Вандевр бился об заклад, что у нее совсем нет бедер.
   Нарочитый  цинизм  Ла  Фалуаза  надоел  остальной  компании.   Фукармон
ограничился небрежным ответом:
   - Справьтесь у своего кузена, милейший. Вот как раз и он.
   - Верно! Это идея! - воскликнул Ла  Фалуаз.  -  Держу  пари  на  десять
луидоров, что у нее есть бедра.
   Фошри, действительно, только что вошел. В качестве своего  человека  он
прошел через столовую, чтобы избежать  толкотни  в  дверях.  Возобновив  в
начале зимы связь с Розой, журналист делил свои чувства  между  певицей  и
графиней. Он был очень утомлен, и не знал, как порвать  с  одной  из  них.
Сабина льстила его тщеславию, зато Роза больше занимала его.  Впрочем,  со
стороны певицы это  была  истинная  страсть,  верная  супружеская  любовь,
приводившая в отчаяние Миньона.
   - Послушай, мне  нужна  маленькая  справка,  -  проговорил  Ла  Фалуаз,
удерживая кузена за руку. - Видишь даму в белом шелковом платье?
   Приобретя вместе с наследством  наглую  самоуверенность,  он  постоянно
подтрунивал теперь над Фошри в отместку  за  старинную  обиду,  когда  тот
высмеивал только что приехавшего в Париж провинциала.
   - Да-да, ту самую, в кружевах.
   Журналист встал на цыпочки, все еще не понимая, в чем дело.
   - Графиню? - сказал он наконец.
   - Ну да, мой друг... Я держал пари на десять луидоров, что у  нее  есть
бедра.
   И Ла Фалуаз захохотал в восторге, что ему  удалось  утереть  нос  этому
молодцу, который так ошарашил его когда-то  вопросом,  нет  ли  у  графини
любовника. Но Фошри, нимало не удивляясь, пристально посмотрел на него.
   - Какой ты дурак, - сказал он наконец и пожал плечами.
   Потом он поздоровался с присутствующими, оставив  опешившего  кузена  в
недоумении, была  ли  действительно  так  остроумна  его  шутка.  Разговор
возобновился. Со дня скачек к завсегдатаям  особняка  на  авеню  де  Вилье
присоединились банкир  и  Фукармон.  Из  разговора  выяснилось,  что  Нана
поправляется, а граф каждый вечер ездит  узнавать  о  ее  здоровье.  Фошри
прислушивался одним ухом к болтовне приятелей; он  был,  казалось,  чем-то
расстроен. Утром Роза, повздорив с ним, объявила ему коротко и  ясно,  что
послала к графу письмо; пускай сунется  теперь  к  своей  знатной  даме  -
хорошенький ждет  его  там  прием.  После  долгих  колебаний  он  все-таки
набрался храбрости и явился на бал, но глупая шутка Ла Фалуаза еще  больше
расстроила его; он был взволнован, несмотря на кажущееся спокойствие.
   - Что с вами? - спросил Филипп. - Вам нездоровится?
   - Нет, нисколько... У меня была работа, поэтому я и запоздал.
   И стараясь сохранить хладнокровие, сделав над собой одно из тех, никому
неведомых героических усилий, которые приводят к развязке пошлые житейские
драмы, он добавил:
   - Однако я еще не поздоровался  с  хозяевами  дома...  Нельзя  же  быть
невежей!
   У него даже  хватило  духу  пошутить;  обернувшись  к  Ла  Фалуазу,  он
произнес:
   - Не правда ли, дурак?
   Фошри стал протискиваться сквозь толпу. Громкий голос лакея не  называл
больше фамилий прибывающих. Но граф и графиня  все  еще  стояли  в  дверях
гостиной и разговаривали с входившими дамами. Наконец  Фошри  добрался  до
них, а компания, оставшаяся у дверей в  сад,  приподнималась  на  цыпочки,
чтобы лучше видеть сцену, которая должна была произойти. По-видимому, Нана
всем разболтала про письмо.
   - Граф его не заметил, - шептал Жорж. - Смотрите,  он  обернулся!..  Ну
вот начинается.
   Оркестр снова заиграл  вальс  из  "Златокудрой  Венеры".  Сперва  Фошри
поздоровался с графиней,  с  лица  которой  не  сходила  восторженно-ясная
улыбка.  Затем  он  с  минуту  постоял  неподвижно  за  спиной  графа,   в
спокойно-выжидательной позе.  В  тот  вечер  Мюффа  держался  с  надменной
величавостью,   закинув   голову   в    официальной    позе,    подобающей
высокопоставленному должностному лицу. Когда взгляд его упал, наконец,  на
журналиста, он принял еще более величественную  осанку.  Несколько  секунд
оба  глядели  друг  другу  в  лицо.  Фошри  первый  протянул  руку.  Мюффа
последовал его примеру. Их руки  соединились,  графиня  Сабина  улыбалась,
опустив глаза, а  вокруг  продолжала  звучать  игриво-насмешливая  мелодия
вальса.
   - Ну, дело идет как по маслу! - проговорил Штейнер.
   - Что у них, руки, что ли, слиплись?  -  спросил  Фукармон,  удивленный
столь длительным рукопожатием.
   Неотвязное воспоминание залило краской бледные щеки  Фошри.  Перед  ним
встала сцена в бутафорской, тускло освещенной зеленоватым светом. Он снова
увидел Мюффа, вертевшего в руках подставку для яиц, среди пыльного  хлама.
Как злоупотребил тогда граф своими подозрениями! Теперь  Мюффа  больше  не
сомневался, но в эту  минуту  он  потерял  остатки  "чувства  собственного
достоинства. Страх Фошри рассеялся, и, ему самому  захотелось  смеяться  -
настолько комичной показалась ему вся эта история.
   - Ну, на сей раз это действительно она! - крикнул Ла Фалуаз, который не
так-то скоро отказывался от своих шуток, если находил их остроумными. -  Я
говорю про Нана. Вот она входит, смотрите!
   - Замолчи ты, дурак! - пробормотал Филипп.
   - Да я же вам говорю!.. В ее честь играют вальс. Ей-богу, она приехала!
Ведь она же и устроила примирение, черт возьми!.. Неужели  вы  не  видите:
вот она прижимает к сердцу всю троицу - моего кузена, мою кузину и графа -
и называет их своими милыми  кисками.  Меня  прямо  умиляют  эти  семейные
сцены.
   Подошла Эстелла. Фошри поздравил ее, а она, прямая, как палка, в  своем
розовом платье, смотрела на него со свойственным ей удивленным  выражением
молчаливого младенца и в то же время кидала украдкой  взгляды  на  отца  и
мать. Дагнэ также обменялся дружеским рукопожатием с журналистом.  К  этой
улыбающейся группе подкрался  сзади  г-н  Вено  и,  блаженно  любуясь  ею,
радовался  в   благоговейном   умилении   последним   признакам   падения,
открывавшим дорогу провидению.
   А   вальс   продолжал   развертывать   мелодию,    полную    смеющегося
сладострастия. Волны веселья росли, ударялись о  стены  старого  особняка,
точно волны прибоя. Флейты в оркестре заливались тонкой трелью, им вторили
томные  вздохи  скрипок.  Люстры  обдавали  живым  теплом  драпировки   из
генуэзского бархата, позолоту и  живопись,  пронизывали,  точно  солнечные
лучи,  клубившуюся  над  ними  пыль,  а  толпа  приглашенных,  бесчисленно
отражаясь в зеркалах,  казалось,  ширилась  вместе  с  возраставшим  гулом
голосов. Мимо сидевших вдоль стен гостиной улыбающихся женщин проносились,
обнявшись за талию, пары, еще сильнее сотрясая пол. В саду  багровый  свет
венецианских фонариков обливал отблеском отдаленного  пожара  черные  тени
гуляющих, искавших прохлады в глубине аллей. Эти сотрясающиеся стены,  эта
красная мгла были, казалось, последними яркими вспышками пожара, в котором
слышался треск рухнувшей старинной чести этого дома, горевшего  теперь  со
всех четырех концов. Робкие проблески веселья, едва зарождавшегося  в  тот
апрельский вечер, когда Фошри послышался звон  надтреснутого  хрусталя,  -
проблески эти  становились  постепенно  смелее,  безумнее  и  разразились,
наконец,  в  блестящем  празднестве.  Теперь  трещина  расползлась   шире,
избороздила стены, предвещая в  недалеком  будущем  полное  разрушение.  У
пьяниц предместья семья, подточенная развратом, гибнет от  черной  нищеты.
Там зияют пустые полки буфетов,  безумие  алкоголя  уносит  из  дому  все,
вплоть до обивки матрацев. Здесь же, среди рушившихся богатств,  сваленных
в  кучу  и  вспыхнувших  сразу,  точно  костер,  вальс   раздавался,   как
погребальный звон, возвещающий гибель древнего рода. А над бальным  залом,
под звуки пошленького мотива, незримо витал образ Нана с ее гибким  телом,
заражая толпу своим тлетворным дыханием.
   Вечером, после брачной церемонии в церкви, граф вошел в  спальню  жены,
куда ни разу не заглянул в течении двух лет. Графиня была так поражена его
неожиданным появлением, что в первую минуту даже растерялась. Но  на  лице
ее блуждала упоенная улыбка,  не  покидавшая  ее  с  некоторых  пор.  Граф
смущенно что-то бормотал. Оправившись, она слегка пожурила его; однако  ни
тот, ни другая, не решились объясниться начистоту.  Религия  требовала  от
них взаимного всепрощения, но, по молчаливому соглашению, между ними  было
установлено, что каждый сохранит свою свободу. Перед тем,  как  лечь,  они
потолковали о  делах,  потому  что  графиня  все  еще  как  будто  немного
колебалась.  Мюффа  первый  заговорил  о  продаже  Борд;   графиня   сразу
согласилась. Оба нуждались в деньгах - они могли бы  поделиться.  На  этой
почве произошло  окончательное  примирение.  Для  Мюффа,  которого  мучили
угрызения совести, это было большим облегчением.
   В тот же день, около  двух  часов,  когда  Нана  вздремнула  у  себя  в
спальне, Зоя постучала к ней в дверь. Занавеси были спущены, из  открытого
окна в  прохладный  полумрак  комнаты  врывалась  горячая  струя  воздуха.
Молодая женщина уже вставала с  постели,  хотя  чувствовала  себя  еще  не
совсем окрепшей. Она открыла глаза и спросила:
   - Кто там?
   Пока Зоя собиралась ответить, Дагнэ ворвался насильно в  ее  комнату  и
сам доложил о себе. Нана быстро приподнялась, облокотилась на  подушку  и,
выслав горничную, воскликнула:
   - Как, это ты? Да ведь ты сегодня венчаешься!.. Что случилось?
   Он стоял посреди комнаты и в первую минуту ничего не мог разобрать, но,
освоившись понемногу с темнотой, подошел к кровати. На нем был фрак, белый
галстук и белые перчатки.
   - Ну да, это я... А ты разве забыла?
   Она, действительно, ничего не помнила. Ему пришлось  в  шутливой  форме
предложить ей свои услуги, напомнив про давнишнее их условие.
   - Вспомни, это вознаграждение за твое посредничество. Я принес  тебе  в
дар свою невинность.
   Тоща она обняла его обнаженными руками, от души смеясь и в то же  время
чуть не до слез умилясь его милой выходкой.
   - Ах, смешной Мими! Вспомнил все-таки!..  А  я  и  думать-то  позабыла!
Значит, ты из церкви удрал ко мне? А, правда, от  тебя  пахнет  ладаном!..
Ну, целуй меня, да покрепче, ведь это, может быть, в последний раз!
   Их тихий смех замер в темной комнате, еще пропитанной запахом эфира. От
зноя набухли оконные занавеси, с авеню доносились детские голоса.  Нана  и
Дагнэ стали шутить по поводу своего свидания в такую  необычайную  минуту;
молодой человек уезжал с женой тотчас после свадебного завтрака.



13

   Как-то в один из последних сентябрьских дней Мюффа должен был обедать у
Нана, но, получив приказ явиться вечером к Тюильри, заехал  к  ней,  чтобы
заранее предупредить ее. Были сумерки, в доме  еще  не  зажигали  ламп,  и
слуги громко хохотали в людской. Мюффа тихонько поднялся по лестнице,  где
в темноте поблескивали стекла. Наверху он без шума открыл дверь  гостиной.
На потолке замирали последние розовые отблески дня; красные обои, глубокие
диваны, лакированная  мебель,  вся  беспорядочная  смесь  вышитых  тканей,
бронзы и фарфора дремали в постепенно сгущавшемся сумраке, переходившем по
углам комнаты в абсолютный мрак, в котором нельзя было различить ни блеска
позолоты, ни белизны слоновой кости. И в этой тьме выделялось  лишь  белое
пятно раскинувшейся юбки. Граф увидел Нана в  объятиях  Жоржа.  Отпираться
было бесполезно. Граф остолбенел, у него вырвался сдавленный крик.
   Нана быстро вскочила и втолкнула Мюффа  в  спальню,  чтобы  дать  юноше
время удрать.
   - Входи сюда, - растерянно говорила она, - я сейчас тебе все объясню...
   Нана была в отчаянии от этой неожиданности. Она никогда  не  оставалась
наедине с кем-нибудь из мужчин в гостиной, при  открытых  дверях.  Но  тут
случилась целая история: Жорж приревновал ее к Филиппу и  устроил  ужасную
сцену; он так сильно рыдал, повиснув у нее на шее, что она принуждена была
уступить,  не  зная,  как  успокоить  юношу,  в  сущности  и  сама   очень
растроганная. И  вот,  в  первый  же  раз,  как  она  сделала  оплошность,
забывшись, да еще с мальчишкой, который не мог купить даже букетик фиалок,
- настолько мать стесняла его в деньгах, - появляется граф и застает их на
месте преступления. Право, ей не везет! Стоит после этого быть доброй!
   В спальне, куда Нана втолкнула Мюффа, было уже  совершенно  темно.  Она
ощупью нашла колокольчик и со злостью рванула его, чтобы приказать  зажечь
лампу. Конечно, во всем виноват Жюльен! Если  бы  в  гостиной  был  огонь,
ничего бы не случилось. Эта дурацкая темнота заставила ее забыться.
   - Прошу тебя, милый, будь  благоразумным,  -  сказала  она,  когда  Зоя
принесла лампу.
   Граф сидел, сложив на коленях  руки,  и  опустив  голову,  ошеломленный
виденным. У него не вырвалось ни одного гневного  слова.  Он  дрожал,  как
человек, охваченный леденящим  ужасом.  Его  немое  горе  тронуло  молодую
женщину. Она попробовала его утешить.
   - Ну да,  я  виновата...  Я  поступила  очень  дурно...  Ты  видишь,  я
раскаиваюсь в своей вине, мне очень больно, что я тебя так огорчила.  Будь
же и ты хорошим, прости меня.
   Нана опустилась на пол у его ног и  с  нежной  покорностью  ловила  его
взгляд, желая прочесть в его глазах, насколько он на нее сердит.  А  когда
он, глубоко вздохнув, пришел немного в себя,  молодая  женщина  стала  еще
больше ласкаться к нему. Она привела последний довод:
   - Видишь ли, голубчик, ты должен меня понять... Я не могу отказать моим
друзьям, у которых нет денег.
   Это было сказано очень серьезно, с большой добротой.
   Граф простил. Он  потребовал  только,  чтобы  она  перестала  принимать
Жоржа. Но иллюзия его умерла. Он  не  верил  больше  клятвам  в  верности.
Завтра Нана снова обманет его. И только малодушная потребность,  ужас  при
мысли о том,  как  ему  жить  без  Нана,  заставляла  его  продолжать  эту
мучительную связь.
   В жизни Нана наступила пора наибольшего расцвета. Она  ослепляла  Париж
своим блеском. Она поднялась еще  выше  в  область  порока  и  царила  над
городом, выставляя напоказ  вызывающую  роскошь  и  презрение  к  деньгам,
доходившее до того что, целые состояния таяли у всех на глазах. Ее особняк
был кузницей, где пылал огонь ее ненасытных желаний.  Малейший  трепет  ее
губ превращал груды золота в пепел,  в  один  миг  развеянный  ветром.  Ее
страсть к мотовству достигла невиданных размеров.  Казалось,  особняк  был
построен над бездной, бесследно поглощавшей мужчин с их состоянием, вплоть
до их доброго имени. Эта публичная девка с вульгарным  вкусом,  питавшаяся
редиской и засахаренным  миндалем,  еле  притрагиваясь  к  мясным  блюдам,
тратила  ежемесячно  на  стол  до  пяти  тысяч  франков.  В  буфетной  шел
безудержный грабеж, разливанное море всякого добра, вино лилось, точно  из
бочек из выбитым дном. Счета подавались  из  третьих  или  четвертых  рук,
чудовищно разрастаясь по дороге. Викторина и Франсуа  были  полновластными
хозяевами на кухне, приглашали гостей, помимо целой  армии  родственников,
которым посылали на дом холодное мясо и  жирный  бульон.  Жульен  требовал
себе от поставщиков магарыч и, если приходилось вставить стекло в тридцать
су, выторговывал прибавку в двадцать су, чтобы положить их себе в  карман.
Шарль поедал овес, предназначенный для лошадей, покупая вдвое больше,  чем
нужно, фуража и продавая с заднего крыльца то, что поступало с  переднего.
И среди всеобщего  грабежа,  напоминавшего  расхищение  казны  неприятелем
после осады города, Зоя умудрялась при помощи всяческих  уловок  сохранить
внешнее приличие, прикрывала чужое  воровство,  чтобы  под  шумок  удобнее
воровать самой. Транжирилось  попусту  еще  больше,  чем  разворовывалось.
Блюдо, подававшееся накануне, выбрасывалось  в  помойное  ведро;  провизии
накоплялось столько, что слугам противно было  на  нее  смотреть;  стаканы
становились липкими от накладываемого в них сахара; газу жгли столько, что
можно было каждую минуту ожидать взрыва. Небрежность, мелкая злоба, всякие
неприятные случайности дополняли картину дома, где было столько ненасытных
ртов, способствовавших его разорению. А наверху, у барыни, разгром  достиг
еще больших размеров: платья по десяти тысяч франков,  надетые  не  больше
двух раз, Зоя спускала, прикарманивая себе  деньги,  бриллианты  исчезали,
словно рассыпаясь на  дне  ящиков;  приобретались  ненужные  вещи,  модные
новинки, о которых тут же забывали, выметая на улицу,  как  негодный  сор.
Нана не могла равнодушно видеть ни одной дорогостоящей  вещицы,  чтобы  не
воспылать  тотчас  же  желанием  немедленно  ее  приобрести.  Вокруг   нее
постоянно было множество цветов и ценных безделушек, и чем дороже стоил ее
минутный каприз, тем больше доставлял он ей  удовольствия.  Но  все  в  ее
руках превращалось в прах, ломалось, блекло, пачкалось  от  одного  только
прикосновения ее беленьких пальчиков. Она всегда оставляла за  собой  кучи
мусора, поломанных безделушек, грязного тряпья.  Среди  этого  транжирства
карманных денег то и дело появлялись крупные счета: двадцать тысяч франков
модистке,  тридцать  тысяч   белошвейке,   двенадцать   тысяч   сапожнику.
Содержание конюшни обходилось в пятьдесят тысяч. За полгода Нана задолжала
портному сто двадцать тысяч франков. Хотя она вела не более широкий  образ
жизни, чем обычно, однако бюджет ее, расцениваемый Лабордетом в среднем  в
четыреста тысяч франков, достиг в том году миллиона. Нана сама  поражалась
такой цифре, затрудняясь сказать, куда ушло столько денег. Вся  эта  армия
мужчин, увивавшихся вокруг нее и бросавших к ее  ногам  груды  золота,  не
могла  заполнить  бездонной  пропасти,  разверстой   под   ее   особняком,
ломившимся от роскоши.
   За последнее время Нана лелеяла заветную  мечту:  ей  не  давало  покоя
желание отделать заново свою спальню. Наконец она придумала обить  комнату
снизу доверху, наподобие шатра, бархатом цвета чайной розы, с  серебряными
розетками; у потолка драпировка, обшитая  золотым  кружевом,  должна  быть
стянута золотым шнуром. Нана казалось, что  эта  богатая,  ласкающая  глаз
отделка послужит великолепным фоном для  ее  нежно-розовой  кожи  и  рыжих
волос. Впрочем,  комната  -  только  рамка  для  кровати,  которая  должна
представлять собой чудо из чудес, нечто невиданное и  ослепительное.  Нана
мечтала воздвигнуть трон, алтарь, перед которым весь Париж будет  молиться
ее царственной красоте.  Подобно  огромному  ювелирному  изделию,  кровать
предполагалось сделать из чеканного золота и серебра; по серебряной  сетке
разбросать золотые розы; в изголовье поместить  группу  смеющихся  амуров,
окруженных  цветами,  и  как   бы   подстерегающих   в   тени   драпировок
сладострастные объятия. Нана обратилась за  советом  к  Лабордету,  и  тот
привел к ней двух  ювелиров.  Были  заказаны  рисунки.  Стоимость  кровати
определялась  в  пятьдесят  тысяч  франков,  которые  Мюффа   должен   был
преподнести ей к новому году.
   Молодая женщина никак не  могла  понять,  почему  у  нее  постоянно  не
хватало денег, несмотря на то, что она  положительно  купалась  в  золоте.
Бывали дни, когда она нуждалась  в  нескольких  луидорах.  Ей  приходилось
занимать тогда у Зои или изворачиваться самой тем или  иным  способом.  Но
прежде чем решиться на последнюю крайность, она прибегала к помощи друзей,
забирала под видом шутки всю имеющуюся  у  них  при  себе  наличность,  не
брезговала даже медяками. За последние три месяца ее жертвой  был  главным
образом Филипп. Если ему случалось в такую  критическую  минуту  прийти  к
Нана, он неизбежно оставлял у нее содержимое своего кошелька.  Вскоре  она
набралась храбрости и стала занимать у него по двести, триста франков,  но
не более, чтобы оплатить самые неотложные долги. И Филипп,  назначенный  в
июне  полковым  казначеем,  приносил  ей  деньги  на  следующий  же  день,
извиняясь за свою бедность,  так  как  мамаша,  старушка  Югон,  проявляла
теперь по отношению к сыновьям несвойственн