ов; а на лице его  все
еще оставалось томное и жадное выражение, как у девушки,  которая  слишком
много танцевала.
   - Что это у тебя на шее? - испуганно спросила  г-жа  Югон.  -  Какое-то
красное пятно!
   Он смутился и пробормотал, что не знает; у  него  на  шее  ничего  нет.
Затем, подняв воротник сорочки, будто вспомнил:
   - Ах, да! Меня укусило какое-то насекомое.
   Маркиз  де  Шуар  искоса  взглянул  на  красное  пятнышко.  Мюффа  тоже
посмотрел на Жоржа. К концу завтрака гости стали обсуждать планы прогулок.
Фошри все больше и больше волновал смех графини.  Когда  он  передавал  ей
тарелку с фруктами, их руки встретились, и она посмотрела  на  него  таким
глубоким взглядом своих черных глаз,  что  он  снова  вспомнил  признание,
сделанное ему однажды вечером под пьяную руку приятелем. Вообще  она  была
уже не та, она изменилась; даже серое фуляровое платье,  мягко  облегавшее
плечи, обнаруживало какую-то небрежность,  проникшую  в  ее  изысканное  и
нервозное изящество.
   Выйдя из-за стола, Дагнэ и Фошри немного  отстали,  и  первый  отпустил
грубую шутку по адресу Эстеллы:
   - Хорошенький подарочек мужу - этакая палка.
   Но когда журналист назвал ему цифру  ее  приданого  -  четыреста  тысяч
франков, - он сразу стал серьезен.
   - А мать? - спросил Фошри. - Шикарная женщина, не правда ли?
   - О да, за такой недурно бы приударить!.. Только к ней не подступишься,
милый мой!
   - Ну, это еще вопрос!.. Надо попробовать.
   В этот день не предполагалось гулять; дождь снова  лил  как  из  ведра.
Жорж поспешил исчезнуть  и  заперся  на  ключ  в  своей  комнате.  Мужчины
избегали объяснений друг с другом, прекрасно понимая, что  привлекло  всех
их сюда. Вандевр, проигравшись в пух и прах,  действительно  решил  пожить
некоторое время на подножном корму и рассчитывал на соседство какой-нибудь
приятельницы,  чтобы  не  слишком  скучать  в  деревне.  Фошри,  пользуясь
отпуском, данным  ему  Розой,  которая  в  то  время  была  очень  занята,
намеревался поговорить с Нана о второй статье в том случае, если  оба  они
разнежатся на лоне природы. Дагнэ, который дулся на молодую женщину с  тех
пор, как появился  Штеннер,  мечтал  снова  сойтись  с  ней  или  хотя  бы
подобрать какие-нибудь крохи ласк, если представится благоприятный случай.
   Что касается маркиза де Шуар, то он ждал, когда пробьет его час. Но  из
всех мужчин, погнавшихся по следу этой Венеры, еще не смывшей румян, самым
пылким был граф Мюффа; более, нежели остальных, его мучили новые ощущения:
желание, страх и гнев, раздиравшие его потрясенное  существо.  Он  получил
твердое обещание, Нана ждала его. Почему же она уехала двумя днями раньше?
Он решил отправиться в Миньоту в тот же день после обеда.
   Вечером, когда  граф  выходил  из  парка,  Жорж  помчался  за  ним.  Он
предоставил ему идти по Гюмьерской дороге, а сам перешел вброд Шу и влетел
к Нана, запыхавшись, взбешенный, со слезами на глазах.  Ах,  он  прекрасно
все понял: этот старый хрыч направляется  сюда,  он  спешит  на  свидание.
Нана, пораженная сценой  ревности,  обняла  юношу  и  стала  всячески  его
утешать. Да нет же, он ошибается, она никого не ждет; если этот господин и
придет, то она тут ни при  чем.  Глупый  Зизи,  портит  себе  кровь  из-за
пустяков! Она  клялась  головой  сына,  что  любит  только  своего  Жоржа,
целовала его и вытирала ему слезы.
   - Слушай, вот ты увидишь, что я все  делаю  только  для  тебя.  Приехал
Штейнер, он здесь наверху... Ты  прекрасно  знаешь,  что  я  не  могу  его
прогнать.
   - Да, я знаю, я о нем и не говорю, - прошептал юноша.
   - Ну вот, я  отправила  его  в  крайнюю  комнату  и  сказала  ему,  что
нездорова. Он распаковывает свои  сундуки...  Раз  никто  тебя  не  видел,
поднимись скорей ко мне в спальню, спрячься там и жди меня.
   Жорж бросился к ней на шею. Значит, это правда, она его чуточку  любит?
Значит, они, как вчера, потушат лампу и до утра останутся в темноте? Когда
послышался звонок, Жорж живо выбежал из комнаты. Наверху,  в  спальне,  он
тотчас же снял ботинки, чтобы не шуметь; потом спрятался, усевшись на полу
за портьерой, и стал послушно ждать.
   Нана приняла графа Мюффа все еще взволнованная,  чувствуя  себя  как-то
неловко. Она обещала ему, она даже хотела сдержать слово, так как  считала
его человеком  серьезным.  Но,  право,  кто  же  мог  предвидеть  то,  что
случилось накануне? Путешествие, незнакомый ей дом, юноша, который  пришел
к ней, весь мокрый от дождя! Ах, как было хорошо и  как  чудесно  было  бы
продолжать все это! Тем хуже для графа. Три месяца она водила его за  нос,
разыгрывая порядочную женщину, чтобы еще больше разжечь его. Ну что ж! Она
будет продолжать ту же игру, а если ему ни понравится, он может уйти!  Она
предпочитала лучше все бросить, чем обмануть Жоржа.
   Граф степенно сел, словно сосед по имению, явившийся с визитом.  Только
руки его  дрожали.  На  эту  сангвиническую,  нетронутую  натуру  желание,
разожженное искусной тактикой Нана, произвело в конце  концов  разрушающее
действие. Этот важный человек, камергер, с таким достоинством  проходивший
по залам Тюильри, кусал по ночам подушку и рыдал от отчаяния, вызывая  все
тот же чувственный образ. Теперь он решил покончить с этим. По  дороге,  в
глубокой предвечерней тишине, он мечтал о грубом насилии. И сейчас,  после
первых же слов, он хотел схватить Нана за руки.
   - Не надо, не надо, осторожно, - сказала  она  с  улыбкой,  просто,  не
сердясь.
   Мюффа снова схватил ее, стиснув зубы, а так как Нана стала  отбиваться,
он грубо напомнил ей, что пришел обладать ею.  Она  продолжала  улыбаться,
хотя все же была немного смущена, и держала его за  руки.  Чтобы  смягчить
свой отказ, она обратилась к нему на ты.
   - Слушай, голубчик, ну, успокойся... Право же,  я  не  могу...  Штейнер
наверху.
   Но он обезумел; никогда еще ей не приходилось видеть мужчину в подобном
состоянии. Ей стало страшно, она закрыла ему рот  рукой,  чтобы  заглушить
готовый вырваться у него крик, и, понизив голос,  умоляла  его  замолчать,
оставить ее. Штейнер спускался  с  лестницы.  Когда  Штейнер  вошел,  Нана
говорила, томно полулежа в кресле:
   - Я обожаю деревню.
   Она повернула голову.
   - Мой друг, граф Мюффа гулял и зашел к нам на огонек, чтобы  поздравить
с приездом.
   Мужчины подали друг другу руки. Граф Мюффа молчал; лицо его  оставалось
в тени. Штейнер был угрюм. Заговорили о Париже: дела шли из рук вон плохо,
на  бирже  творились  какие-то  безобразия.  Четверть  часа  спустя  Мюффа
откланялся. Когда Нана вышла его  провожать,  он  попросил  назначить  ему
свидание на следующую ночь, но получил отказ. Штейнер почти тотчас же ушел
наверх спать, ворча на вечные бабьи  недомогания.  Наконец-то  ей  удалось
спровадить обоих стариков. Поднявшись к себе в спальню, Нана увидела,  что
Жорж все еще смирно сидит за портьерой. В комнате было  темно.  Нана  села
возле него, но он повалил ее; тогда они стали  играть,  катаясь  по  полу,
останавливаясь и заглушая смех поцелуями, когда задевали босыми ногами  за
какую-нибудь мебель.
   Вдали по Гюмьерской дороге медленно шел граф Мюффа со  шляпой  в  руке,
подставляя пылающую голову тихой ночной прохладе.
   Следующие затем дни были полны очарования. В объятиях юного Жоржа  Нана
снова чувствовала себя пятнадцатилетней девочкой. От его  нежной  ласки  в
ней, уже привыкшей к мужчинам  и  пресыщенной,  словно  вновь  распускался
цветок любви. Временами она  внезапно  краснела,  трепетала  от  волнения,
иногда же у нее появлялась потребность смеяться или плакать; в  ней  вдруг
заговорила беспокойная девственность, полная  стыдливых  желаний.  Никогда
еще не испытывала  она  таких  трогательных  чувств.  Ребенком  она  часто
мечтала о том, чтобы жить на лугу  с  козочкой,  после  того  как  увидела
однажды на крепостном валу привязанную к колышку блеявшую козу. Теперь эта
усадьба,   это   принадлежавшее   ей   имение   глубоко   волновали    ее,
действительность  превзошла  самые  тщеславные  мечты.  У  Нана  появились
совершенно новые ощущения, свойственные девочкам-подросткам; и по вечерам,
когда после целого дня, проведенного на свежем воздухе, опьяненная запахом
листьев, она поднималась в спальню к поджидавшему ее за  занавеской  Зизи,
то чувствовала себя как пансионерка во время каникул, играющая в любовь  с
маленьким кузеном, за которого ей  предстоит  выйти  замуж:  она  пугалась
малейшего  шума,  словно  боялась  строгих   родителей,   и   наслаждалась
стыдливыми прикосновениями и сладострастным ужасом первого падения. В этот
период у нее иногда появлялись прихоти сентиментальной девушки. Она часами
смотрела на луну. Однажды  ночью,  когда  весь  дом  спал,  ей  вздумалось
спуститься с Жоржем в сад; они гуляли под деревьями, обнявшись за талию, и
ложились на влажную от росы траву. В другой раз, у себя в  комнате,  когда
оба перестали разговаривать, она зарыдала, повиснув  на  шее  у  юноши,  и
шептала, что боится смерти. Часто она пела вполголоса какой-нибудь  романс
г-жи Лера о цветах и птицах и умилялась  до  слез,  прерывая  себя,  чтобы
заключить Жоржа в страстные объятия, требуя от него клятв в вечной  любви.
Короче говоря, она поглупела, в чем сознавалась сама, когда они,  усевшись
на край кровати, свесив голые ноги и барабаня пятками  по  дереву,  курили
сигаретки, как добрые приятели.
   Приезд Луизэ окончательно переполнил радостью  сердце  Нана.  Порыв  ее
материнских чувств был так велик, что принял размеры  настоящего  безумия.
Она уносила сына на солнышко,  чтобы  посмотреть,  как  он  будет  дрыгать
ножками; разодев его, словно маленького принца,  она  валялась  с  ним  на
траве. Она непременно хотела, чтобы  он  спал  рядом  с  ней,  в  соседней
комнате,  где  г-жа  Лера,  на  которую  деревня   произвела   потрясающее
впечатление, начинала храпеть, едва повалившись в постель. Луизэ нисколько
не мешал Зизи - напротив, Нана говорила, что у нее двое детей, и смешивала
их в общем любовном порыве. Ночью  она  раз  десять  бросала  Зизи,  чтобы
посмотреть, хороши ли дышит Луизэ, а вернувшись, снова ласкала  любовника,
вкладывая в обладание им материнскую нежность; и порочный юноша,  любивший
разыгрывать ребенка в объятиях этой  рослой  девушки,  позволял  укачивать
себя, как младенца. Это было так хорошо, что Нана, в восторге от  подобной
жизни, совершенно серьезно предложила ему навсегда остаться в деревне. Они
всех выгонят вон и будут жить одни - он, она и ребенок. До самой зари  она
строила тысячу планов, не слыша, как храпела  спавшая  крепким  сном  г-жа
Лера, утомленная собиранием палевых цветов.
   Эта чудесная жизнь длилась с неделю. Граф Мюффа приходил каждый вечер и
возвращался назад с пылающим лицом и горячими руками. Однажды его даже  не
приняли. Штейнер уехал по делам в Париж, и Нана сказалась больной.  Она  с
каждым днем все больше и больше  возмущалась  при  мысли  обмануть  Жоржа,
невинного юнца, который так в нее  верил!  Она  сочла  бы  себя  последней
дрянью. К тому же ей было просто противно, Зоя, молчаливо  и  презрительно
относившаяся к этому приключению,  решила,  что  ее  хозяйка  окончательно
поглупела.
   На шестой день их идиллия была нарушена: ворвалась целая  куча  гостей.
Нана пригласила массу народа, будучи в полной уверенности,  что  никто  не
придет. Поэтому она была неприятно поражена,  когда  однажды  после  обеда
перед воротами Миньоты остановился переполненный людьми дилижанс.
   - Вот и мы! - крикнул Миньон, выскакивая первым и высаживая  из  кареты
своих сыновей, Анри и Шарля.
   Следующим вышел Лабордет и помог вылезти целой веренице дам. Тут  были:
Люси Стьюарт, Каролина Эке, Татан Нене, Мария Блон.  Нана  надеялась,  что
это уже все, когда с подножки соскочил Ла Фалуаз, принимая в свои дрожащие
объятия Гага и ее дочь Амели. Всех было одиннадцать человек. Разместить их
оказалось делом нелегким. В  Миньоте  было  пять  комнат  для  гостей,  из
которых одну уже занимала г-жа  Лера  с  маленьким  Луизэ.  Самую  большую
отдали Гага с  Ла  Фалуазом,  порешив,  что  Амели  будет  спать  рядом  в
туалетной, на складной кровати. Миньон с сыновьями получил третью комнату,
Лабордет - четвертую. Оставалась пятая;  ее  обратили  в  общую  спальную,
поставив четыре кровати для Люси, Каролины, Татан и Марии. Штейнера решено
было уложить в гостиной на диване. Час  спустя,  когда  все  разместились,
Нана, разозлившаяся было в первую минуту, пришла в восторг от  своей  роли
владелицы замка. Женщины поздравляли  ее  с  Миньотой  -  сногсшибательная
усадьба, моя милая, говорили они. Они привезли с  собой  струю  парижского
воздуха,  сплетни  последней  недели,  болтали  все  разом,   со   смехом,
восклицаниями, шлепками. Кстати, а Борднав? Как он отнесся к  ее  бегству?
Да ничего особенного. Сперва орал, что с полицией заставит ее вернуться, а
вечером преспокойно заменил ее дублершей,  молоденькой  Виолен;  она  даже
имела порядочный успех в "Златокудрой Венере". Последняя новость заставила
Нана призадуматься.
   Было всего четыре часа. Решили прогуляться.
   - Знаете, - сказала Нана, - когда вы приехали,  я  как  раз  собиралась
копать картошку.
   Тогда все захотели идти копать картошку, даже не  переодеваясь.  Это  и
была прогулка. Садовник с двумя  подручными  были  уже  в  поле,  в  конце
усадьбы. Женщины ползали на коленях, копались в земле руками,  украшенными
кольцами,  и  вскрикивали,  когда  им  удавалось  найти  особенно  крупную
картофелину, - как это забавно! Татан Нене торжествовала: в молодости  она
столько перекопала картошки,  что,  забывшись,  давала  советы  остальным,
обзывая их дурами. Мужчины работали ленивее. Миньон добродушно пользовался
пребыванием в деревне, чтобы пополнить образование сыновей: он говорил  им
о Пармантье.
   Вечером за столом царило безумное  веселье.  Гости  буквально  пожирали
обед. Нана, очень возбужденная, сцепилась со своим метрдотелем,  служившим
раньше у орлеанского епископа. За кофе  женщины  курили.  Шум  бесшабашной
пирушки вырывался из окон и замирал вдали,  нарушая  безмятежный  вечерний
покой; а запоздавшие  крестьяне  оглядывались  и  смотрели  на  сверкавший
огнями дом.
   - Ах, как досадно, что вы послезавтра уезжаете, - сказала Нана,  -  все
равно, мы что-нибудь предпримем.
   Было решено, что на следующий день, в воскресенье,  поедут  осматривать
развалины бывшего аббатства Шамон,  находившегося  в  семи  километрах  от
Миньоты. Из Орлеана прибудет пять экипажей, и  общество  отправится  после
завтрака, а в семь часов в тех же экипажах вернется в Миньоту обедать. Это
будет очаровательно.
   В тот вечер граф Мюффа, по обыкновению, поднялся на холм и  позвонил  у
ворот Миньоты.  Его  несколько  удивили  ярко  освещенные  окна  и  взрывы
громкого смеха. Узнав голос  Миньона,  он  понял,  в  чем  дело,  и  ушел,
взбешенный новым препятствием: он дошел до последней точки и готов был  на
насилие.
   Жорж, входивший обычно через  маленькую  дверь,  ключ  от  которой  был
всегда у него, преспокойно поднялся, крадучись вдоль стен, в спальню Нана.
Ему пришлось на этот  раз  ждать  ее  до  полуночи.  Она  явилась  наконец
совершенно пьяная, еще более  преисполненная  материнских  чувств,  чем  в
прошлые ночи. Когда она напивалась, то становилась очень влюбленной и даже
навязчивой. Так, она непременно  захотела,  чтобы  Жорж  поехал  с  ней  в
аббатство Шамон. Он отказывался из страха, как бы  его  не  увидели.  Ведь
если его встретят с нею -  это  вызовет  безобразнейший  скандал.  Но  она
заливалась слезами, громко выражая свое  отчаяние,  разыгрывая  несчастную
жертву, и он стал ее утешать, пообещав принять участие в прогулке.
   - Значит, ты  меня  очень  любишь,  -  говорила  она.  -  Повтори,  что
любишь... Скажи, дусик, ты бы очень огорчился, если бы я умерла?
   Соседство  с  Нана  взбудоражило  весь  дом  в  фондет.  По  утрам,  за
завтраком, добродушная г-жа Югон невольно всякий раз заговаривала об  этой
женщине;  она  рассказывала  то,  что  передавал  ей  садовник.   Старушка
поддавалась своего рода навязчивой мысли, которая действует даже на  самых
порядочных буржуазных женщин, когда им приходится сталкиваться с публичной
девкой. Она, всегда такая  терпимая,  была  возмущена  и  точно  подавлена
смутным предвидением какого-то несчастья,  пугавшим  ее  по  вечерам;  как
будто по соседству рыскал вырвавшийся из  клетки  зверь,  и  она  об  этом
знала. Поэтому она придиралась к своим гостям, обвиняя их в том,  что  все
они постоянно бродят вокруг Миньоты.  Кто-то  видел,  как  Вандевр  весело
болтал с какой-то особой, не носившей шляпки, но он отрицал, что это  была
Нана. И действительно, то была Люси  -  она  пошла  проводить  его,  чтобы
рассказать, как она выставила за дверь третьего по счету князя. Маркиз  де
Шуар также гулял ежедневно;  но  он  ссылался  на  предписание  врача.  По
отношению к Дагнэ и Фошри г-жа Югон была несправедлива. Особенно первый  -
он  безвыходно  сидел  в  Фондет.  Дагнэ  отказался  от  своего  намерения
возобновить связь с Нана и обнаруживал почтительное  внимание  к  Эстелле.
Фошри также проводил все свое время с графиней Мюффа и ее дочерью.  Только
однажды он встретил на лесной тропинке Миньона с  полной  охапкой  цветов:
тот преподавал сыновьям урок  ботаники.  Они  пожали  друг  другу  руки  и
обменялись новостями относительно Розы. Она прекрасно себя чувствует;  оба
получили  от  нее  утром  по  письму,  и  она  просила  каждого   из   них
воспользоваться подольше свежим деревенским воздухом.  Таким  образом,  из
всех своих гостей  старушка  щадила  только  графа  Мюффа  и  Жоржа;  граф
утверждал, что у него  важные  дела  в  Орлеане  и,  конечно,  ему  не  до
ухаживания за этой негодяйкой; что же  касается  Жоржа,  то  он  доставлял
матери большое беспокойство - бедный  мальчик  страдал  по  вечерам  такой
ужасной мигренью, что ему приходилось засветло ложиться спать.
   Пользуясь ежедневными послеобеденными отлучками графа,  Фошри  сделался
постоянным кавалером графини Мюффа. Во время прогулок в парке  он  нес  за
ней складной стул  и  зонтик.  Журналист  развлекал  ее  своим  изощренным
остроумием и  вызывал  на  откровенность,  к  которой  обычно  располагает
пребывание на лоне природы. Его общество словно  вновь  пробуждало  в  ней
молодость, и она доверчиво открывала ему свою душу. Она считала, что  этот
молодой человек, с его шумной манерой  все  и  вся  высмеивать,  не  может
скомпрометировать ее. По временам, когда они на минуту оставались одни  за
каким-нибудь кустом, их взгляды  встречались:  они  переставали  смеяться,
сразу становились серьезными и смотрели друг на друга так  глубоко,  будто
проникали в чужую душу и понимали ее.
   В пятницу за завтраком пришлось поставить еще один прибор. Приехал  г-н
Теофиль Вено. Г-жа Югон вспомнила, что  пригласила  его  прошлой  зимой  у
Мюффа. Он юлил, прикидывался добродушным, совсем незначительным  человеком
и будто не замечал беспокойного почтения, какое ему оказывали.  Когда  ему
удалось отвлечь от себя внимание, он  внимательно  присмотрелся  к  Дагнэ,
передававшему Эстелле землянику; прислушался к Фошри,  смешившему  графиню
каким-то анекдотом, а сам грыз за  десертом  кусочки  сахару.  Как  только
кто-нибудь смотрел на него, он тотчас же начинал спокойно улыбаться. Встав
из-за стола, он взял под руку графа и увел его  в  парк.  Все  знали,  что
Мюффа после смерти матери подпал под его влияние. Странные слухи  носились
о власти, какой обладал  этот  бывший  поверенный  в  доме  графа.  Фошри,
по-видимому,  стесненный  приездом  старика,  объяснил   Жоржу   и   Дагнэ
происхождение его богатства - это был крупный процесс, когда-то порученный
ему иезуитами. По мнению  журналиста,  Вено,  с  виду  слащавый  и  жирный
старичок, был весьма опасным человеком, занятый теперь грязными поповскими
интригами. Оба молодых человека стали шутить; они находили, что