овно  колеблемая  дыханием.
Наконец она с необычайной медлительностью закрылась  без  малейшего  шума.
Они молча усмехнулись. И глупый же, должно быть, сейчас вид у графа, когда
он сидит там один!
   - Кстати, - спросила она, - ты читал статью Фошри обо мне?
   - Да, "Золотая муха", - ответил Дагнэ, -  я  не  говорил  тебе  о  ней,
потому что боялся тебя огорчить.
   - Огорчить? Почему? Его статья очень длинная.
   Она была польщена, что в "Фигаро" занимались  ее  особой.  Если  бы  не
объяснения парикмахера Франсиса, который принес ей газету, она бы даже  не
поняла, что речь идет о ней.
   Дагнэ посмотрел на нее снизу вверх и ухмыльнулся с обычной насмешкой. В
конце концов, раз она довольна, остается и всем быть довольным.
   - Позвольте! - крикнул  лакей,  державший  обеими  руками  мороженое  и
разъединивший их.
   Нана шагнула к маленькой гостиной, где ждал Мюффа.
   - Ну, что ж! Прощай, - сказал Дагнэ. - Иди к своему рогоносцу.
   Она снова остановилась.
   - Почему ты называешь его рогоносцем?
   - Да потому, что он рогоносец, черт возьми!
   Она снова прижалась к стене, чрезвычайно заинтересованная.
   - А! - только и сказала она.
   - Как, ты не знала? Его жена  живет  с  Фошри,  голубушка  моя...  Это,
должно быть, началось еще в деревне... Сейчас, когда  я  шел  сюда,  Фошри
меня покинул, и я подозреваю, что  сегодня  вечером  у  него  на  квартире
назначено свидание. Кажется, они придумали какую-то поездку.
   Нана онемела от волнения.
   - Я так и догадывалась! - сказала она наконец, хлопнув себя по  ляжкам.
- Я сразу это поняла, как только увидела ее тогда, на  дороге...  Подумать
только, порядочная женщина, и обманывает мужа!  Да  еще  с  этой  сволочью
Фошри! Вот уж он ее кой-чему научит."
   - Ну, - злобно прошептал Дагнэ, - это у нее не первый. Она, может быть,
знает столько же, сколько он.
   Нана была возмущена, у нее вырвалось восклицание:
   - Ну и публика! Экая грязь!
   - Позвольте! - крикнул лакей, снова  разъединяя  их;  он  был  нагружен
бутылками.
   Дагнэ притянул Нана к себе и на минуту задержал ее, взяв  за  руку.  Он
заговорил тем  кристальным  голосом  с  гармоничными  переливами,  который
создавал ему успех у женщин.
   - Прощай, милая... Знаешь, я все так же люблю тебя.
   Она высвободилась и, улыбаясь, ответила; ее  слова  заглушали  громовые
крики "браво", от которых сотрясалась дверь гостиной.
   -  Глупый,  все  кончено...  Впрочем,  это  ничего  не  значит.  Заходи
как-нибудь на днях, побеседуем.
   И снова очень серьезно, с тоном оскорбленной в  своих  лучших  чувствах
мещанки, она добавила:
   - Ах, так он рогат... Это досадно, мой милый. Мне всегда были  противны
рогоносцы.
   Когда Нана вошла, наконец, в отдельный кабинет, она увидела, что  Мюффа
сидит на узком диване, бледный, покорный,  и  нервно  перебирает  пальцами
бахрому скатерти. Он не сделал ей  никакого  упрека.  Она  же  была  очень
растрогана, но к  чувству  жалости  у  ней  примешивалось  презрение.  Ах,
бедняга,  как  недостойно  обманывает  его  какая-то  гадкая  женщина!  Ей
хотелось броситься к нему на шею и утешить  его.  Хотя,  в  сущности,  это
справедливо. Он вел себя с женщинами, как идиот, - это послужит ему впредь
уроком. Но жалость все  же  одержала  верх.  Нана  не  бросила  его,  съев
устрицы, как предполагала раньше. Они пробыли в "Английском кафе" не более
четверти  часа  и  вместе  отправились  к  ней  на  бульвар  Осман.   Было
одиннадцать  часов;  до  двенадцати  она  сумеет  найти  предлог   ласково
выпроводить его.
   Из предосторожности она еще в передней отдала Зое распоряжение:
   - Ты постереги того и уговори его не шуметь,  если  этот  будет  еще  у
меня.
   - Ну куда же я его дену, сударыня?
   - Пусть посидит на кухне, - так будет вернее.
   Мюффа уже снимал в спальне сюртук. В камине ярко пылал огонь.  То  была
все та же комната с мебелью  палисандрового  дерева,  обоями  и  креслами,
"обтянутыми тканью с крупными синими цветами по серому полю.  Дважды  Нана
мечтала переделать ее - в первый  раз  она  хотела  всю  ее  обить  черным
бархатом, а во второй - белым атласом с розовыми бантами;  но  как  только
Штейнер соглашался и давал ей необходимые на ремонт деньги,  она  проедала
их. Она удовлетворила только один свой каприз  -  положила  перед  камином
тигровую шкуру и на потолок повесила хрустальный ночник.
   - Мне не хочется спать, я не лягу, - сказала она,  когда  они  остались
одни в комнате и заперли дверь на ключ.
   Граф покорно подчинился ей, он больше не боялся, что  его  увидят.  Его
единственной заботой было не рассердить ее.
   - Как хочешь, - пробормотал он.
   Тем не менее, прежде чем сесть к камину,  он  снял  ботинки.  Одним  из
любимых удовольствий Нана было раздеваться перед  зеркальным  шкафом,  где
она видела себя во весь  рост.  Она  снимала  решительно  все,  вплоть  до
сорочки, и, оставшись голой, долго разглядывала себя,  забывая  весь  мир.
Она страстно любила свое тело, восторженно  любовалась  атласной  кожей  и
гибкой  линией  стана;   эта   самовлюбленность   делала   ее   серьезной,
внимательной и сосредоточенной. Часто парикмахер заставал ее в таком виде,
но она даже не оборачивалась. В таких случаях Мюффа сердился, а она только
удивлялась. И чего  он  злится?  Ведь  она  делала  это  для  собственного
удовольствия, а не для других.
   В тот вечер, желая получше разглядеть себя в зеркале, она зажгла  шесть
свечей  в  стенных  подсвечниках.  Но  уже  спуская  сорочку,  она   вдруг
остановилась, чем-то озабоченная; с губ ее сорвался вопрос:
   - Ты не читал статьи в "Фигаро"? Газета на столе.
   Она вспомнила улыбку Дагнэ, и у нее мелькнуло подозрение.  Если  только
Фошри оклеветал ее, уж она ему отомстит.
   - Говорят, там  идет  речь  обо  мне,  -  продолжала  она,  притворяясь
равнодушной. - Ты как полагаешь, голубчик, а?
   И, спустив сорочку, она простояла голой, пока Мюффа не  кончил  читать.
Граф  читал  медленно.  В  статье  Фошри,  озаглавленной  "Золотая  муха",
говорилось о проститутке, происходившей  от  четырех  или  пяти  поколений
пьяниц;  нищета  и  пьянство,  передававшиеся  по  наследству  от   одного
поколения к другому, выродились у нее в сильную половую  невоздержанность.
Она выросла в предместье, была детищем парижской улицы; рослая,  красивая,
с прекрасным телом, точно растение, возросшее на жирной, удобренной почве,
она мстила за породивших ее нищих и обездоленных. Нравственное  разложение
низов проникало через нее в высшее общество и, в свою  Очередь,  разлагало
его. Она становилась стихийной силой, орудием разрушения и, сама  того  не
желая, развращала, растлевала  Париж  своим  белоснежным  телом.  В  конце
статьи она сравнивалась с мухой, золотой, как солнце, мухой,  слетевшей  с
навозной кучи; мухой которая всасывает  смерть  с  придорожной  падали,  а
потом жужжит, кружится, сверкает, точно драгоценный  камень,  и  отравляет
людей одним лишь прикосновением, влетая в их дворцы через  открытые  окна.
Мюффа поднял голову и устремил пристальный взгляд на огонь.
   - Ну? - спросила Пана.
   Но граф ничего не ответил. Он как будто хотел еще раз прочесть  статью.
Холодная струя пробежала у него от затылка к плечам. Статья была  написана
из рук вон плохо, какими-то обрывками фраз, изобиловала терминами, полными
неожиданных преувеличений,  и  странными  сопоставлениями.  Тем  не  менее
чтение ее ошеломило графа, внезапно пробудив в нем то, о чем он избегал за
последнее время думать.
   Наконец он поднял голову. Нана углубилась в восторженное самолюбование.
Она нагибалась, внимательно разглядывая  в  зеркале  маленькую  коричневую
родинку над правым бедром; она трогала  ее  кончиком  пальца,  еще  больше
запрокидывалась, чтобы родинка выступила рельефней, находя, очевидно,  что
она здесь очень забавна и красива. Потом Нана стала изучать себя еще более
подробно; это занимало ее, возбуждало в ней любопытство порочного ребенка.
Она всегда поражалась, когда  смотрела  на  себя  в  зеркало:  у  нее  был
удивленный вид молодой девушки, вдруг обнаружившей у себя признаки половой
зрелости.  Она  медленно  развела  руки,  выставила   вперед   свой   торс
располневшей Венеры, перегнула стан, рассматривая себя  сзади  и  спереди,
остановила взор на профиле груди, на суживающейся книзу  линии  бедер.  И,
наконец,   придумала   развлечение,   которое,   по-видимому,   очень   ей
понравилось: стала раскачиваться то налево, то направо, расставив  колени,
перегибаясь всем  телом,  делая  беспрерывно  судорожные  движения,  точно
восточная танцовщица, танцующая танец живота.
   Мюффа не спускал с нее глаз. Она пугала его. Газета выпала  у  него  из
рук. В эту минуту ясновидения он презирал себя. Да, это так: в три  месяца
она изменила всю его жизнь. Он чувствовал, что развращен до  мозга  костей
грязью, о существовании которой и не подозревал. Теперь все в нем насквозь
прогнило. На мгновение он  осознал  все  последствия  зла,  увидел,  какое
разложение внесла эта  разрушительная  сила:  сам  он  отравлен,  в  семье
распад, общество трещит и рушится. Но он был не в силах оторвать  глаз  от
Нана, он в упор смотрел на нее, тщетно стараясь проникнуться отвращением к
ее наготе.
   Нана больше не двигалась. Закинув за голову сплетенные руки и расставив
локти, она откинулась назад. Он видел ее полузакрытые  глаза,  приоткрытые
губы, ее лицо, застывшее в самовлюбленной улыбке; видел распущенные  рыжие
волосы, падавшие ей на спину, точно львиная грива. Перегнувшись и  вытянув
стан, она рассматривала свои крепкие  бедра,  упругую  грудь  амазонки,  с
сильными мышцами под атласной кожей. От локтя к  ноге  шла  изящная,  чуть
волнистая  линия.  Мюффа  смотрел  на  ее  нежный  профиль,  утопавший   в
золотистом сиянии, на округлости белого тела,  переливавшегося  в  пламени
свечей, точно шелк. Он думал о прежнем своем страхе перед женщиной -  этим
библейским похотливым чудовищем со звериным запахом. Нана вся была покрыта
пушком, и от этого кожа ее казалась  бархатной,  а  в  ее  крупе  и  ногах
породистой кобылы, в глубоких складках, словно  завуалированных  волнующей
тенью, скрывающей пол, было нечто  хищное.  Да,  это  был  золотой  зверь,
бессознательный, как сила природы, одним своим запахом растлевающий людей.
Мюффа все смотрел, словно завороженный; и  даже  когда  он  закрыл  глаза,
чтобы не видеть, страшный зверь  вырос  из  тьмы,  принимая  преувеличенно
огромные размеры. Теперь этот зверь всегда будет перед его глазами, войдет
в его плоть и кровь.
   Нана сжалась в комочек. Любовный трепет прошел по ее телу,  глаза  были
влажны, и она точно вся подобралась, стала меньше,  как  будто  для  того,
чтобы лучше себя ощущать. Потом она разняла руки,  опустив  их  скользящим
движением  вдоль  тела,  и  нервно  стиснула   ими   грудь.   Потягиваясь,
растворяясь всем телом в неге, она потерлась ласково правой и левой  щекой
о плечи. Жадный рот нашептывал ей желания. Она вытянула губы и  поцеловала
себя под мышкой, улыбаясь другой Нана, также целовавшей  себя  в  зеркале.
Тогда у Мюффа  вырвался  неясный  продолжительный  вздох.  Он  приходил  в
отчаяние, глядя на это самообожание. Внезапно, словно подхваченный вихрем,
который смел все, чем граф был полон мгновение назад, он схватил в  грубом
порыве Нана поперек тела и повалил ее на ковер.
   - Оставь меня, - закричала она, - мне больно!
   Он ясно сознавал свое положение, он знал,  что  она  глупа,  похабна  и
лжива, и все-таки желал ее, несмотря на отраву, которую она несла в себе.
   - Как глупо! - сказала Нана с сердцем, когда Мюффа отпустил ее.
   Но она успокоилась. Теперь он, наверное,  уйдет.  Она  накинула  ночную
сорочку, отделанную кружевами, и уселась на пол  у  камина.  Это  было  ее
любимое местечко. Когда она снова стала расспрашивать  про  статью  Фошри,
Мюффа дал уклончивый ответ, желая избежать сцены. Впрочем,  она  объявила,
что  плевать  хотела  на  Фошри,  и  погрузилась  в  длительное  молчание,
обдумывая, как бы выпроводить графа. Она  хотела  сделать  все  как  можно
деликатнее, потому что была по натуре добра и не  любила  причинять  людям
неприятности,  тем  более,   что   граф   оказался   рогоносцем,   и   это
обстоятельство в конце концов растрогало ее.
   - Значит, - сказала она наконец, - ты ждешь жену завтра утром?
   Мюффа вытянулся в кресле и утомленно дремал.  Он  утвердительно  кивнул
головой. Нана серьезно смотрела на него, что-то обдумывая. Сидя  боком,  в
волнах кружев, она обеими руками держала свою босую  ногу  и  разглядывала
ее.
   - Ты давно женат? - спросила она.
   - Девятнадцать лет, - ответил граф.
   - Гм!.. А твоя жена милая? Вы дружно живете?
   Он молчал. Затем возразил тоном, в котором чувствовалась неловкость:
   - Ты ведь знаешь, я просил тебя никогда не говорить о моей жене.
   - Это почему же? - воскликнула она, обозлившись.  -  Не  съем  я  твоей
жены, если буду о ней говорить...  Милый  мой,  все  женщины  одна  другой
стоят.
   Нана остановилась, боясь сказать лишнее. Ей было  жаль  его,  ведь  она
считала себя очень доброй. Бедняга, надо его щадить. Ей  пришла  в  голову
забавная мысль; она посмотрела на него с улыбкой и продолжала:
   - Послушай-ка, я тебе не рассказывала, какую  Фошри  про  тебя  сплетню
разносит?.. Вот уж змея-то" Я на него не сержусь,  потому  что  он,  может
быть, напишет обо мне рецензию; но все-таки он настоящая змея подколодная.
   И, выпустив ногу, еще громче смеясь, она подползла к графу и  прижалась
грудью к его коленям.
   - Вообрази себе, он уверяет, будто ты был невинен, когда женился...  А?
Ты действительно сохранил невинность?.. Это верно, а?
   Она смотрела не него настойчивым взглядом, она  дотянула  руки  до  его
плеч и трясла его, чтобы вырвать признание.
   - Конечно, - ответил он серьезно.
   Тогда она снова повалилась на пол к его ногам  к,  расхохотавшись,  как
сумасшедшая, лопотала  что-то  сквозь  смех  и  награждала  графа  легкими
тумаками.
   - Нет, это бесподобно, ты единственный в своем роде,  ты  -  феномен...
Милый мой песик, какой ты был глупый!  Когда  мужчина  не  знает,  с  чего
начать, это всегда ужасно смешно! Хотела бы я вас видеть, право!..  И  все
обошлось хорошо? Расскажи мне, ну, расскажи, пожалуйста.
   Она закидала его вопросами, расспрашивала обо всем, требовала подробных
ответов. И так искренне хохотала, так  корчилась  от  внезапных  приступов
смеха -  причем  сорочка  ее  соскользнула  и  задралась,  а  кожа  так  и
золотилась от отблеска огня, - что граф постепенно описал ей свою  брачную
ночь. Он больше не чувствовал  неловкости.  Под  конец  ему  самому  стало
смешно объяснять, "как он ее потерял", мягко выражаясь. Он только  выбирал
слова, сохраняя  известную  стыдливость.  Нана,  осмелев,  спрашивала  про
графиню: она прекрасно  сложена,  но  только  настоящая  ледяшка,  по  его
мнению.
   - О, тебе нечего ревновать, - пробормотал он трусливо.
   Нана перестала смеяться. Она снова уселась на прежнее место,  спиной  к
огню, подогнув колени и  подложив  под  них  сложенные  руки,  и  серьезно
произнесла:
   - Милый мой, очень скверно, когда мужчина ведет себя простофилей  перед
женой в первую брачную ночь.
   - Почему? - спросил с удивлением граф.
   - Потому, - ответила она медленно и назидательно.
   Она говорила торжественно, качала головой,  но  все-таки  соблаговолила
выразиться яснее.
   - Видишь ли, я знаю, как это происходит... Так вот, мой дружок, женщины
не любят, когда мужчина стоит перед ними  дурак  дураком.  Они  ничего  не
говорят, потому что им стыдно, понимаешь?.. Но будь уверен, они наматывают
себе это на ус... И рано или поздно, если не  умеешь  с  ними  обращаться,
устраиваются с кем-нибудь другим... Так-то, мой милый.
   Он, по-видимому, не понял. Она объяснилась точнее,  материнским  тоном,
преподавая ему этот урок, словно товарищ, по доброте сердечной. С тех пор,
как она узнала, что он рогат, ей не терпелось - тайна тяготила  ее,  -  ей
безумно хотелось поговорить с ним об этом.
   - Господи, я говорю о вещах,  которые  меня  не  касаются...  И  только
потому, что всем желаю счастья... Ведь мы просто поболтаем, не правда  ли?
Слушай же, отвечай мне откровенно.
   Но она замолчала, чтобы переменить позу, ей стало жарко.
   - Что, здорово жарко? У  меня  спина  изжарилась...  Погоди,  теперь  я
немного погрею живот... Вот прекрасное средство против всяких болей.
   Повернувшись грудью к огню и поджав под себя ноги, она продолжала:
   - Скажи-ка, ты больше не живешь с женой?
   - Нет, клянусь тебе, - ответил Мюффа, опасаясь сцены.
   - И ты полагаешь, что она действительно ледяшка?
   Он ответил утвердительно, опустив подбородок.
   - И поэтому-то ты любишь меня?.. Отвечай же, я не рассержусь!
   Он ответил и на это.
   - Прекрасно! - заключила она. - Я так и догадывалась.  Ах,  бедняжка!..
Ты знаешь мою тетку Лера? Когда она  придет,  попроси  ее  рассказать  про
торговца фруктами,  который  живет  напротив  нее.  Представь  себе,  этот
фруктовщик... Черт возьми,  какой  жаркий  огонь!  Я  должна  повернуться.
Погрею-ка теперь левый бок.
   Повернувшись к огню боком, она стала подшучивать над собой, как  добрая
зверушка, довольная, что видит себя  в  отблеске  пылающего  камина  такой
жирной и розовой.
   - Ишь ты! Я похожа на  гуся...  Да,  да,  я  точно  настоящий  гусь  на
вертеле...  Я  поворачиваюсь  да  поворачиваюсь...  Право,  я   жарюсь   в
собственном соку.
   Она снова звонко расхохоталась, но тут послышались  голоса  и  хлопанье
дверьми.
   Мюффа  удивленно   посмотрел   на   нее.   Нана   перестала   смеяться,
забеспокоилась. Это, верно, Зоина кошка; проклятое животное,  все  ломает.
Половина первого. И с чего это ей пришло в голову  заняться  благополучием
своего  рогоносца?  Теперь  другой  уже  здесь,  надо  как  можно   скорее
выпроводить графа.
   - О чем ты говорила? - благодушно спросил Мюффа в  восторге,  что  Нана
так мила с ним.
   Но  желание  скорей  освободиться  от  его  присутствия   изменило   ее
настроение. Нана сделалась грубой и перестала стесняться в выражениях.
   - Ах да, фруктовщик и его жена... Ну, так вот, милый мой,  они  никогда
не волновали друг дружку, ну ни столечко!.. Ей  это  очень  не  нравилось,
понимаешь? Он, простофиля, не знал  этого  и,  считая  ее  ледяшкой,  стал
ходить к потаскушкам, а те наградили его всякими мерзостями. Жена  же,  со
своей стороны, платила ему  той  же  монетой  и  путалась  с  мальчишками,
похитрей ее колпака-мужа... Так всегда бывает, когда люди не понимают друг
друга. Я-то хорошо это знаю!
   Мюффа побледнел. Он понял,  наконец,  ее  намеки  и  хотел,  чтобы  она
замолчала. Но она уже закусила удила.
   - Нет, оставь меня в покое!.. Если бы вы не были грубыми скотами, вы бы
с женами так же мило обходились, как с нами; и не будь ваши жены гусынями,
они постарались бы удержать вас теми же средствами, какими вас  привлекаем
мы. Все это фокусы... Вот и намотай себе на ус, мой милый.
   - Не вам говорить о порядочных женщинах, - произнес он сурово, - вы  их
не знаете.
   Нана сразу вскочила на колени.
   - Это я-то их не знаю!.. Да они даже и нечистоплотны,  твои  порядочные
женщины! Нет, они нечистоплотны! Попробуй-ка, найди среди них  хоть  одну,
которая осмелится показаться в таком виде, как я сейчас.  Право,  ты  меня
смешишь со своими порядочными женщинами! Не выводи меня  из  терпения,  не
заставляй говорить вещи, о которых я потом пожалею.
   Граф в ответ сдавленным голосом проворчал какое-то  ругательство.  Нана
побледнела как полотно. Несколько секунд она молча смотрела на него. Потом
звонко спросила:
   - Что бы ты сделал, если бы твоя жена тебе изменила?
   Он ответил угрожающим жестом.
   - Ну, а если бы я тебе изменила?
   - О, ты, - пробормотал он, пожав плечами.
   Нана, несомненно, не была злой. С первых его  слов  она  удержалась  от
желания кинуть ему в лицо, что он  р