами. Но он продолжал шутить, говоря,
что это не  жизнь  -  выигрывать  на  бирже  ровно  столько,  чтобы  иметь
возможность, если хочешь  быть  порядочным  человеком,  преподнести  дамам
цветы. Трехсот тысяч  франков  хватило  ему  на  полтора  года.  Он  будет
практичным, возьмет за женой большое приданое  и  кончит,  как  его  отец,
префектом. Нана недоверчиво улыбалась. Кивнув  головой  на  гостиную,  она
спросила:
   - С кем ты там?
   - Да целая компания, - ответил  он,  сразу  забывая  свои  проекты  под
влиянием пьяного угара. - Вообрази, Леа рассказывает о своем путешествии в
Египет. Ну и потеха! Там была одна история с купанием...
   И он рассказал историю. Нана с  удовольствием  слушала  его.  Они  даже
прислонились к стене, стоя  в  коридоре  друг  против  друга.  Под  низким
потолком горели газовые  рожки,  в  складках  драпировок  застыл  кухонный
запах.  Временами,  когда  в  гостиной  усиливался  шум,  им   приходилось
приближать  друг  к  другу  лицо.  Каждые  двадцать  секунд  их  беспокоил
нагруженный блюдами лакей, которому они преграждали  дорогу.  Но  они,  не
прерывая беседы, прижимались к стене и спокойно разговаривали, как у  себя
дома, не обращая внимания на шум ужинавших и сутолоку сервировки.
   - Посмотри-ка, - прошептал молодой человек, знаком  указывая  на  дверь
кабинета, где скрылся граф Мюффа.
   Оба взглянули. Дверь чуть-чуть  дрожала,  сл