своим  стуком.  Несомненно,  она  выпалит  что-нибудь  вроде:
"паршивая рожа" или "убирайтесь к черту, я здесь у себя!" Но  из  гостиной
не доносилось ни звука - точно Нана умерла там.  Вскоре  голос  его  брата
тоже смягчился. Жорж ничего не понимал, но вдруг его слух поразил какой-то
странный   шепот.   Нана   плакала.   Несколько   секунд   его   раздирали
противоречивые чувства - бежать, броситься на Филиппа. Тут в комнату вошла
Зоя, и он отошел от двери, стыдясь, что его поймали.
   Горничная стала спокойно прибирать в шкаф белье;  а  он,  молчаливый  и
неподвижный, прижался лбом к окну, снедаемый  томительной  неизвестностью.
Помолчав, она спросила:
   - Кто у барыни, ваш брат?
   - Да, - ответил юноша сдавленным голосом.
   Снова наступило молчание.
   - И вы очень беспокоитесь, не правда ли, господин Жорж?
   - Да, - ответил он с таким же трудом.
   Зоя не торопилась. Она сложила кружева и медленно произнесла:
   - Напрасно... Барыня все уладит.
   И только. Они замолчали. Но она не ушла. С добрую четверть часа она еще
возилась в комнате,  не  замечая  возрастающего  отчаяния  юноши,  который
побледнел от тревоги и сомнений, искоса кидая взгляды на гостиную. Что они
там так долго делают? Может быть,  Нана  все  еще  плачет?  Этот  грубиян,
наверно, отколотил ее. Когда Зоя, наконец, ушла, Жорж бросился к  двери  и
снова прильнул к ней ухом. Мальчик  остолбенел;  он  положительно  потерял
голову, услышав веселые голоса, нежный  шепот,  сдержанный  смех  женщины,
которой говорят комплименты.  Впрочем,  Нана  почти  тотчас  же  проводила
Филиппа  до  самой  лестницы,  обменявшись  с  ним  дружескими,  интимными
словами.
   Когда Жорж решился вернуться в гостиную, молодая  женщина  разглядывала
себя, стоя перед зеркалом.
   - Ну, как? - спросил он в остолбенении.
   - Что как? - переспросила она, не оборачиваясь, и небрежно добавила:  -
Что ты мне рассказывал? Твой брат очень мил!
   - Значит, улажено?
   -  Конечно,  улажено...  Да  ты  что,  собственно,  воображаешь?  Можно
подумать, что мы собирались драться.
   Жорж, ничего не понимая, пробормотал:
   - Мне показалось... Ты не плакала?
   - Я плакала? - воскликнула она, пристально  гладя  на  него.  -  Да  ты
грезишь! С чего бы мне плакать?
   Тут уж пришлось смутиться Жоржу, так как Нана устроила ему сцену за то,
что он ослушался и шпионил за дверью. Хотя она на него дулась, он  подошел
к ней, спрашивая с ласковой покорностью:
   - Значит, мой брат...
   - Твой брат сразу увидел, с кем имеет дело...  Ты  понимаешь,  я  могла
оказаться  проституткой,  и  тогда  его  вмешательство  было  бы  понятно,
принимая во внимание твой возраст и вашу фамильную  честь.  О,  мне  очень
понятны эти чувства... Но ему достаточно было взглянуть, он вел  себя  как
светский человек... Так что ты не беспокойся,  все  кончено,  он  успокоит
твою маму.
   Она, смеясь, продолжала:
   - Впрочем, ты увидишься здесь со своим братом... Я его  пригласила,  он
придет еще раз.
   - Ах, он еще раз придет, - проговорил юноша бледнея.
   Он ничего не добавил, и о Филиппе больше не было речи. Нана  одевалась,
собираясь уходить, а Жорж смотрел на нее грустными глазами. Несомненно, он
был рад, что все уладилось, так как предпочитал лучше умереть, чем порвать
с Нана; но в глубине души его  томила  глухая  тоска,  неведомая  боль,  о
которой он не решался говорить. Он никогда не узнал, каким образом  Филипп
успокоил мать. Три дня спустя она  уехала  с  довольным  видом  обратно  в
Фондет. В тот же вечер у Нана Франсуа доложил о приходе лейтенанта.  Юноша
вздрогнул; Филипп весело вошел, шутил и обращался с ним как с  мальчишкой,
на проказы которого смотрел  сквозь  пальцы,  как  на  нечто,  не  имеющее
никакого  значения.  У  Жоржа  сжалось  сердце,  он  боялся  шевельнуться,
краснел, как девушка, от всякого слова.  Между  братьями  не  существовало
товарищеских отношений; Жорж был моложе Филиппа на  десять  лет  и  боялся
его, как отца, от которого скрывают свои любовные похождения. Поэтому  ему
было неловко и стыдно, когда он смотрел на старшего  брата,  так  свободно
державшегося с Нана, громко смеявшегося, пышущего весельем и здоровьем. Но
когда вскоре Филипп стал появляться ежедневно, Жорж мало-помалу  привык  к
его посещениям. Нана торжествовала. Так завершилось ее устройство на новом
месте, среди  веселой  сутолоки  жизни,  полной  наслаждений;  Нана  смело
праздновала новоселье в особняке, ломившемся от мужчин и массы вещей.
   Однажды граф Мюффа явился днем в неурочное время, когда у Нана были как
раз братья Югон. Узнав от Зои, что  у  барыни  гости,  он  уехал  соблюдая
скромность учтивого человека. Вечером Нана встретила его с холодным гневом
оскорбленной женщины.
   - Я не давала вам никакого повода оскорблять меня, милостивый государь,
- сказала она. - Вы должны это понять! Раз я дома, я  прошу  вас  входить,
как остальные...
   Граф остолбенел.
   - Дорогая... - пытался он объяснить.
   - Может быть, у меня были гости! Да, были мужчины. Что ж, по-вашему,  я
делала  с  этими  мужчинами?..  Когда  мужчина  ведет  себя  как  скромный
любовник, он афиширует этим женщину, а я не желаю, чтобы меня афишировали!
   Он с трудом добился прощения. В глубине души граф был восхищен.  Именно
благодаря таким сценам она  держала  его  в  повиновении,  причем  он  был
убежден в ее верности. Она давно уже свела его с Жоржем; мальчик  забавлял
ее, говорила она. Потом она пригласила Мюффа обедать вместе с Филиппом,  и
граф был с ним  очень  любезен;  выйдя  из-за  стола,  он  отвел  молодого
человека в сторону и спросил, как поживает его  мать.  С  тех  пор  братья
Югон, Вандевр и Мюффа открыто стали бывать  в  доме,  пожимая  друг  другу
руки, как завсегдатаи.  Так  было  удобнее.  Только  Мюффа  из  скромности
являлся не очень часто, сохраняя церемонный тон постороннего гостя. Ночью,
когда Нана снимала чулки, сидя на медвежьей шкуре, он дружелюбно отзывался
о молодых людях, в  особенности  о  Филиппе,  который  был  олицетворением
благородства.
   - Это верно, они очень милы, -  говорила  Нана,  оставаясь  на  полу  и
переодевая сорочку. - Только, видишь ли, они понимают, с кем имеют дело...
Одно слово, я выброшу вон всю эту компанию!
   Но среди всей этой роскоши и поклонения Нана смертельно скучала. Ночью,
в любую минуту, к ее услугам было вдоволь мужчин, а  денег  было  столько,
что они валялись в ящиках  туалетного  столика  вперемешку  с  гребнями  и
щетками. Но это ее уже не удовлетворяло: она чувствовала какую-то пустоту,
какой-то пробел в своем существовании, вызывавший зевоту. Часы ее ничем не
заполненной жизни повторялись с неизменным однообразием.  Завтрашнего  дня
не существовало. Она жила, как птица небесная, уверенная в хлебе насущном,
готовая уснуть на первой попавшейся ветке. И уверенность, что ее накормят,
давала ей возможность весь день лежать на боку,  ничего  не  предпринимая;
усыпленная этой праздностью,  подчиняясь  обстоятельствам  с  монастырской
покорностью, она как бы замкнулась в своем ремесле публичной женщины.  Она
разучилась ходить, так как на прогулку выезжала только в  экипаже.  К  ней
возвращались ребяческие привычки и вкусы девчонки; она с  утра  до  вечера
только  и  делала,  что  целовала  Вижу,  убивала  время  в  бессмысленных
развлечениях и целые дни проводила в ожидании мужчины, которого терпела  с
видом усталой снисходительности.
   Единственная забота  опустившейся  женщины  заключалась  в  том,  чтобы
поддерживать свою красоту. Нана  беспрерывно  разглядывала  себя,  мылась,
обливалась духами и гордилась тем, что в любую минуту и в присутствии кого
бы то ни было может, не краснея, показаться обнаженной.  Нана  вставала  в
десять часов утра. Шотландский пинчер Бижу будил ее, облизывая ей лицо; на
пять минут собака становилась игрушкой, прыгала по рукам и  ногам  молодой
женщины, раздражая графа Мюффа. Бижу, точно мужчина,  первый  вызывал  его
ревность: неприлично собаке совать нос под одеяло. Затем Нана отправлялась
в туалетную и  принимала  там  ванну.  Около  одиннадцати  часов  приходил
Франсис  и  временно  закалывал  ей  волосы  перед  сложной  предобеденной
прической. Так как Нана терпеть не могла кушать в одиночестве, у нее почти
всегда завтракала г-жа Малуар, являвшаяся по утрам из  тьмы  неведомого  в
своих необычайных шляпках и исчезавшая  по  вечерам  в  таинственный  мрак
своего существования, которым, впрочем, никто не интересовался.  Но  самым
тяжелым  моментом  был  промежуток  в  два-три  часа  перед  завтраком   и
переодеванием. Обычно Нана предлагала своей  старой  приятельнице  сыграть
партию в безик; иногда она читала  "Фигаро",  интересуясь  театральными  и
светскими новостями. Случалось даже, что она открывала книжку, так  как  у
нее была претензия слыть любительницей литературы. Туалет  ее  продолжался
чуть ли не пять часов. Тогда лишь она  пробуждалась  от  своей  длительной
спячки, выезжала в экипаже на прогулку или принимала у  себя  целую  толпу
мужчин, часто обедала вне дома, ложилась  очень  поздно  спать,  а  наутро
вставала такой же усталой и снова начинала день, похожий на вчерашний.
   Самым большим развлечением для нее была поездка в  Батиньоль  к  тетке,
чтобы повидаться с маленьким Луизэ. По неделям она не вспоминала о нем, но
вдруг на нее находил прилив  нежности  и  она  прибегала  к  нему  пешком,
исполненная  скромности  и  добрых  материнских  чувств;   она   приносила
больничные подарки: тетке - табаку, малышу - апельсины и печенье. В другой
раз она приезжала в коляске, возвращаясь из Булонского леса и ее  кричащий
туалет производил на пустынной улице переполох. С тех пор, как  племянница
пошла в гору, г-жа Лера не переставала пыжиться  от  чванства.  Она  редко
появлялась на авеню де Вилье, говоря для виду, что ей там не  место;  зато
на своей улице она торжествовала, радуясь, когда молодая женщина приезжала
в платьях, стоивших четыре или пять тысяч франков, показывала на следующий
день подарки и называла  цифры,  ошеломлявшие  соседок.  Чаще  всего  Нана
посвящала семье воскресные дни, и если Мюффа приглашал ее, отказывала  ему
с улыбкой истой мещаночки - невозможно, она обедает у тетки,  она  идет  к
малышу. К тому же мальчуган постоянно хворал. Ему шел третий годок, он уже
порядком вырос. Но у  него  появилась  экзема  на  шее,  а  тут  еще  ушки
загноились - это заставляло опасаться костной болезни. Когда Нана  видела,
кокай он бледный, какая у него испорченная кровь, и дряблое желтое тельце,
она становилась серьезной: это  крайне  удивляло  ее.  Что  могло  быть  у
крошки, почему он такой хилый? Она-то, мать, очень здоровая.
   В те дни, когда ребенок не интересовал Нана, она возвращалась к шумному
однообразию своего существования. Тут были и прогулки в Булонском лесу,  и
первые представления, обеды и ужины в "Золотом  доме"  или  в  "Английском
кафе",  и  посещения  всяких  общественных  мест,  и  все  спектакли,  где
толпилась публика, и Мабиль, и обозрения, и  скачки.  Но  все  же  пустота
бессмысленной праздности доводила ее чуть не до спазм в желудке.  Несмотря
на то,  что  сердце  ее  было  постоянно  занято  каким-нибудь  мимолетным
увлечением, она потягивалась с  видом  величайшей  усталости,  как  только
оставалась одна. Одиночество моментально нагоняло на нее  тоску,  так  как
тут она сразу начинала ощущать  пустоту  и  скуку.  Веселая  по  характеру
своего ремесла и по натуре, она становилась  тогда  мрачной  и  восклицала
между двумя зевками, как бы подводя итог своей жизни:
   - Ах, как мне надоели мужчины!
   Однажды,  возвращаясь  с   какого-то   концерта,   Нана   заметила   на
Монмартрской улице женщину в стоптанных ботинках, грязной юбке и полинялой
от дождя шляпке. Она сразу узнала ее.
   - Стойте, Шарль! - крикнула она кучеру.
   И позвала:
   - Атласная, Атласная!
   Прохожие оборачивались, вся улица смотрела на них. Атласная  подошла  и
еще больше испачкалась о колеса экипажа.
   - Ну, влезай, дитя мое, - спокойно проговорила Нана, не обращая  ни  на
кого внимания.
   Одетая в светло-серый шелк с отделкой  из  шантильи,  она  подобрала  и
увезла отвратительную девушку, посадив ее рядом с  собой  в  свое  голубое
ландо;  а  прохожие  улыбались,  глядя  на   кучера,   хранившего   полный
достоинства вид.
   С тех пор у  Нана  появилась  страсть,  заполнившая  ее  существование.
Атласная стала ее пороком. Водворенная  в  особняке  на  авеню  де  Вилье,
умытая, прифранченная  Атласная  в  течении  трех  дней  рассказывала  про
Сен-Лазар, про докучных сестер и этих  свиней-полицейских,  засадивших  ее
туда. Нана возмущалась, утешала ее, клялась вырвать оттуда, даже  если  ей
придется пойти к самому министру.  Пока  спешить  некуда,  сюда  Атласную,
понятно, не придут искать. И вот для  обеих  женщин  потекли  дни,  полные
нежностей, ласковых слов, поцелуев, перемежавшихся взрывами  смеха.  Вновь
началась под видом шутки  игра,  прерванная  на  улице  Лаваль  появлением
полиции. В один прекрасный вечер игра приняла  серьезный  характер.  Нана,
так возмутившаяся у Лауры, все поняла. Теперь она была потрясена,  безумно
увлечена, тем более, что как раз на утро четвертого дня Атласная  исчезла.
Никто не видел, как она вышла. Она сбежала в своем новом платье,  нуждаясь
в свежем воздухе, тоскуя по улице.
   В тот день в особняке разразилась такая буря, что вся прислуга повесила
нос, боясь выговорить слово. Нана чуть не прибила Франсуа за то,  что  тот
выпустил девушку. Все  же  она  старалась  сдержаться,  обзывала  Атласную
грязной потаскухой;  это  послужит  ей  уроком  -  впредь  она  не  станет
подбирать в канавах всякую сволочь. После обеда, когда барыня заперлась  в
своей комнате, Зоя слышала, как она рыдала. Вечером она вдруг  потребовала
коляску и дала кучеру адрес Лауры. Ей пришло  в  голову,  что  она  найдет
Атласную в заведении на улице Мартир. Нана ехала туда не с  целью  вернуть
ее, а затем, чтобы влепить ей пощечину. И действительно, Атласная  обедала
за маленьким столиком с г-жой Робер.  Увидев  Нана,  она  засмеялась.  Та,
уязвленная в  самое  сердце,  не  стала  устраивать  сцены,  а,  напротив,
обнаружила  большую  кротость  и  сговорчивость.  О  на  допьяна   напоила
шампанским сидевших за пятью или шестью столиками женщин, а  затем  увезла
Атласную, пока г-жа Робер ходила в уборную. Только  сидя  в  коляске,  она
укусила ее, пригрозив, что в следующий раз убьет.
   Затем это стало постоянным явлением. Раз двадцать Нана, полная трагизма
в  своих  яростных  вспышках   обманутой   женщины,   гонялась   за   этой
проституткой, которая бежала от претившего ей  благополучия,  царившего  в
особняке. Нана грозилась надавать пощечин г-же  Робер;  однажды  она  даже
заговорила о дуэли - одна из них лишняя на этом свете.  Теперь,  обедая  у
Лауры, она надевала все свои бриллианты; иногда она брала  с  собой  Луизу
Виолен, Марию Блон, Татан, блестящих, сияющих. Они трепали свои  роскошные
наряды в прогорклом чаде, носившемся в трех  залах  под  желтеющим  светом
газа, и радовались, что ослепляют местных проституток, которых они увозили
после обеда. В такие дни Лаура,  затянутая  и  лоснящаяся,  целовала  всех
своих клиенток, преисполненная более обычного материнских чувств. Атласная
со своими  голубыми  глазами  и  невинным  лицом  девственницы  хранила  в
подобных историях полное спокойствие.  Она  предоставляла  обеим  женщинам
кусать ее, бить,  тормошить  и  попросту  говорила,  что  это  смешно;  им
следовало бы как-нибудь сговориться: мало толку в том, чтобы награждать ее
оплеухами, ведь не может же она разорваться пополам, несмотря на все  свое
желание быть любезной со всеми. Конечную победу одержала  Нана,  осыпавшая
Атласную нежностями и подарками, а г-жа Робер в отместку писала любовникам
своей соперницы гнусные анонимные письма.
   За последнее время граф Мюффа был, казалось, чем-то  озабочен.  Однажды
утром, очень взволнованный, он показал Нана анонимное письмо; с первых  же
строк молодая женщина увидела, что ее обвиняют в том, будто  она  изменяет
графу с Вандевром и с братьями Югон.
   - Это ложь! Это ложь! - воскликнула она пылко, необыкновенно  искренним
тоном.
   - Ты клянешься? - спросил с облегчением Мюффа.
   - О, чем хочешь... Ну, ребенком своим клянусь!
   Но письмо  было  длинное.  Дальше  в  возмутительно  грубых  выражениях
рассказывалось  об  ее  отношениях  с  Атласной.   Кончив   чтение,   Нана
улыбнулась.
   - Теперь я знаю, откуда это исходит, - только и сказала она.
   А когда Мюффа потребовал опровержения, она спокойно возразила:
   - Ну, это тебя совершенно не касается, мой друг... чем это тебе мешает?
   Она ничего не отрицала. У него вырвались слова  возмущения.  Тогда  она
пожала плечами. С неба он свалился, что  ли?  Это  делается  повсюду;  она
назвала своих подруг,  уверяла,  что  и  светские  дамы  этим  занимаются.
Словом, послушать ее, так нет ничего проще и естественнее.  Что  неправда,
то неправда: он ведь видел, как  она  возмутилась  по  поводу  Вандевра  и
братьев Югон. Вот за это он вправе был бы ее задушить.  Но  к  чему  лгать
из-за вещей, не имеющих никакого значения? И она повторила свою фразу:
   - Ну, скажи, чем это тебе мешает?
   Но так как он не прекращал сцены, она грубо прервала его.
   - Впрочем, милый мой, если тебе не нравится, так  очень  просто...  Вот
бог, а вот порог... Надо брать меня такой, какая я есть.
   Он поник головой. В  глубине  души  он  был  доволен  клятвами  молодой
женщины. А она, видя свою власть над ним, перестала его щадить. С тех  пор
Атласная открыто водворилась в доме, на равной ноге с мужчинами.  Вандевру
не нужно было анонимных  писем,  чтобы  понять,  в  чем  дело;  он  шутил,
устраивал Атласной сцены ревности,  а  Филипп  и  Жорж  обращались  с  ней
по-товарищески, обмениваясь рукопожатиями и неприличными шутками.
   Однажды вечером у Нана было приключение.  Брошенная  этой  потаскушкой,
она отправилась обедать на улицу Мартир, но ей так и  не  удалось  поймать
Атласную.  Пока  она  ела  в  одиночестве,  появился  Дагнэ.  Хоть  он   и
остепенился, но все же приходил иногда сюда: его привлекал порок;  к  тому
же он надеялся, что никого не встретит в этих подозрительных притонах, где
ютятся отбросы Парижа. Поэтому присутствие Нана сначала как будто  смутило
его. Но он был не из тех, что идут на попятный. Он с улыбкой вошел к ней и
попросил разрешения пообедать за ее  столом.  Видя,  что  он  шутит,  Нана
приняла надменный холодный вид и сухо ответила:
   - Садитесь, где вам угодно,  милостивый  государь.  Мы  в  общественном
месте.
   Начатый в таком тоне разговор носил забавный  характер.  Но  к  десерту
Нана это надоело, и, горя желанием торжествовать,  она  положила  на  стол
локти и снова заговорила на "ты".
   - Ну, как, мой мальчик, налаживается твое сватовство?
   - Не очень, - сознался Дагнэ.
   И действительно, когда  Дагнэ  рискнул  было  сделать  предложение,  он
почувствовал со стороны графа  Мюффа  такую  холодность,  что  счел  более
осторожным  воздержаться.  Ему  казалось,  что  дело   провалилось.   Нана
пристально глядела на него своими светлыми глазами,  опершись  подбородком
на руку, с иронической складкой на губах.
   - А, так я мерзавка? - медленно начала она. - А, надо вырвать  будущего
тестя из моих когтей?.. Прекрасно! Право, для умного молодого человека  ты
ведешь себя изрядно глупо! Ну, как же! Ты сплетничаешь на  меня  человеку,
который меня обожает и все  мне  передает!..  Послушай,  мой  мальчик,  ты
женишься, если я захочу.
   Теперь он почувствовал, что это действительно так. У него  вырос  целый
план подчинения. Но он продолжал шутить,  не  желая,  чтобы  дело  приняло
серьезный оборот, и, надевая перчатки, попросил у  нее  самым  официальным
образом  руки  мадемуазель  Эстеллы  де  Бевиль.  Нана,  в  конце  концов,
расхохоталась, очень польщенная. Ох, уж этот Мими! Успехом у подобн