огоносец.  Она  предпочитала  спокойно
выведать все у него. Но тут уж он вывел ее  из  себя;  с  этим  надо  было
покончить.
   - В таком случае, милый мой, - проговорила она, -  я  не  знаю,  какого
черта ты торчишь тут у меня и целых два часа морочишь мне голову... Иди  к
своей жене, которая изменяет тебе с Фошри.  Да,  да,  совершенно  верно  -
улица Тэбу, на углу Прованской... Видишь, я даже адрес тебе даю.
   И, увидев, что Мюффа встал на ноги  и  покачнулся,  как  бык,  которого
ударили обухом по голове, продолжала торжествующе:
   - Недурно, если порядочные женщины станут отбирать у нас  любовников!..
Хороши, нечего сказать, ваши порядочные женщины!
   Она не могла продолжать. Страшным движением он швырнул  ее  на  пол  и,
подняв  ногу,  хотел  раздавить  ей  каблуком  голову,   чтобы   заставить
замолчать. На мгновение она ужасно перепугалась. Ослепленный, обезумевший,
он принялся бегать по комнате. И тогда его подавленное  молчание,  борьба,
от  которой  он  весь  дрожал,  тронули  ее  до  слез.  Она  почувствовала
удивительную жалость. И, свернувшись клубочком  у  камина,  чтобы  согреть
себе правый бок, принялась его утешать:
   - Клянусь, голубчик, я думала, ты знаешь; а то я ни за что не стала  бы
говорить... А может, это еще  и  неправда.  Я  ничего  не  утверждаю.  Мне
рассказали; все об этом говорят, но это еще ничего не доказывает... Брось,
ты напрасно расстраиваешься. Будь я  мужчиной,  мне  бы  плевать  было  на
женщин! Женщины, видишь ли, что в верхах, что в низах  стоят  друг  друга:
все развратницы и обманщицы.
   Она самоотверженно нападала на женщин, чтобы  смягчить  нанесенный  ему
удар. Но он ее не слушал, не понимал, о чем она говорит. Продолжая шагать,
он надел башмаки и сюртук. Еще с минуту он ходил по комнате, потом, как бы
найдя наконец дверь, убежал. Нана чрезвычайно обозлилась.
   - Ну, и прекрасно! Счастливого пути! - говорила она  вслух,  хотя  была
совершенно одна. - Этот тоже вежлив, когда с ним разговаривают!..  А  я-то
еще распиналась! Первая помирилась и, кажется, достаточно извинялась!..  А
он тут торчал и только раздражал меня!
   Она была недовольна и обеими руками царапала  себе  ноги,  но  в  конце
концов махнула на все рукой.
   - А ну его к черту! Я не виновата, что он рогат!
   И, обогревшись со всех сторон, юркнула в постель,  позвонила  и  велела
Зое впустить другого, который ждал на кухне.
   Выйдя на улицу, Мюффа пошел очень быстро.  Снова  прошел  ливень.  Граф
поскользнулся на грязной мостовой. Взглянув машинально на небо, он  увидел
лохмотья черных, как сажа, обгонявших луну туч. В  этот  час  на  бульваре
Осман прохожих было мало. Он прошел мимо стоявшего в лесах  здания  Оперы,
ища темноты, бессвязно что-то бормоча. Эта тварь лжет. Она выдумала все по
глупости и из жестокости. Он должен был размозжить ей  голову,  когда  она
валялась у него под ногами. В конце концов это слишком позорно, он  больше
никогда не увидится с ней, никогда до нее больше не дотронется;  иначе  он
окажется слишком подлым. Он с силой и как бы облегченно вздохнул. Ах,  это
голое чудовище, глупое, жарящееся, точно  гусь  на  вертеле,  оплевывающее
все, что он почитал сорок лет! Луна очистилась  от  туч,  пустынная  улица
была залита  ее  бледным  сиянием.  Графу  стало  страшно,  он  разразился
рыданиями; его вдруг охватило отчаяние, он обезумел, ему казалось, что  он
проваливается в какую-то бездну.
   - Боже, - шептал он, - все кончено, ничего больше не осталось.
   На  бульварах  запоздалые  прохожие  прибавляли  шагу.  Мюффа  старался
успокоиться. В его воспаленном мозгу вновь возникла новость,  рассказанная
этой девкой; ему хотелось  спокойно  все  обдумать.  Графиня  должна  была
вернуться из замка г-жи де Шезель утром. Действительно, ничто не мешало ей
приехать в Париж накануне вечером и провести ночь  у  этого  человека.  Он
вспомнил теперь некоторые подробности пребывания в Фондет. Однажды вечером
он застал Сабину в саду под деревьями; она была так смущена, что ничего не
ответила ему. Фошри находился тут же. Почему бы ей  и  не  быть  теперь  у
него? По мере того, как Мюффа думал об этой истории, она казалась ему  все
более  правдоподобной.  Он  даже  пришел  к  заключению,  что  это  вполне
естественно и даже необходимо.  Пока  он  разгуливает  в  нижнем  белье  у
потаскухи, его жена раздевается в комнате  у  любовника  -  все  просто  и
весьма  логично.  Рассуждая   таким   образом,   он   старался   сохранить
хладнокровие. У него было ощущение, что весь мир  вокруг  него  рушится  и
летит  в  бездну,   охваченный   плотским   безумием.   Его   преследовали
сладострастные картины: обнаженную Нана сменял  образ  обнаженной  Сабины.
При этом видении, так роднившем их  в  бесстыдстве,  обвевавшем  их  обеих
одним дыханием желания, он споткнулся о  мостовую  и  чуть  не  попал  под
лошадь. Выходившие из какого-то  кафе  женщины  со  смехом  толкнули  его.
Тогда, будучи не в состоянии, несмотря на все усилия, сдержать слезы и  не
желая плакать на людях, он бросился в темную, пустую улицу Россини и  там,
идя мимо молчаливых домов, разрыдался как ребенок.
   - Конечно, - говорил он  сдавленным  голосом,  -  ничего  не  осталось,
ничего.
   Граф так рыдал, что вынужден был прислониться к стене. Он  закрыл  лицо
мокрыми от слез руками. Шум шагов прогнал его оттуда. Он  испытывал  стыд,
страх, заставлявший его бежать от людей и беспокойно бродить, точно он был
ночной вор. Когда на  тротуаре  встречались  прохожие,  он  старался  идти
развязной походкой,  думая,  что  все  читают  его  историю  в  судорожных
движениях его плеч. Он  прошел  улицу  Гранж-Бательер  и  дошел  до  улицы
Фобур-Монмартр. Здесь его настиг яркий свет, и он повернул обратно.  Около
часу бродил Мюффа по кварталу, выбирая самые темные закоулки. Очевидно,  у
него была цель, к которой ноги несли его сами собой по дороге,  все  время
удлинявшейся обходами. Наконец он остановился на повороте какой-то улицы и
поднял голову. Он пришел куда надо. Это был угол улиц Тэбу  и  Прованской.
Ему понадобился целый час, чтобы дойти сюда в том  состоянии  болезненного
бреда, в каком он находился, тогда как достаточно было бы и пяти минут. Он
вспомнил, что месяц тому  назад  заходил  к  Фошри  поблагодарить  его  за
заметку в хронике, в которой описывался бал в Тюильри  и  где  упоминалось
его имя. Квартира находилась на антресолях; маленькие квадратные окна были
наполовину закрыты огромной вывеской.  Последнее  окно  налево  освещалось
яркой полосой света  -  луч  от  лампы,  видневшейся  через  полуспущенную
портьеру. Граф устремил взор на эту яркую  полосу,  сосредоточено  чего-то
ожидая.
   Луна исчезла за черными тучами; падала ледяная крупа. В  церкви  Троицы
пробило два часа. Прованская улица и улица Тэбу уходили вглубь, освещенные
яркими пятнами газовых фонарей, терявшихся вдали в желтой дымке. Мюффа  не
двигался с места. Это спальня, он помнит ее; она обтянута красной турецкой
материей, в глубине стоит кровать в стиле  Людовика  XIII.  Лампа,  должно
быть, направо, на камине. Вероятно, они лежали, потому что не  видно  было
ни единой тени; полоса света  неподвижно  сияла,  она  напоминала  отблеск
ночника. И граф, не  спуская  глаз  с  окна,  придумывал  целый  план:  он
позвонит, поднимется наверх, не обращая внимания  на  окрики  привратника,
плечом высадит двери, ворвется к ним и бросится прямо на кровать, не давая
им времени разнять руки. На мгновение его остановила мысль, что у него нет
оружия, но тогда он  решил,  что  задушит  их.  Он  перебирал  свой  план,
совершенствовал его, все время чего-то ожидая, - может быть, какого-нибудь
указания, чтобы действовать наверняка. Если  бы  в  ту  минуту  показалась
женская тень, он бы позвонил. Но мысль, что он может  ошибиться,  леденила
его. Что он скажет? У него появились сомнения; его жена не  могла  быть  у
этого человека, - это чудовищно, это  немыслимо.  Однако  Мюффа  продолжал
стоять. Мало-помалу им овладело оцепенение, какая-то слабость; от  долгого
ожидания у него началась галлюцинация.
   Полил дождь. Подошли двое полицейских, и Мюффа  должен  был  отойти  от
двери, где он укрылся. Когда они скрылись в Прованской улице, он вернулся,
весь мокрый и дрожащий. Яркая полоса все еще перерезала окно. Он собирался
уже уйти, как  вдруг  мелькнула  чья-то  тень;  он  подумал,  что  ошибся,
настолько это было мимолетно. Но одно за другим замелькали теневые  пятна,
в комнате поднялась какая-то суматоха. Прикованный снова  к  тротуару,  он
испытывал ощущение нестерпимого жжения в  желудке  и  теперь  ждал,  чтобы
понять, в чем дело. Мелькали профили рук и  ног,  путешествовала  огромная
рука и с нею  -  силуэт  кувшина  для  воды.  Мюффа  не  мог  ничего  ясно
различить, но ему казалось, что он узнает знакомый шиньон. И граф  вступил
в спор сам с собою: как будто прическа Сабины, только затылок не ее -  она
худее. В эту минуту граф ничего не знал, он больше  уж  не  мог  выдержать
напряжения. Он испытывал такую  невыносимо  жгучую  боль  внутри  и  такое
отчаяние от ужаса неизвестности, что прижался к двери, чтобы  успокоиться,
и дрожал, как нищий. Но все же он не мог оторвать глаз от окна,  его  гнев
растворился, и в воображении вырос моралист: он увидел себя депутатом,  он
говорил перед лицом  собрания,  метал  громы  и  молнии  против  разврата,
предвещал катастрофы; он вновь переживал статью Фошри о ядовитой мухе,  он
выступал, заявляя, что общество не может существовать  при  таком  падении
нравов. Ему стало легче. Тем временем тени исчезли. Видно, любовники снова
улеглись в постель. Он продолжал смотреть на окно, ожидая чего-то.
   Пробило три часа, потом  четыре.  Он  не  мог  уйти.  Когда  дождь  лил
сильнее, он забивался в уголок у дверей; ноги его были забрызганы  грязью.
Никто больше не проходил. Время от  времени  граф  закрывал  глаза,  точно
обожженные полосой света, на которую он смотрел  упорно  и  пристально,  с
идиотским  упрямством.  Дважды  еще  промелькнули  тени,  повторяя  те  же
движения, и снова он увидел гигантский силуэт кувшина для воды. И оба раза
спокойствие восстанавливалось, и  только  лампа  отбрасывала  таинственный
свет ночника. Эти тени усиливали  его  сомнения.  Внезапно  ему  в  голову
пришла  мысль,  успокоившая  его   и   отдалившая   минуту   необходимости
действовать:  ему  надо  дождаться,  когда  женщина  выйдет  оттуда.   Он,
несомненно, узнает Сабину. Ничего нет  проще,  никакого  скандала  и  зато
полная уверенность. Надо только здесь остаться. Из  всех  волновавших  его
неясных чувств в нем сохранилась  одна  лишь  определенная  потребность  -
знать. Но он уж засыпал от скуки у этой двери. Чтобы развлечься,  он  стал
высчитывать, сколько времени ему придется прождать. Сабина должна быть  на
вокзале в девять часов. Почти четыре с половиной  часа!  Но  он  терпеливо
ждал, он не двигался с места, он даже находил известное очарование в  том,
что ночное ожидание его продлится вечность.
   Вдруг полоса света исчезла. Простой этот факт показался ему неожиданной
катастрофой, чем-то неприятным и волнующим; ясно - они потушили лампу, они
лягут спать. Это благоразумно в столь  поздний  час.  Но  он  рассердился:
темное окно его больше не интересовало. Мюффа еще с четверть часа  смотрел
не него, потом это его утомило, он отошел  от  двери  и  сделал  несколько
шагов по тротуару.
   До пяти часов он ходил взад и вперед, поднимая временами  голову.  Окно
все еще было безжизненно; минутами Мюффа спрашивал себя, уж не  приснились
ему эти пляшущие на стеклах тени. Он был подавлен неимоверной  усталостью:
на него нашла такая тупость, что он забывал, чего ждет на углу этой улицы,
спотыкался  о  камни  мостовой  и  просыпался  как   перепуганный,   зябко
вздрагивая, точно человек, который даже не знает, где он: стоит ли  вообще
о чем-нибудь беспокоиться? Раз эти люди заснули, пускай их  спят.  К  чему
вмешиваться в их дела? Такая темень, - никто никогда не узнает об этом.  И
вот все, что было в  нем,  все  ушло,  вплоть  до  любопытства,  все  было
поглощено одним желанием  -  покончить,  поискать  где-нибудь  облегчения.
Становилось холоднее, улица опостылела  ему;  дважды  граф  уходил,  затем
снова возвращался, волоча ноги, и, наконец,  ушел  окончательно.  Конечно,
ничего нет. Он спустился к бульвару и больше уже не приходил.
   Началась мучительная прогулка по улицам. Он  медленно  шел,  равномерно
шагая вдоль стен. Каблуки  его  стучали,  он  видел  лишь  свою  тень,  то
выраставшую, то уменьшавшуюся у каждого газового фонаря. Это баюкало  его,
занимало мысли. Позднее он ни за что не мог бы  вспомнить,  где  проходил.
Ему казалось, что он часами кружился, как в цирке. У него осталось  только
одно очень ясное воспоминание. Не умея себе объяснить, как это  случилось,
он вдруг очутился у решетки пассажа Панорам:  прильнув  к  ней  лицом,  он
держался обеими руками за прутья. Он не  дергал  их,  он  просто  старался
заглянуть  внутрь  пассажа,  охваченный  переполнившим  все   его   сердце
волнением, но не мог ничего разглядеть: мрак  заливал  пустынную  галерею,
ветер, дувший с улицы  Сен-Марк,  пахнул  ему  в  лицо  сыростью,  как  из
подвала. Но он упорно  стоял,  пока  не  перестал  грезить;  он  удивился,
спрашивая себя, что ему нужно здесь в  этот  час,  почему  он  прильнул  к
решетке с такой страстностью, что прутья впились  ему  в  лицо.  Тогда  он
снова возобновил свою бесцельную  ходьбу,  а  сердце  его  было  исполнено
грусти, точно ему изменили и он теперь навсегда остался в этом мраке один.
   Наконец забрезжило утро,  наступил  мутный  зимний  рассвет,  печальный
рассвет грязных парижских тротуаров. Мюффа вернулся на широкие улицы,  где
была стройка, к  лесам  новой  Оперы.  Вымоченная  ливнями,  изборожденная
повозками, покрытая известкой  земля  превратилась  в  грязное  озеро.  Не
глядя, куда он ступает, Мюффа все шел, скользя, с  трудом  удерживаясь  на
ногах. Пробуждение Парижа, появление на улицах дворников  и  первых  групп
рабочих вносили в его душу новое смятение, по мере  того  как  становилось
светлее. На него оглядывались, с  удивлением  смотрели  на  его  промокшую
шляпу, на его грязную одежду и растерянный  вид.  Он  долго  бродил  среди
лесов стройки, стоял, прислоняясь к дощатым заборам.  В  его  опустошенном
сознании сохранилась лишь одна мысль: он был несчастлив.
   Тогда  он  вспомнил  о  боге.  Внезапная  мысль  о  помощи   свыше,   о
божественном утешении поразила его, как нечто неожиданное и странное;  она
вызвала образ г-на Вено;  Мюффа  представил  себе  его  толстенькое  лицо,
гнилые зубы.  Несомненно,  г-н  Вено,  которого  Мюффа  избегал  последние
месяцы, чем несказанно огорчал старика, будет счастлив, если граф зайдет к
нему и расскажет о своем горе. Когда-то бог оказывал графу милосердие. При
малейшем огорчении, при малейшем препятствии, мешавшем  ему  на  жизненном
пути, граф шел в церковь, падал на колени, повергая ниц  свое  ничтожество
перед всевышним могуществом, - и выходил  оттуда  подкрепленный  молитвой,
готовый пожертвовать благами мира всего ради вечного спасения.  Но  в  эту
пору он ходил в церковь только изредка, в часы, когда  его  страшили  муки
ада; его одолевали всяческие слабости,  Нана  мешала  ему  исполнять  свой
долг. Мысль о боге изумила его. Почему не подумал он о боге сразу,  в  тот
ужасный  миг,  когда  разбивалось  и  летело  в  бездну  все  его   слабое
человеческое существо? Едва волоча ноги, он стал искать церковь. И не  мог
вспомнить, не узнавал улиц в этот ранний час.  Однако,  повернув  за  угол
улицы Шоссе-д'Антен, он заметил в конце ее башню  церкви  Троицы,  которая
неясно вырисовывалась и таяла в тумане. Белые статуи над  оголенным  садом
представлялись зябкими  Венерами,  терявшимися  среди  пожелтевшей  листвы
парка. На паперти граф перевел дух, его утомил подъем по широким ступеням.
Наконец он вошел. В церкви было очень холодно,  ее  топили  накануне;  под
высокими сводами скопились испарения от воды, просочившейся сквозь оконные
щели. Боковые приделы тонули во мраке, в церкви не было ни души; где-то  в
глубине,  в  мутном  сумраке  угрюмого  пробуждения,  слышалось   шарканье
башмаков церковного сторожа. Граф, наткнувшись на сдвинутые  в  беспорядке
стулья, растерянный,  с  горечью  в  сердце,  упал  на  колени  у  решетки
маленькой часовни, около чаши со святой водой. Он сложил  руки,  вспоминал
молитвы, всем существом своим жаждал  отдаться  религиозному  чувству.  Но
только губы его шептали слова молитв, рассудок же был  далек,  возвращался
назад, принимался снова бродить по улицам, словно его погоняла  неумолимая
необходимость. Он повторял: "О боже, помоги мне, не  оставь  раба  своего,
предающегося милостыни твоей! О боже, я преклоняю пред  тобой  колени,  не
дай погибнуть от врагов твоих!" Ответа не было, тьма и холод  ложились  на
его плечи, шорох шаркающих вдали башмаков мешал  молиться.  Он  все  время
только и слышал  этот  раздражающий  шорох  в  пустынной  церкви,  которую
подметали утром после ранней службы. Опираясь о стул, он поднялся;  колени
его хрустнули. Бог все еще не снизошел к нему. Зачем идти к г-ну  Вено,  к
чему плакать в его объятиях? Этот человек бессилен что-либо сделать. И вот
машинально он вернулся к Нана.
   На  улице  Мюффа  поскользнулся  и  почувствовал,  сто  на  глаза   его
навертываются слезы; он не сетовал на судьбу, он был лишь слаб и болен. Он
слишком устал, слишком страдал от дождя и холода. Мысль вернуться к  себе,
в темный особняк на улице Миромениль, леденила его. У  Нана  ему  пришлось
ждать,  пока  не  пришел  привратник,  потому  что  дверь  была   заперта.
Поднимаясь  по  лестнице,  он  улыбнулся,  согретый  мягким  теплом  этого
гнездышка, где он сможет растянуться и уснуть.
   Когда Зоя  открыла  ему  дверь,  она  даже  отступила  от  удивления  и
беспокойства. У ее  хозяйки  отчаянная  мигрень,  всю  ночь  она  глаз  не
сомкнула. Но все же она пойдет посмотрит, не уснула ли хозяйка.  Горничная
проскользнула в спальню, а граф вошел в гостиную и бросился на кресло.  Но
почти тотчас же появилась Нана. Она  вскочила  прямо  с  постели,  накинув
юбку, босая, с распущенными волосами, в  скомканной  и  разорванной  после
любовной ночи сорочке.
   -  Как!  Опять!  -  воскликнула  она,  пылая  от  гнева.   Она   хотела
собственноручно вышвырнуть графа за дверь. Но видя его таким жалким, таким
несчастным, она в последний раз прониклась к нему жалостью.
   - Нечего сказать! Хороший у тебя вид, бедный мой  песик!  -  продолжала
она снисходительно. - В чем дело?.. Ты их подстерег, ты очень расстроился?
   Он ничего не ответил; он был похож на загнанного зверя. Но она  поняла,
что у него все еще нет доказательств, и, чтобы успокоить его, проговорила:
   - Видишь, я ошиблась. Твоя жена - порядочная женщина, честное  слово!..
А теперь, миленький, надо идти домой и  лечь  спать.  Это  необходимо  для
тебя.
   Он не двигался с места.
   - Эй, слушай-ка, убирайся  вон!  Я  не  могу  оставить  тебя...  Уж  не
собираешься ли ты здесь поселиться?
   - Да, пойдем ляжем, - пробормотал он.
   Она сдержала гнев, хотя ей не терпелось выгнать его. Поглупел  он,  что
ли?
   - Ладно, убирайся, - повторила она.
   - Нет.
   Тогда она окончательно вышла из себя.
   - Да это просто противно!.. Пойми, что я тобой сыта  по  горло;  иди  к
своей жене, которая тебе изменяет. Да, да, она тебе изменяет,  можешь  мне
поверить... Ну, что? Получил? Оставишь ты меня, наконец, в покое?
   Глаза Мюффа наполнились слезами. Он умоляюще сложил руки.
   - Пойдем ляжем.
   Тут Нана совсем потеряла  голову,  у  нее  сжалось  горло  от  нервного
рыдания. В конце концов почему она должна служить отдушиной! Какое ей дело
до всех этих историй? Конечно, она по доброте душевной старалась как можно
осторожнее открыть ему глаза. И теперь ей же приходится за  все  отвечать!
Ну уж, извините! Хоть