ня, я писал  его,  пользуясь  биографическими
данными, взятыми из немецкой печати... Я никогда не видел Бисмарка.
   Фошри  остался  подле  Сабины.  Разговаривая  с   нею,   он   продолжал
размышлять. Она казалась моложе своих лет,  ей  нельзя  было  дать  больше
двадцати восьми; особенно глаза ее сохранили юношеский блеск, скрывавшийся
синеватой тенью длинных ресниц. Сабина выросла в семье, где царил  разлад,
жила попеременно то у отца, маркиза де Шуар, то  у  матери  и  рано  вышла
замуж после ее смерти, очевидно,  побуждаемая  отцом,  которого  стесняла.
Маркиз слыл ужасным человеком, и, несмотря на его великое  благочестие,  о
нем ходили странные слухи.
   Фошри спросил, удостоится ли он чести засвидетельствовать свое почтение
маркизу. Несомненно, ответила Сабина. Ее отец придет, но позднее:  у  него
столько работы! Журналист, догадывавшийся,  где  старик  проводит  вечера,
серьезно смотрел на  графиню.  Вдруг  его  поразила  родинка,  которую  он
заметил у Сабины на левой щеке, около губ. Точно такая же была у Нана. Это
показалось ему забавным. На родинке вились  волоски.  Только  у  Нана  они
белокурые, а у графини - совершенно черные. Ну и что ж, а все-таки у  этой
женщины нет любовника.
   - Мне всегда хотелось познакомиться с  королевой  Августой,  -  сказала
Сабина. -  Говорят,  она  такая  добрая,  такая  благочестивая...  Как  вы
думаете, она приедет с королем?
   - Пожалуй, нет, - ответил он.
   У нее нет любовника, это очевидно. Достаточно было видеть  ее  рядом  с
дочерью - незаметной девушкой,  чопорно  сидевшей  на  скамеечке.  Мрачная
гостиная, на которой лежала  печать  ханжества,  свидетельствовала,  какой
железной  руке  подчинялась  графиня  и  какое  она  вела  здесь   суровое
существование.  Она  не  вложила  ничего  своего   в   старинное   жилище,
потемневшее от старости. Здесь  властвовал  и  повелевал  Мюффа  со  своим
ханжеским воспитанием, со своими покаяниями и  постами.  Но  самым  веским
доказательством было для Фошри присутствие старичка с испорченными  зубами
и тонкой улыбкой, которого он разглядел в кушетке за спинами дам. Личность
эта  была  ему  знакома.  Теофиль  Вено,  бывший  адвокат,  специальностью
которого были процессы духовенства, отошел от  дел,  когда  составил  себе
крупное состояние; он  вел  загадочную  жизнь,  но  принимали  его  всюду;
относились к нему подобострастно и  даже  слегка  побаивались,  словно  он
представлял собою большую тайную силу, которая за ним стоит.  Впрочем,  он
держался с величайшим смирением, был  старостой  в  храме  св.Магдалины  и
занимал скромное положение помощника мэра девятого округа, как он  уверял,
просто для того, чтобы заполнить свой досуг. Да, графиню хорошо  охраняют,
к ней не подступишься!
   - Ты прав, здесь умрешь от скуки, - сказал Фошри кузену, выбравшись  из
дамского кружка. - Надо удирать.
   Тут к ним подошел Штейнер, которого только что оставили  граф  Мюффа  и
депутат; он был взбешен, обливался потом и ворчал вполголоса:
   - Черт с ними, пусть молчат, коли не хотят говорить. Я найму других, из
которых выжму все, что мне нужно.
   Затем, уведя журналиста в укромный уголок, он заговорил другим тоном, с
оттенком торжества в голосе:
   - Ну-с! Итак, ужин назначен на завтра... Я тоже там буду, милейший!
   - Ах, вот как? - тихо отозвался удивленный Фошри.
   - А вы и не знали?.. По правде, мне не легко было застать ее дома! Да и
Миньон не отходил от меня ни на шаг.
   - Но ведь Миньоны тоже приглашены.
   -  Да  она  говорила  мне...  Короче  говоря,  она   меня   приняла   и
пригласила... Ужин ровно в полночь, после спектакля.
   Банкир сиял. Он подмигнул журналисту и добавил с особым выражением:
   - А у вас, видно, все уже наладилось!
   - А что, собственно? - спросил Фошри, притворяясь, будто не понимает, о
чем идет речь. - Она хотела  поблагодарить  меня  за  рецензию,  потому  и
пришла ко мне.
   - Да, да... вы, журналисты, счастливчики, вас вознаграждают...  Кстати,
на чей счет будет завтрашнее угощение?
   Журналист развел руками, как бы в доказательство,  что  это  никому  не
известно. В  эту  минуту  Штейнера  отозвал  Вандевр:  банкир  лично  знал
Бисмарка. Г-жу Дю  Жонкуа  почти  удалось  убедить,  и  она  произнесла  в
заключение:
   - Бисмарк произвел на меня плохое впечатление; по-моему,  у  него  злое
лицо... Но я охотно допускаю, что он очень умен; этим  и  объясняется  его
успех.
   - Без сомнения,  -  сказал,  натянуто  улыбаясь,  банкир,  который  был
франкфуртским евреем.
   Ла Фалуаз решился, наконец, расспросить кузена и шепнул ему на ухо,  не
отставая от него ни на шаг:
   - Значит, завтра вечером ужину женщины?.. У кого же, а? У кого?
   Фошри знаком пояснил, что их слушают; надо же соблюдать приличия.
   Дверь снова отворилась, и вошла пожилая дама в сопровождении  юноши,  в
котором журналист узнал вырвавшегося из-под материнского надзора херувима,
того  самого,  что  на  представлении  "Златокудрой   Венеры"   отличился,
выкрикнув знаменитое "просто здорово", о чем до сих  пор  еще  говорили  в
обществе. Появление гостьи вызвало в  гостиной  движение.  Графиня  Сабина
поспешила к ней  навстречу  с  протянутыми  руками,  называя  ее  "дорогой
госпожой Югон".
   Ла Фалуаз, желая задобрить кузена,  заметив,  что  тот  с  любопытством
смотрит на эту сцену, в нескольких словах рассказал ему  о  новоприбывших:
г-жа Югон, вдова нотариуса, жила постоянно в Фондент,  в  своем  старинном
родовом имении  близ  Орлеана,  а  приезжая  в  Париж,  останавливалась  в
собственном доме на улице Ришелье; сейчас она приехала на несколько недель
в Париж, чтобы  пристроить  младшего  сына,  первый  год  слушавшего  курс
юридических наук; когда-то  она  была  подругой  маркизы  де  Шуар,  знала
графиню с рождения, которая до своего замужества живала  у  нее  месяцами;
г-жа Югон до сих пор еще говорила Сабине "ты".
   - Я привела Жоржа, - сказала г-жа Югон Сабине. - Не правда ли,  как  он
вырос?
   Юноша,  похожий  благодаря  светлым  глазам  и  белокурым  локонам   на
переодетую  девочку,  без  всякого  смущения  поздоровался  с  графиней  и
напомнил ей, как они два года назад играли в волан.
   - А Филиппа нет в Париже? - спросил граф Мюффа.
   - О нет, - ответила старушка, - он по-прежнему стоит со своим полком  в
Бурже.
   Она села и с гордостью  заговорила  о  старшем  сыне,  отважном  юноше,
который вздумал поступить на военную службу и очень быстро  дослужился  до
чина  лейтенанта.  Все  присутствовавшие  в  гостиной  дамы  относились  к
старушке с почтительным вниманием. Беседа возобновилась и стала еще  более
приятной и изысканной.  И,  глядя  на  эту  почтенную  г-жу  Югон,  на  ее
исполненное  материнской  нежности  лицо,  освещенное  доброй  улыбкой   и
обрамленное седыми, расчесанными на пробор волосами, Фошри решил,  что  он
смешон: как мог он хотя бы на минутку заподозрить графиню Сабину!
   Но  кушетка,  обитая  красным  шелком,  на  которой   сидела   графиня,
привлекала  его  внимание.  Фошри  находил  ее  цвет  кричащим   и   самое
присутствие ее в этой прокуренной гостиной - странной, волнующей прихотью.
Было совершенно очевидно, что эта кушетка, которая  располагала  к  томной
лени, поставлена здесь, очевидно не  по  воле  графа.  Казалось,  то  было
первой попыткой,  желанием  внести  сюда  долю  наслаждения.  Фошри  снова
задумался, мысленно возвращаясь к признанию, выслушанному однажды  вечером
в  отдельном  кабинете  ресторана.  Он  стремился  попасть  в  дом  Мюффа,
побуждаемый любопытством. Как знать? Если  его  друг  остался  в  Мексике,
почему не попытать самому? Глупо, конечно, но его мучила эта мысль, что-то
притягивало его, будило в нем порочные чувства.  Кушетка  влекла  к  себе;
наклон ее спинки заинтересовал журналиста.
   - Ну, что же! Идем? - спросил Ла Фалуаз, надеясь по дороге  узнать  имя
женщины, у которой предстоял завтра ужин.
   - Сейчас, - ответил Фошри.
   Он не спешил уходить под предлогом, что ему до сих пор еще  не  удалось
передать  порученное  приглашение.  Дамы   говорили   теперь   об   обряде
пострижения  в  монахини  одной  девицы  из  общества,  проходившем  очень
трогательно и уже волновавшем светский Париж. Речь шла  о  старшей  дочери
баронессы де Фужрэ, которая, следуя непреодолимому влечению, постриглась в
монастыре кармелиток.  Г-жа  Шантро,  дальняя  родственница  семьи  Фужрэ,
рассказывала, будто баронесса с горя на другой же день слегла.
   - У меня было очень хорошее место, с него все было  видно,  -  объявила
Леонида. - Интересное зрелище, по-моему.
   Г-жа Югон жалела бедную баронессу. Какое  горе  для  матери,  ведь  она
потеряла дочь!
   - Меня обвиняют в ханжестве, - сказала  она  с  присущим  ей  спокойным
чистосердечием. - Это не мешает мне, однако считать, что дети,  обрекающие
себя на подобного рода самоубийство, чрезвычайно жестоки.
   - Да, ужасно, -  прошептала  графиня,  зябко  вздрагивая  и  усаживаясь
поудобнее на кушетку у огня.
   Дамы заспорили. Но голоса их были сдержаны; лишь  изредка  легкий  смех
прерывал разговор. Две лампы с розовыми кружевными абажурами, стоявшие  на
камине, слабо освещали их; на  дальних  столах  стояли  всего  только  три
лампы, отчего зала была погружена в приятный полумрак.
   Штейнер скучал. Он рассказал Фошри о похождениях г-жи  Шизель,  которую
называл просто Леонидой. "Этакая бестия", - говорил он вполголоса, стоя  с
Фошри за креслами дам. Фошри разглядывал Леониду:  она  была  в  роскошном
бледно-голубом атласном платье и как-то смешно сидела на  краешке  кресла,
худенькая и задорная, как мальчишка; ему показалось странным, что он видит
ее здесь. У Каролины Эке, мать которой  завела  в  доме  строгий  порядок,
держались лучше. Вот и тема для статьи! Удивительный народ парижане! Самые
чинные гостиные заполнены кем попало. Так,  Теофиль  Вено,  который  молча
улыбается, показывая испорченные  зубы,  явно  достался  в  наследство  от
покойной графини, как и несколько пожилых дам, вроде г-жи Шантро или  г-жи
Дю Жонкуа, и четырех - пяти старичков,  дремавших  по  углам.  Граф  Мюффа
вводил к себе чиновников, отличавшихся той  корректностью  манер,  которая
так ценилась в Тюильри; между ними был и  начальник  департамента,  всегда
одиноко сидевший посреди комнаты; он был чисто выбрит и так туго затянут в
свой фрак, что, казалось, не мог сделать ни  одного  движения.  Почти  вся
молодежь и некоторые важные господа принадлежали к кругу маркиза де  Шуар,
постоянно поддерживавшего отношения с легитимистской партией,  даже  после
того  как  он   перешел   на   сторону   правительства   и   стал   членом
государственного  совета.  Кроме  того,  здесь  были  Леонида  де  Шезель,
Штейнер, целый ряд сомнительных личностей, составлявших особый  кружок,  в
котором  ласковая  старушка  г-жа  Югон  казалась  чужой.  И  Фошри,   уже
обдумавший будущую статью, назвал этот кружок кружком графини Сабины.
   - А затем, -  продолжал  свой  рассказ  Штейнер  еще  тише,  -  Леонида
выписала в Монтабан своего тенора. Она жила тогда в замке Боркейль, в двух
лье оттуда, и ежедневно приезжала в коляске барона в  гостиницу  "Золотого
Льва",  где  остановился  ее  тенор...  Коляска  ждала  у  ворот,  Леонида
проводила в  гостинице  по  нескольку  часов,  а  тем  временем  на  улице
собиралась толпа зевак и глазела на лошадей.
   Все молчали,  под  высокими  сводами  на  несколько  секунд  воцарилось
торжественное молчание. Двое молодых людей еще говорили  шепотом,  но  они
тоже умолкли, и  тогда  послышался  заглушенный  шум  шагов  графа  Мюффа,
вошедшего в комнату. Лампы как будто стали давать меньше  света,  огонь  в
камине догорал, мрачная тень окутывала кресла, где  сидели  старые  друзья
дома, которые много лет были  завсегдатаями  этой  гостиной.  Казалось,  в
паузе между двумя фразами гостям почудилась, что вернулась старая графиня,
от которой веет величавой холодностью. Но графиня Сабина  уже  возобновила
прерванный было разговор:
   - По поводу этого пострижения носились разные  слухи...  Якобы  молодой
человек умер и этим объясняется уход в монастырь бедной девушки.  Впрочем,
говорят, господин де Фужрэ никогда не дал бы согласия на брак.
   - Говорят еще и многое другое! - воскликнула легкомысленно Леонида.
   Она рассмеялась, но  больше  ничего  не  сказала.  Сабину  заразило  ее
веселье, и она поднесла платок к губам. Смех, прозвучавший в торжественной
тишине огромной комнаты, поразил слух Фошри; в смехе  этом  слышался  звон
разбитого хрусталя. Да, несомненно, сюда начал проникать  какой-то  чуждый
дух. Все заговорили разом; г-жа Дю Жонкуа возражала, г-жа Шантро говорила,
что ходили слухи о предполагавшейся свадьбе, но дальше этого дело якобы не
пошло. Даже мужчины пытались  высказать  свое  суждение.  Несколько  минут
продолжался обмен мнениями, в котором приняли участие представители  самых
разных  кругов  общества,  собравшиеся   в   гостиной,   -   бонапартисты,
легитимисты и светские скептики горячо  спорили  или  соглашались  друг  с
другом.
   Эстелла позвонила и велела подбросить дров,  лакей  поправил  в  лампах
огонь, все встрепенулись. Фошри улыбнулся  и  снова  почувствовал  себя  в
своей тарелке.
   - Да что там, когда им не удается стать невестами  своих  кузенов,  они
становятся христовыми невестами, - процедил сквозь зубы Вандевр,  которому
надоел этот спор.
   - Случилось ли вам видеть, мой друг, что  бы  женщина,  которую  любят,
постриглась в монахини?
   И, не ожидая ответа -  ему  уже  наскучили  эти  разговоры,  -  добавил
вполголоса:
   - Скажите, сколько же нас будет завтра? Миньоны, Штейнер, Бланш, я... А
еще кто?
   - Я думаю - Каролина... Симона и  непременно  Гага.  Сказать  наверняка
трудно, правда? В таких случаях думаешь, что  будет  двадцать  человек,  а
оказывается тридцать.
   Вандевр, разглядывавший дам, вдруг перешел на другую тему.
   - Госпожа Дю Жонкуа, надо думать,  была  очень  хороша  лет  пятнадцать
назад... А бедняжка Эстелла еще больше  вытянулась!  Вот  уж  удовольствие
лежать в постели с такой доской!
   Но Вандевр тут же стал говорить о предполагавшемся ужине.
   Скучнее всего в таких пирушках то, что встречаешь всегда одних и тех же
женщин. Хотелось бы чего-нибудь новенького.  Постарайтесь  же  найти  одну
хотя бы... Послушайте! Вот идея! Попрошу-ка я этого  толстяка  привести  с
собой даму, которая была с ним в "Варьете".
   Вандевр имел в виду начальника департамента, который  дремал  в  кресле
посреди гостиной. Фошри забавлялся, наблюдая издали за  этими  щекотливыми
переговорами. Вандевр  подсел  к  толстяку,  который  держался  с  большим
достоинством. Оба с  минуту  обсуждали  поднятый  всеми  вопрос  -  каковы
истинные чувства, толкающие девушку уйти в монастырь. Затем  граф  Вандевр
вернулся и сказал:
   - Ничего не выходит. Он уверяет,  что  она  порядочная  женщина...  Она
откажется... А я готов держать пари, что видел ее у Лауры.
   - Как, вы бываете у Лауры! - прошептал, тихо засмеявшись, Фошри.  -  Вы
отваживаетесь бывать в таких  местах!..  А  я-то  думал,  что  только  наш
брат...
   - Э, милый мой, все надо испытать!
   Усмехаясь, с блестящими глазами,  они  стали  рассказывать  друг  другу
подробности о заведении на улице Мартир, где у толстой  Лауры  Пьедфер  за
три франка столовались дамочки, находившиеся  временно  в  затруднительных
обстоятельствах. Нечего сказать - заведение. Все эти дамочки целовались  с
Лаурой в губы. В эту минуту графиня Сабина  повернула  голову,  поймав  на
лету какое-то слово, и молодые люди отошли,  прижимаясь  плечом  к  плечу,
возбужденные, развеселившиеся. Они не заметили, что около них  стоял  Жорж
Югон, который слышал их разговор и  так  сильно  покраснел  до  ушей,  что
краска залила даже его девичью шею.  Этот  младенец  испытывал  и  стыд  и
восторг. Как только мать  предоставила  ему  свободу,  он  стал  увиваться
вокруг г-жи де Шезель, которая, по его мнению, была единственной  шикарной
женщиной. И все же ей далеко до Нана!
   - Вчера вечером, - сказала г-жа Югон, - Жорж провел меня в театр. Да, в
"Варьете",  я,  наверное,  лет  десять  там  не  бывала.  Мальчик  обожает
музыку... Мне совсем не было весело, но Жоржу там понравилось!..  Странные
нынче пишут пьесы. Впрочем, должна сознаться, музыка меня не волнует.
   - Как, вы не любите музыку! - воскликнула  г-жа  Дю  Жонкуа,  закатывая
глаза. - Можно ли не любить музыку!
   Тут все заохали. Никто не произнес ни слова  о  пьесе  в  "Варьете",  в
которой добрейшая г-жа Югон ничего не поняла; дамы знали содержание пьесы,
но не говорили о ней. Но тут  все  расчувствовались  и  стали  восторженно
говорить о великих музыкантах. Г-жа Дю Жонкуа  признавала  только  Вебера,
г-же Шантро нравились итальянцы. Голоса  дам  смягчились,  стали  томными.
Казалось, у камина царит благоговение, как, в храме, и будто из  маленькой
часовни доносятся сдержанные и постепенно замирающие песнопения.
   - Однако надо же нам найти на завтра женщину,  -  пробормотал  Вандевр,
выходя с Фошри на середину гостиной. - Может, попросить Штейнера?
   - Куда там Штейнер,  -  возразил  журналист,  уж  если  он  завел  себе
женщину, - значит, от нее весь Париж отказался!
   Вандевр оглядывался, как бы ища кого-то.
   - Постойте, я встретил на днях Фукармона с очаровательной блондинкой. Я
скажу ему, чтобы он ее привел.
   Он подозвал Фукармона. Они быстро обменялись несколькими  словами.  Но,
очевидно, возникло какое-то затруднение, потому что оба, осторожно  обходя
дамские шлейфы, направились к третьему  молодому  человеку,  с  которым  и
продолжали разговор, стоя у окна. Фошри, оставшись один, решил  подойти  к
камину как раз в тот момент, когда г-жа Дю Жонкуа  объявила,  что,  слушая
музыку Вебера, неизменно видит перед собой озера, леса, восход солнца  над
влажными от росы полями; чья-то  рука  коснулась  плеча  Фошри,  и  кто-то
проговорил за его спиной:
   - Как нехорошо!
   - Что такое? - спросил он, обернувшись и увидев Ла Фалуаза.
   - Завтрашний ужин... ты великолепно мог устроить так, чтобы  меня  тоже
пригласили.
   Фошри собирался ответить, но тут к нему подошел Вандевр.
   - Оказывается,  это  не  фукармоновская  дама,  а  любовница  вон  того
господина... Она не  может  прийти.  Какая  неудача!..  Зато  мне  удалось
привлечь Фукармона. Он постарается привести Луизу из Пале-Рояля.
   - Господин де Вандевр, - громко спросила Шантро, - разве в  воскресенье
не освистали Вагнера?
   - О да, и жестоко освистали, -  ответил  он,  подойдя  с  присущей  ему
изысканной вежливостью; так как его больше  не  удерживали,  он  отошел  и
сказал журналисту на ухо:
   - Пойду вербовать  еще...  У  всех  этих  молодых  людей  всегда  много
знакомых девочек.
   И вот, любезный, улыбающийся, он стал беседовать с  мужчинами  во  всех
углах гостиной. Он переходил от одной группы молодых  людей  к  другой  и,
шепнув  каждому  несколько  слов  на  ухо,  отворачивался,  подмигивая   и
многозначительно кивая  головой.  С  полной  непринужденностью  он  словно
передавал пароль, его подхватывали, уславливались о  встрече,  и  все  это
происходило под сентиментальные  рассуждения  дам  о  музыке,  заглушавшие
слегка возбужденный шепот мужчин.
   - Нет, не хвалите ваших немцев, - твердила г-жа Шантро. - Мелодия - это
радость, это свет... Вы слышали Патти в "Севильском"?
   -  Очаровательна!  -  прошептала  Леонида,  которая  только   и   умела
барабанить на фортепьяно арии из опереток.
   Графиня Сабина позвонила. Когда по вторникам бывало  мало  гостей,  чай
сервировали тут  же,  в  гостиной.  Отдавая  лакею  приказание  освободить
круглый столик, графиня следила глазами за графом де Вандевр. На губах  ее
блуждала неопределенная улыбка, слегка открывавшая белые зубы. Когда  граф
проходил мимо нее, она спросила:
   - Что это вы затеваете, граф?
   - Я? - ответил он спокойно. - Я ничего не затеваю.
   - Да?.. У вас такой оз