пропала охота ехать к Атласной; она медленно поплелась к себе в  маленькую
гостиную. Тут пришел к ней Лабордет, чтобы предложить ей купить по  случаю
роскошные кружева, и в разговоре, мимоходом, сказал, что умер  Жорж.  Нана
застыла от ужаса.
   - Зизи! Умер! - воскликнула она и невольно стала искать глазами розовое
пятно на ковре. Но пятно наконец  исчезло,  -  оно  стерлось  под  ногами.
Лабордет сообщил подробности: никто не знает  в  точности,  от  чего  умер
Жорж. Одни предполагают, что раскрылась рана, другие говорят, что  мальчик
будто бы утопился в фондетском пруду. Нана повторяла без конца:
   - Умер! Умер!
   Душившие ее с утра слезы прорвались, наконец, в  бурных  рыданиях.  Она
чувствовала, что ее гнетет огромное горе, бесконечное и глубокое. И  когда
Лабордет попытался утешить ее, она махнула рукой, заставив его замолчать.
   - Дело не в нем одном, - лепетала  она,  -  тут  все,  все...  Я  очень
несчастна... О, я  отлично  понимаю,  они  снова  будут  говорить,  что  я
мерзавка... И эта мать, которая где-то там убивается,  и  этот  несчастный
человек, который хныкал сегодня утром перед моей дверью, и все  остальные,
которые прокутили со мной последние гроши и стали  теперь  нищими...  Так,
так, бейте Нана, бейте ее, скотину! О, я их насквозь вижу, я так и  слышу,
как они говорят: вот подлая девка, со всеми живет, одних разоряет,  других
отправляет на тот свет, - только одно горе всем причиняет!..
   Рыдания прервали ее слова, она упала поперек дивана, зарывшись  головой
в  подушку.  Все  несчастья,  все  горести,  причиненные  ею   окружающим,
захлестнули ее волной бесконечной сентиментальности. Она говорила жалобным
голосом обиженной маленькой девочки:
   - Ох, как больно, как больно!.. Я  не  могу,  это  меня  так  гнетет...
Тяжело, когда тебя не понимают, когда  все  против  тебя  восстают  только
потому, что считают тебя сильнее... Ну, а если не в  чем  себя  упрекнуть,
если чувствуешь, что совесть твоя чиста? Так нет же! Не хочу...
   Гнев ее  прорвался  в  возмущении.  Она  поднялась,  вытерла  слезы  и,
возбужденная, стала ходить.
   - Так нет же, не хочу! Пусть их болтают, что им вздумается, я ни в  чем
не виновата! Разве я злая? Я отдаю все, что  могу,  я  и  мухи  неспособна
обидеть... Они сами, да, да, сами!.. Мне хотелось всем угодить.  Они  сами
бегали за мной, а теперь вот кончают  с  собой,  просят  милостыню  и  все
притворяются несчастными...
   Она остановилась перед Лабордетом и продолжала, хлопнув его  слегка  по
плечу:
   - Слушай, ведь это все происходило на твоих глазах. Ну, скажи правду...
Разве я их принуждала? Вечно их торчало около меня целая дюжина, и все они
из кожи вон лезли, старались перещеголять друг друга да придумать  гадость
похуже. Они мне опротивели! Я упиралась, не хотела им потакать,  мне  было
страшно... Да вот  тебе  самый  лучший  пример:  все  они  хотели  на  мне
жениться. Каково,  а?  Да,  милый  мой  я  бы  двадцать  раз  могла  стать
баронессой или графиней, если бы согласилась. А я  отказывала  им  потому,
что  была  благоразумна...  От  скольких  гадостей  и  преступлений  я  их
оберегла! Они на все были способны - на воровство, на  убийство.  Да,  да,
они отца с матерью убили бы по одному моему слову... И вот  благодарность!
Взять хотя бы Дагнэ, этого нищего, которого я женила, на ноги поставила, а
перед тем по целым неделям возилась с ним, не требуя денег. Вчера встречаю
его, а он отворачивается. Ну, не свинья ли? Нет, уж какая я ни есть, а все
чище его!
   Она снова стала ходить по  комнате  и  вдруг  изо  всей  силы  хлопнула
кулаком по столу!
   - Черт возьми! Где  же  справедливость?  Право,  мир  скверно  устроен.
Нападают на женщин, а кто ж, как не мужчины,  портят  их,  требуя  от  них
всяких пакостей... Изволь,  я  могу  теперь  тебе  признаться...  когда  я
проводила время с мужчиной, я не получала  никакого  удовольствия.  Ну  ни
капельки. Честное слово, мне это надоедало!.. Ну, скажи сам,  при  чем  же
тут я? Ох, как они мне осточертели! Не будь их, не сделай они из меня  то,
чем я стала, я бы теперь жила в монастыре и молилась богу,  потому  что  я
всегда была верующей... Ну и черт с  ними,  коли  они  поплатились  своими
деньгами да шкурой, пусть на себя пеняют, я тут ни при чем.
   - Разумеется, ответил убежденно Лабордет.
   В  эту  минуту  Зоя  ввела  в  комнату  Миньона,  и  Нана   с   улыбкой
поздоровалась с ним. Она вволю наплакалась, и это  ее  успокоило.  Миньон,
еще не остывший  от  своих  восторгов,  принялся  расхваливать  обстановку
особняка, но молодая женщина дала ему понять, что все это ей надоело.  Она
уже мечтала о другом и собиралась все распродать в ближайшие дни. А  когда
Миньон,   желая   чем-нибудь   объяснить   свой   приход,   заговорил    о
предполагавшемся спектакле в пользу старого  Боска,  разбитого  параличом,
Нана очень разжалобилась и купила две ложи. Между тем, Зоя  доложила,  что
карета подана. Нана попросила одеваться и, завязывая ленты шляпы, сообщила
о болезни бедняжки Атласной.
   - Я еду в больницу... - добавила она. - Никто не любил  меня  так,  как
она! Да, недаром говорят, что у  мужчин  нет  сердца!..  Как  знать,  быть
может, я уже не застану ее в живых. Все равно я хочу ее поцеловать.
   Лабордет и Миньон улыбнулись. Печаль ее уже прошла, она тоже улыбалась.
Эти двое не шли в счет; с ними она не  стеснялась.  Пока  она  застегивала
перчатки, они молча любовались ею.
   Окруженная роскошью и богатством, она стояла, поднявшись во  весь  рост
среди целой плеяды мужчин, поверженных перед нею в прах.  Подобно  древним
чудовищам, страшные владения которых были усеяны костьми,  она  ходила  по
трупам. Причиненные ее бедствия обступали ее со всех сторон:  самосожжение
Вандевра, печаль Фукармона, затерянного в далеких морях  Китая,  разорение
Штейнера, обреченного на жизнь честного человека,  самодовольный  идиотизм
Ла Фалуаза, трагический развал семьи  Мюффа  и  бледный  труп  Жоржа,  над
которым  бодрствовал  Филипп,  только  что  выпущенный  из  тюрьмы.   Дело
разрушения и смерти  свершилось.  Муха,  слетевшая  с  навоза  предместий,
носившая в себе растлевающее начало социального разложения, отравила  этих
людей  одним  мимолетным  прикосновением.  Это  было  хорошо,   это   было
справедливо. Она отомстила за мир нищих и отверженных, из  которого  вышла
сама. Окруженная ореолом своего женского обаяния, она властно  поднималась
над распростертыми перед нею ниц жертвами, подобно солнцу, восходящему над
полем битвы, оставаясь в то же время бессознательным красивым животным, не
отдающим себе отчета в содеянном.
   Она  оставалась  неизменно  добродушной,  толстой,  пухлой,  со   своим
прекрасным здоровьем и веселым нравом.  Все  ей  надоело.  Этот  идиотский
особняк казался ей слишком тесным, загроможденным ненужной мебелью. А  раз
так,  то  и  толковать  не  о  чем,  лучше  начать   все   сызнова.   Она,
действительно, мечтала  устроиться  лучше  прежнего.  Нарядная,  опрятная,
полная  спокойного  самообладания,  она  отправилась   в   последний   раз
поцеловать Атласную. Она казалась обновленной, словно жизнь и не потрепала
ее.



14

   Внезапно Нана исчезла, словно в воду канула, отправившись  в  неведомые
края. Перед отъездом она устроила себе волнующее развлечение -  распродажу
всего своего имущества. Все  было  распродано  дочиста:  особняк,  мебель,
бриллианты, вплоть до туалетов и белья. Приводили баснословные цифры: пять
аукционов дали более шестисот тысяч франков. В последний раз  Париж  видел
Нана в феерии "Мелюзина", которая шла в  театре  "Гэтэ".  Борднав,  твердо
надеясь на то, что смелость города берет,  арендовал  театр,  не  имея  за
душой ни единого су. Нана снова встретилась с Прюльером  и  Фонтаном.  Она
играла маленькую роль без слов, но эта роль была гвоздем всей  пьесы:  она
заключалась в трех пластических позах безмолвной властной  феи.  И  вдруг,
несмотря на огромный успех, когда Борднав, помешанный на рекламе, наводнял
Париж колоссальными афишами, в одно прекрасное утро пронесся  слух,  будто
Нана накануне укатила в Каир;  поводом  послужил  чистейший  пустяк.  Нана
повздорила с Борднавом, тот позволил себе  сказать  лишнее  слово,  а  она
обиделась, проявив своенравие  богатой  женщины,  не  желающей,  чтобы  ей
перечили. Впрочем, она давно уже вбила себе в голову отправиться к туркам.
   Прошло несколько месяцев. О Нана  стали  понемногу  забывать.  Когда  в
разговоре  случайно  упоминалось  ее  имя,  о  ней  начинали  рассказывать
невероятные  истории,  причем  слухи  были  самые   противоречивые.   Одни
говорили, что она покорила сердце вице-короля и царила во дворце,  имея  к
своим услугам двести невольниц, которым ради развлечения отрубала  головы.
Другие возражали; ничего подобного, - напротив, она разорилась,  увлекшись
каким-то рослым негром, и прожила благодаря этой нелепой  страсти  все  до
последней  рубашки,  так  что  ей  пришлось  промышлять  в  Каире  уличным
развратом. Две недели спустя  разнесся  новый  сенсационный  слух:  кто-то
клялся и божился, что видел ее в России. Создалась целая  легенда  -  Нана
будто сделалась любовницей какого-то князя, о ее бриллиантах  рассказывали
чудеса. Вскоре дамы полусвета так подробно  описывали  бриллианты,  словно
сами видели их, хотя никто в точности не знал, откуда исходил  этот  слух:
перечисляли кольца, серьги, браслеты, бриллиантовые ожерелья в два  пальца
шириной, диадему, увенчанную бриллиантом необычайной величины.  В  далекой
стране  ее  образ  выступал,  окруженный   таинственным   сиянием   идола,
увешанного драгоценностями.  Теперь  о  ней  отзывались  уже  без  улыбки,
проникаясь уважением к ее богатству, добытому в варварской стране.
   Однажды в июльский вечер,  часов  около  восьми,  Симонна,  проезжая  в
экипаже по улице Фобур Сент-Онорэ, увидела Клариссу, которая шла пешком за
какой-то  покупкой.  Симонна  окликнула  ее  и,  не  дав  ей   опомниться,
заговорила:
   - Ты обедала, ты свободна?.. Ну, в таком случае едем со мной,  душка...
Нана вернулась...
   Та немедленно влезла в экипаж. Симонна продолжала:
   - И знаешь, душка, пока мы тут болтаем, она, может быть, уже умерла.
   - Умерла? Что такое? - воскликнула пораженная Кларисса. - Где? Отчего?
   - В Гранд-отеле... От оспы... О, это целая история!
   Симонна приказала кучеру ехать быстрее. И пока лошади  неслись  крупной
рысью по улице Руаяль и вдоль бульваров, она  отрывистыми  фразами,  одним
духом рассказала о том, что случилось с Нана.
   - Представь... Нана  возвращается  в  Париж  из  России,  уж  не  знаю,
почему... Не поладила  со  своим  князем,  что-ли...  Багаж  оставляет  на
вокзале и едет к тетке, - помнишь,  старуха  такая?..  Ну,  вот!  У  тетки
застает своего сынишку, заболевшего оспой; ребенок умирает  на  другой  же
день, а Нана с теткой поднимают спор из-за денег, которые Нана должна была
высылать, но которых та и в глаза не видела... Мальчишка чуть ли не оттого
и помер; ну, понимаешь, заброшенный ребенок, без всякого ухода. И вот Нана
после ссоры с теткой удирает в какую-то гостиницу и как раз в  ту  минуту,
когда вспоминает о  своем  багаже,  встречается  с  Миньоном...  Вдруг  ей
делается плохо, ее начинает трясти лихорадка, тошнит... Миньон  предлагает
проводить  ее  домой,  обещает  позаботиться  о  ее  вещах...   Как   тебе
нравится?.. все точно нарочно подстроено! Но лучше  всего  вот  что:  Роза
узнает о болезни Нана, возмущается, что ее бросили  одну  в  меблированной
комнате, и вся в слезах бежит ухаживать за ней... Помнишь, они  ненавидели
друг друга? Как настоящие фурии! Ну, так вот, душка, Роза велела перенести
Нана в Гранд-отель, чтобы та по крайней мере, умерла в шикарном  отеле,  и
даже провела около нее три ночи, рискуя сама  околеть...  Это  я  знаю  от
Лабордета... Вот я и захотела взглянуть...
   - Да, да, - прервала  Кларисса,  очень  возбужденная  рассказом.  -  Мы
непременно поднимемся к ней.
   Они  подъезжали  к  отелю.  На  бульваре,   запруженном   экипажами   и
пешеходами, пришлось сдержать  лошадей.  Днем  в  Законодательном  корпусе
решился окончательно вопрос о войне.  Из  всех  прилегающих  улиц  толпами
валил  народ,  густым  потоком  разливался  по  бульварам,  рассыпался  по
мостовой. Со стороны церкви  Магдалины  солнце  зашло  за  багровую  тучу,
освещая кровавым отблеском пожара высокие окна. Надвигались сумерки, самый
тягостный,  печальный  час.  Улицы  уходили  в  темнеющую  даль,  еще   не
прорезанную живым мерцанием газовых фонарей. И  в  этой  движущейся  толпе
нарастал отдаленный гул голосов, на бледных лицах горели  глаза,  какой-то
огромной тоской веяло от этих оцепеневших людей.
   - Вот и Миньон, - сказала Симонна. - Мы узнаем от  него,  нет  ли  чего
нибудь новенького.
   Миньон стоял под широким навесом у подъезда Гранд-отеля  и,  нервничая,
смотрел на толпу. После первых  же  вопросов  Симонны  он  с  раздражением
воскликнул:
   - Почем я знаю!.. Целых два дня я не могу оторвать оттуда Розу...  Это,
наконец, глупо,  так  рисковать  своей  шкурой.  Хороша  она  будет,  если
заразится и останется с изрытым оспой лицом! В  хорошеньком  положении  мы
все очутимся!
   Мысль, что Роза может утратить красоту, приводила его в отчаяние. Он со
спокойной совестью бросал Нана на произвол  судьбы  и  совершенно  не  мог
понять, откуда берется у женщин  такое  глупое  самопожертвование.  В  это
время на бульваре показался Фошри. Когда он подошел, также  встревоженный,
спрашивая, нет ли каких-нибудь перемен,  оба,  и  муж  и  любовник,  стали
посылать друг друга наверх. Теперь они были на "ты".
   - Все то же, милейший, - объявил Миньон. - Ты  бы  поднялся  туда,  она
тебя послушает, пойдет за тобой.
   - Какой ты добрый! - ответил журналист. -  Почему  бы  тебе  самому  не
подняться?
   Тут Симонна спросила у него номер комнаты, и они оба стали  умолять  ее
послать к ним Розу; иначе они не на шутку рассердятся. Между тем Симонна и
Кларисса не сразу ушли наверх. Они заметили Фонтана, который прогуливался,
засунув руки в карманы; его забавляла окружающая толпа.  Узнав,  что  Нана
лежит наверху больная, он сказал с деланным чувством:
   - Бедняжка!.. Надо к ней зайти... Что у нее?
   - Оспа, - ответил Миньон.
   Актер сделал было шаг по направлению к двери, но  услышав  этот  ответ,
вернулся и, содрогаясь, пробормотал:
   - Ах, черт возьми!
   Оспа - это ведь не шутка. Фонтан чуть было не  заболел  ею,  когда  был
пятилетним ребенком. Миньон рассказал, что у  него  племянница  умерла  от
оспы. Что касается Фошри, то кому же и говорить, если не ему, - у него  до
сих пор сохранились три рябины на переносице; он  тут  же  показал  их.  И
когда Миньон, воспользовавшись этим,  снова  стал  гнать  его  наверх  под
предлогом, что оспой не болеют дважды, Фошри стал горячо  опровергать  эту
теорию и приводить примеры, ругая докторов.  Но  тут  Симонна  и  Кларисса
прервали разговор мужчин, обратив их внимание на возраставшую толпу.
   - Посмотрите-ка! Посмотрите, сколько народу собралось, - говорили они с
удивлением.
   Становилось темнее, вдали один за  другим  зажигались  фонари.  У  окон
стали появляться любопытные, толпа под деревьями росла с каждой минутой  и
широкой волной катилась от церкви Магдалины к  площади  Бастилии.  Экипажи
продвигались очень медленно. Слышался сдержанный гул пока  еще  молчаливой
сплошной массы людей, чувствовавших  инстинктивную  потребность  собраться
вместе, горевших одним  огнем.  Вдруг  толпа  отхлынула:  среди  спешивших
посторониться групп появилась кучка людей в фуражках и белых  блузах.  Они
проталкивались вперед с криком, раздававшимся равномерно, как стук  молота
по наковальне:
   - В Берлин! В Берлин! В Берлин!
   А толпа смотрела на них с  мрачным  недоверием,  хотя  ее  уже  охватил
воинственный пыл,  который  всегда  вызывают  в  прохожем  звуки  военного
оркестра.
   - Ну, что ж, идите, кому охота свернуть себе шею! - проговорил  Миньон,
любивший иногда пофилософствовать.
   Но  Фонтан  находил,  что  это  красиво.   Он   объявил,   что   пойдет
добровольцем. Когда враг у ворот, все граждане должны подняться на  защиту
родины; произнеся эти слова, он принял позу Бонапарта при Аустерлице.
   - Послушайте, Миньон, вы пойдете с  нами  наверх?  -  спросила  у  него
Симонна.
   - Ну нет, благодарю покорно, я не желаю заразиться!
   На скамейке перед Гранд-отелем  сидел  человек,  прикрыв  лицо  носовым
платком. Фошри, подмигнув Миньону, указал ему на этого человека. Итак,  он
все еще тут; да, он все еще тут. Журналист удержал обеих  женщин,  обратив
их внимание на сидевшего. В этот  момент  человек  поднял  голову,  и  они
невольно вскрикнули, когда узнали в нем графа Мюффа, отнявшего  платок  от
лица, чтобы посмотреть на одно из окон.
   - Знаете, он сидит здесь с самого утра, - рассказывал Миньон. - Я видел
его в шесть часов, он с тех пор не  шелохнулся.  Как  только  ему  сообщил
Лабордет, он пришел сюда, стараясь скрыть  лицо  платком...  Через  каждые
полчаса он подходит и спрашивает,  не  лучше  ли  больной,  которая  лежит
наверху, и, получив ответ, возвращается и снова садится. Да, черт  возьми,
в этой комнате не очень-то здоровый воздух;  как  ни  любишь  человека,  а
околевать никому не хочется.
   Граф сидел, подняв глаза к окнам, и, казалось, не отдавал себе отчета в
том, что происходило кругом. Он, по-видимому, не знал о том, что объявлена
война, и не замечал, не слышал толпы.
   - Вот он подходит сюда, - проговорил Фошри, - вы сейчас увидите.
   И действительно, он встал со скамьи и вошел в высокий подъезд. Швейцар,
который уже знал его, не дал ему времени задать вопрос и резко сказал:
   - Она только что скончалась, сударь.
   Нана умерла! Это было неожиданностью для  всех.  Мюффа,  не  говоря  ни
слова, снова сел на скамью и закрыл лицо  платком.  Остальные  разразились
восклицаниями, но их  прервала  новая  кучка  людей,  проходившая  мимо  и
вопившая:
   - В Берлин! В Берлин! В Берлин!
   Нана  умерла!  Жаль,  такая  красивая  женщина!  Миньон  с  облегчением
вздохнул; наконец-то Роза сойдет вниз.  Всем  стало  как-то  не  по  себе.
Фонтан,  мечтавший  о  трагической  роли,  придал  своему  лицу  горестное
выражение, опустил углы рта и закатил  глаза.  Фошри,  искренне  тронутый,
несмотря на свою, обычную для мелкого журналиста, манеру  все  высмеивать,
нервно курил сигару, а обе женщины продолжали ахать и охать.  В  последний
раз Симонна видела ее в театре "Гэтэ"; Кларисса - также  -  в  "Мелюзине".
Ах, душка, она была изумительна, когда появлялась в  глубине  хрустального
грота.  Фонтан  еще  играл  тогда  роль  принца  Кокорико.   Пробудившиеся
воспоминания вызвали бесконечные комментарии. Какой она  была  шикарной  в
хрустальном гроте, какая у нее была замечательная фигура! Она не  говорила
ни слова, авторы пьесы даже выкинули  из  ее  роли  единственную  реплику,
которая только мешала.  Ни  слова,  -  это  было  гораздо  величественнее:
публика бесновалась при одном ее появлении. Такое тело не скоро встретишь!
Какие плечи! Какие бедра! А стан! Ну не странно ли подумать, что  она  уже
умерла! Знаете, ведь у нее поверх  трико  ничего  не  было  надето,  кроме
золотого пояса, едва прикрывавшего ей зад и живот. А вокруг нее зеркальный
грот так и сиял; между сталактитами,  покрывавшими  свод,  сверкали  целые
каскады  бриллиантов,  спускались  нити  белого  жемчуга;  и  среди   этой
прозрачной, как ключевая вода, декорации, пронизанной электричеством,  она
казалась в ореоле своих огненных волос каким-то солнцем. Париж запомнит ее
именно такой, парящей среди хрустального грота, точно сам бог. Нет, право,
глупо умирать, когда обладаешь такими  данными!  Хороша  она  должна  быть
теперь там, наверху!
   - И сколько пропало наслаждений! - меланхолически произнес Миньон,  как
человек, который не любит, когда зря пропадают полезные и хорошие вещи.
   Он позо