т косолапыми, не
привлекала его совершенно.  И не из-за стрельбы и убийств, а просто  потому,
что он слишком часто встречал в своей жизни офицеров безмозглых. Крестьянин,
ремесленник?  Такие  желания маленьких людей казались ему слишком скромными.
Штепутату представлялся поэт или музыкант.  Не художник,  нет - марание ни в
чем не повинного холста не внушало ему доверия. Но во  всяком случае, что-то
духовное. Если не  получится поэт, то пусть  будет врачом или адвокатом,  на
худой конец школьным учителем. В Йокенен  такие чудовищные мысли нельзя было
даже произнести  вслух, он их скрывал  даже от Марты, хотя и подозревал, что
она  тоже  предается  подобным  мечтаниям.  Что  привело  Штепутата  в такое
настроение,  когда  в  мыслях  рождаются герои - выпитая водка или  попутный
ветер,  который дул ему в спину  и резво гнал вниз  по склону Мариентальской
горы? Наверное,  все родители  думают так о  своих детях, если только работа
оставляет  им  время  на  размышления.  Но  нет,  Штепутат  не   верил,  что
какой-нибудь  работник  поместья с его  полудюжиной детей способен  на такие
мысли. Такому человеку, как Карл Штепутат, было не так-то просто  жить среди
двух сотен  ограниченных  йокенцев. Ему  приходилось  притворяться, скрывать
возвышенные порывы, чтобы не стать чужаком в собственной деревне.
     Вернувшись из Кенигсберга с дипломом мастера  и открыв свою портновскую
мастерскую, он в 1924 году стал бургомистром Йокенен. Йокенцы вспомнили, что
еще в школе он был лучшим учеником, особенно по пению и письму. Ему это было
нелегко - возвращаться в Йокенен, когда позади оставался Кенигсберг, большой
мир,  всего одна  ступенька до  Берлина.  Да, Кенигсберг.  Вечерние прогулки
вдоль плотины  или по Ланггассе,  поездки  по воскресеньям на  острова  реки
Прегель, к  собору  на  острове  Кнайпхоф. Или  на поезде  в Пальмникен,  на
Замландское побережье.  Посещение социалистического кружка, иногда театр. До
Кенигсберга была война, которую  Штепутат познал не  с самой худшей стороны.
Сначала был денщиком военного священника, потом санитаром на западе. С войны
начался его прострел и периодические расстройства желудка.
     И вот  такой человек, как Карл Штепутат, читавший Либкнехта  и  немного
Ницше, видевший пьесы Ведекинда и наполовину одолевший толстенный  том  Арно
Хольца, вернулся в  1924  году  в свою  деревню  Йокенен.  Все  йокенцы были
чистокровные немцы,  до мозга костей преданные  Гинденбургу,  за исключением
разве что  каменщика Зайдлера, который  в смутное  время  однажды оказался с
красным флагом на демонстрации  в Растенбурге. Ровно через месяц после того,
как Карл  Штепутат  приступил  к шитью в деревне Йокенен, в его дом  явились
камергер поместья Микотайт, хозяин трактира Виткун и шорник Рогаль. Им нужен
был новый бургомистр,  так как  старый уже почти совсем ослеп. Карл Штепутат
выразил сомнение, сможет ли он быть бургомистром двух сотен душ чистокровных
немцев, но его сопротивление прозвучало недостаточно убедительно.
     - Мы все - немцы, - сказал шорник Рогаль.
     Ладно. Карл Штепутат тоже был за Германию, великую Германию, достаточно
великую, чтобы держать казаков на расстоянии от Кенигсберга.
     - Здесь, у границы, важно быть настоящим немцем.
     Это  были слова  камергера Микотайта, а Штепутату показалось,  что  это
можно приложить вообще к чему угодно: быть немцем. Если всего-то и требуется
- быть настоящим немцем, Штепутат может стать бургомистром Йокенен.
     Решающее слово  сказал  сам майор, прискакавший на следующий день через
выгон к дому Штепутата.
     -  Послушайте,  Штепутат,  -  процедил он,  сидя  на лошади.  - Вы ведь
справитесь с писаниной. А нам нужен бургомистр, который нам подходит.
     - Так точно! - ответил Штепутат.
     Потом он  ругал себя  за  это  "так  точно".  Но  тогда,  спустя  всего
несколько  лет  после  военной  службы, у него  оно  вырвалось  само  собой.
Впрочем, так было и со всеми в Йокенен. Майор оставался майором.
     И  Штепутат  стал  бургомистром  Йокенен.  Нисколько  не  смущаясь,  он
поставил на полку в гостиной рядом с  "Историей германо-французской войны" и
"Окружным бюллетенем" привезенную из Кенигсберга книгу Розы Люксембург. Если
не считать майора, никто в Йокенен  ничего не  знал об этой  Люксембург,  но
майор никогда не входил в его дом, а если и говорил с ним о делах, то сверху
вниз, сидя на лошади.
     С  такими размышлениями  Штепутат добрался до Йокенен,  своего Йокенен.
Строго говоря,  была она  несколько грязной, эта  деревня в глуши  Восточной
Пруссии, однако не грязнее других деревень между  Вислой  и Мемелем. Главная
улица  деревни была  вымощена  булыжником,  но, когда было сухо,  все, чтобы
избежать убийственной  тряски, ездили по пыльной летней  дороге, проходившей
рядом.  Дома - некоторые  с посеревшей  соломенной  крышей - были  рассыпаны
среди  полей, подходивших вплотную  к  курятникам и крольчатникам при  домах
семейных  работников  поместья. Деревня полукругом облегала  пруд, который в
любом  другом месте  Германии  называли бы озером. Но  в  Восточной Пруссии,
среди  лесов  и  полей,  было полно  настоящих озер,  так  что эта  запруда,
заросшая по краям камышом и вербой, так и оставалась прудом.
     Штепутат  проехал  через общинный  выгон  к своему дому,  последнему  в
цепочке  домов  на  другой  стороне  пруда. Там он  увидел  лошадь камергера
Микотайта, которая была привязана к забору сада и разгоняла  хвостом слепней
и мух. Из дома  доносились  голоса. Да,  похоже, что  они  уже  добрались до
третьей бутылки смородиновки. Трое гостей - камергер Микотайт, шорник Рогаль
и  трактирщик Виткун  - сидели в гостиной как в тот раз, в  мае  33-го года,
когда  они  без  всяких осложнений  осуществили в  Йокенен  переход  к новой
власти.
     -  Послушайте,  -  сказал  тогда шорник Рогаль, - весь  Йокенен  дружно
вступит в эту коричневую партию, а потом все будет по-старому.
     Причиной    некоторого   волнения   был   тогда   какой-то   лысый   из
Растенбург-Лангхайм,  распустивший слух, будто новое начальство хочет убрать
из  Йокенен  совет  общины,   а  бургомистром  сделать  каменщика  Зайдлера.
Каменщика - бургомистром? Да еще такого, который маршировал с красным флагом
по Растенбургу?
     - Это просто формальность, -  сказал камергер  Микотайт. - Мы, йокенцы,
делаем, что мы хотим. Гитлер этот или кто другой, нам все равно.
     - Даже инспектор Блонски вступил в партию, - сообщил трактирщик Виткун.
- А когда майор велел ему объясниться, Блонски, говорят,  сказал:  "Господин
майор, с нами молодежь и будущее. Это что-то значит!"
     В конце концов они уговорили Штепутата  на  эту  "формальность".  И  на
самом деле, мало что изменилось в Йокенен. Для собраний и маршей штурмовиков
Йокенен был  слишком мал. Партийный  секретарь Краузе приехал  из Дренгфурта
всего  раз, и  то  в штатском, потому что  твердо  придерживался  правила не
напиваться в  форме. Смена цвета от черно-бело-красного к коричневому прошла
в  Йокенен  незаметно.  Всем  прислали  по  партийному  билету  и значку  со
свастикой,  чтобы нацеплять на выходной костюм,  все  платили  взносы и  все
повесили  рядом со  старым  Гинденбургом  скромную  фотографию  из  Браунау.
Единственным  пятном   на  новой  краске   был   майор,  хранивший  верность
черно-бело-красному,  несмотря на то, что сам Гинденбург дал коричневым свое
благословение. Двадцатого апреля 1934  года, когда  Штепутат впервые вывесил
свой  флаг со свастикой  над  клумбой лилий в  саду, майор выехал с  телегой
навоза в поле и собственноручно разгружал ее вместе с кучером Боровским.
     Все  это   вспомнилось   Штепутату,  когда  он  увидел  троицу  гостей,
распивавших его смородиновку.
     - Эй, Карл, - сказал Рогаль, старший из них.  - Послезавтра Гинденбурга
привезут из  Нойдека в  Танненберг. Соберется вся Восточная Пруссия. Приедет
фюрер. Нужно, чтобы  и  из Йокенен было  несколько человек.  Отдадим ему наш
последний долг.
     Штепутат прежде всего сел. Он  не испытывал большого желания  оставлять
Марту и ребенка одних на два дня.
     - Ты, как бургомистр Йокенен, должен поехать, - заявил Виткун.
     Да,  пожалуй, это его долг. Шорник Рогаль вызвался поехать и нести флаг
союза ветеранов  войны. Трактирщик  тоже  счел своим долгом принять участие.
Они  как раз обсуждали, на чьей  повозке ехать, когда  пронзительно зазвонил
телефон. Это случалось настолько редко, что  Штепутат  всегда  вздрагивал от
неожиданности.  Подтянувшись,  он  подошел  к аппарату  между  коричневым  и
красным фельдмаршалом.
     - Хайль Гитлер, - сказал он в трубку.
     Партийный секретарь Краузе  сообщил, что правительство  рейха  объявило
двухнедельный государственный траур  и что в день похорон Гинденбурга  нужно
вывесить и приспустить флаги. Со свастикой.
     -  Само собой  разумеется, - пробурчал шорник  Рогаль,  когда  Штепутат
повесил трубку.
     Йокенен  вывесит  свои  флаги.  Все  три,  какие  были  в  деревне.   А
послезавтра Йокенен едет в Танненберг. Последняя почесть. Ряды народа. Салют
боевому товарищу.


     Рудольф Гесс написал некролог полководцу Танненберга, рейхстаг - скорее
то, что  от  него  осталось  - собрался  6  августа  на траурное заседание в
Берлине. Но все это не шло ни в  какое сравнение  с  похоронными церемониями
перед  национальным   памятником   в  Танненберге  -   похожим  на  крепость
сооружением  с шестью башнями, возвышавшимися  над  равниной лесов и озер. В
ночь  перед  торжественным днем мертвого Гинденбурга перевезли  из  поместья
Нойдек в Танненберг. Это делали ночью специально: факелы солдат, штурмовиков
и гитлеровской молодежи красиво полыхали в темноте.
     Когда факелы погасли, когда их скудный  свет  сменился  первой утренней
зарей, Карл Штепутат был  уже  на ногах. Марта  варила  кофе, а он  полез на
чердак, чтобы выдвинуть древко флага из слухового окна. Красное полотнище со
свастикой  свисало  до  смородиновых  кустов.   Взгляд  Штепутата  упал   на
запыленный флаг республики, лежавший под крышей. Марта  потом сошьет из него
рубашку для мальчика.
     Они еще  сидели за  завтраком,  когда  из поместья  прикатила  открытая
коляска.  В  ней  сидел  шорник  Рогаль,  обнимая  потрепанное  знамя  союза
ветеранов, на  котором золотыми  буквами упоминались  Тур,  Седан, Верден  и
Сомма.
     Рядом  с ним трактирщик Виткун, облачившийся  в  коричневую форму новой
власти и  смутивший этим нарядом Штепутата,  собиравшегося надеть  сюртук  и
цилиндр, как и на всех других похоронах в Йокенен.
     Когда  солнце стало подниматься над горой Фюрстенау, они тронулись, еще
до  того, как работники поместья стали  выезжать на  поля.  Хорошо,  что они
выбрались так рано. Штепутату не  пришлось  быть свидетелем того,  как майор
поднимал на башне своего замка флаг,  но не флаг фюрера, а флаг скончавшейся
империи. Это не осталось бы без последствий. А может, и обошлось бы. Йокенен
был так далеко от нового времени и новых флагов.
     Уютно  расположившись  в  коляске,  они  покатили  по  булыжнику  и  по
проселочным дорогам. На юг. Ячмень и рожь уже убрали, овес был скошен.
     - Сегодня увидим фюрера, - с пафосом сказал трактирщик Виткун.
     После мазурского Реселя дороги оживились. Люди ехали на простых телегах
и  в экипажах. На  железнодорожном  переезде возле  Бишофсбурга  им пришлось
выйти,  чтобы  держать  лошадей.  Йокенские  лошади кое-как  притерпелись  к
тракторам и молотилкам поместья,  но огнедышащих паровозов еще пугались.  Из
окон поезда торчали флаги. Двинулась вся Восточная Пруссия. Женщины на полях
развязывали свои платки и  махали поезду вслед.  Косцы отбивали косы дольше,
чем  обычно,  а  у  шорника  Рогаля  слезы  выступили  на  глазах,  когда им
встретилась телега с бородатыми седоками,  которые держали вяло  свисавшее в
свете  утреннего  солнца  знамя  инстербургской пехоты. Его  знамя. Ближе  к
Танненбергу толкотня  и  давка  на всех  дорогах. Открытые машины с людьми в
форме  прокладывали себе дорогу  среди крестьянских  повозок. Всем  упряжкам
свернуть  на  жнивье.   Дальше  шли  пешком,   держа  курс  на  шесть  башен
танненбергского памятника. Оцепление в серой полевой форме.
     - Фюрер едет! - кричит чей-то голос.
     Ничего не видно, кроме моря голов, повозок и  униформ. Может быть, там,
за  толпой,  где горит вечный огонь.  Наконец, уже  невозможно  и  идти. Над
гробом стреляют пушки, пугающие  лошадей. Рядом с йокенцами стоит  депутация
из Тильзита, за ними группа из Зензбурга.
     Далеко впереди читает  проповедь  военный  священник,  но почти  ничего
нельзя разобрать. Все снимают шляпы. "Воспоем силу любви"  - старый прусский
хорал.  Фюрер  уезжает. Германия,  Германия  превыше  всего...  От Мааса  до
Мемеля... Все  вытягивают  руки  в  немецком салюте. И все время  по  стойке
смирно. От этого и  устать можно.  Песня  про Хорста  Весселя. Старый шорник
Рогаль роняет свое боевое знамя. Все уже, нет сил держать знамя левой рукой,
когда правая  вытянута вперед.  Штепутат подхватывает  полотнище,  не  давая
древку  упасть на  тильзитцев, а шорник Рогаль ложится в пыль Танненберга. К
счастью, у кого-то нашлась фляжка с водой, которую вылили шорнику на голову.
Придет ли он в себя? Да, спустя какое-то время. Когда все закричали "Хайль",
шорник открыл  глаза. Как раз в это время  мимо  них проходит фюрер со своей
свитой.  Встав на цыпочки, можно было бы его  увидеть,  но Штепутат, занятый
шорником  Рогалем, упускает случай. Зато Виткун  еще много  лет спустя будет
уверять всех, что смотрел фюреру прямо в глаза.  И  фюрер строго взглянул на
йокенцев и отдал приветствие знамени ветеранов.


     Проводив  мужчин  на  похороны  национального  героя,  Марта  покормила
свиней. Потом заглянула  к ребенку,  который  еще спал, так  что у нее  было
время подоить корову. Подмастерье Хайнрих сидел на рабочем столе  и пел свои
мазурские  песни. Он спросил, не нужно ли вывести  корову на выгон, но Марта
уже успела  это  сделать сама. Она прошла  босиком по мокрой от  росы траве,
таща корову за собой на цепи.  В пруду замолкли жабы-жерлянки, только  дикие
утки покрякивали в камышах. Полоса тумана срезала верх ивовых кустов. Солнце
поднялось  над  горой  Фюрстенау.  Бисмаркова  башня  -  отличительный  знак
местности -  все еще мигала,  несмотря на яркий день.  Кто-то забыл погасить
свет. Работники поместья поехали  верхом на пруд  поить лошадей.  От двора к
двору дребезжал грузовик, собирая бидоны с молоком. В хлеву Марковши галдели
птицы, старая кормила  своих кур. Потом она пришла к Марте  выпить  по чашке
кофе.
     -  Вы  слышали,  в Петербурге  русские  танцуют  на  улицах,  - сказала
Марковша.
     Марта взяла ребенка из колыбели и приложила к груди.
     - Потому что умер Гинденбург. Его они  боялись... А в поместье  Нойдек,
говорят, поймали русского  шпиона. Он отравил колодец, и от этого Гинденбург
умер.
     Маленький Герман не хотел есть, и Марта уложила его обратно в колыбель.
     -  Нам придется все это пережить еще раз, и казаков, и горящие деревни,
- всхлипывала Марковша.
     Герман Штепутат в возрасте пяти дней  впервые слушал рассказы о большой
войне, любимое занятие женщин в  Йокенен в долгие зимние вечера - подходящее
время для  страшных историй. Тогда это  началось как  раз  во  время уборки.
Вечером загорелась йокенская  мельница,  ее крылья огненным крестом освещали
небо.  Дурной знак, как сказала  Марковша. Такие кресты в  небе. Марте  было
десять лет. Ее  отец и старшие братья  возили с поля овес. Мать разгружала в
амбаре  телегу, когда на двор прибежал  старший сын -  он видел русских. Они
набросали  в  пустую  телегу,  мягко устланную овсяными  снопами,  одежду  и
постели. В то время  как маленькая Марта с ревом бегала  по всему дому, отец
спокойно приехал  с  полным  возом  овса, свалил его  на ток, задвинул дверь
амбара  и  перепряг  лошадей.  В   это  время  над  деревней  уже  пролетали
шрапнельные  снаряды,  разрываясь  на опушке леса,  где  окопались  немецкие
ополченцы. На открытых телегах поехали  в лес. Мать усадила детей так, чтобы
их спины  были  закрыты  перинами  - пух  восточно-прусских  гусей остановит
ружейные  пули. Получились  настоящие  скачки:  казаки  на  своих  маленьких
лохматых лошадках и крестьяне с их взмокшими рабочими лошадьми.
     В лесу остановились, чувствуя себя в безопасности. Сидели на траве, ели
хлеб с топленым салом и пили густое молоко. Все было спокойно. Только  отец,
недовольно ворча, расхаживал взад-вперед.  Он был  сердит на казаков за  то,
что они явились во время уборки. Не грех ли это перед Господом Богом бросать
созревший хлеб на полях? А казаки топтали хлеба, как свою степную траву.
     Вечером отец  вспомнил,  что  не  отвязал  телок в хлеву. Скотина может
надорвать  себе глотки, мыча от голода. Ему вспомнилось  еще многое,  что он
забыл сделать  в  спешке.  Свиней  лучше бы выпустить  в яблоневый сад,  чем
держать в тесных стойлах.  И трубка. Трубка отца лежала дома в духовке печи.
Отец разгрузил телегу, сложил весь скарб на лесную  поляну  и один поехал на
пустой  телеге домой. Он прибыл  к своему двору одновременно с казаками. Ему
преградили  дорогу и  приставили к груди пики.  Обыскали  телегу  и карманы.
Потом поскакали дальше, на Берлин, со своими пиками и кривыми саблями.
     Отец выгнал скотину на луг, открыл дверь свинарника, достал из  духовки
трубку и табак. Нашел даже  время  переодеться,  взять окорок из коптилки  и
сунуть в мешок  три  каравая хлеба. На обратном пути  казаки хотели  забрать
телегу, ссадив с нее отца. Что ж он должен на собственной спине тащить в лес
окорок  и три каравая хлеба? Нет,  отец не  выпустил из своих рук вожжи. Они
стали совещаться на разных языках, но тут отца выручила немецкая артиллерия.
Некоторые снаряды легли так близко, что казаки отступили на свекольное поле,
а отец ударил кнутом по лошадям.
     Они переночевали в соседней деревне,  где царил полный покой. В темноте
на дворы еще съезжались последние сноповозки. Но утром пришли  русские. Хотя
в деревне не было ни  одного немецкого солдата, они скакали по жнивью, как в
атаку, стреляли в воздух, нагоняя  страх,  размахивали своими саблями. Марта
от испуга хотела броситься в колодец.
     Так вот они какие, казаки - маленькие усатые парни в круглых шапках. Из
колодца, в котором хотела  утопиться Марта, отцу велели достать ведро воды и
попить. Убедившись, что вода не отравлена, казаки  напоили своих лошадей. Из
окружающих дворов они реквизировали кур и у всех на глазах свернули  им шеи.
Матери велели  ощипать птицу, в то время  как сами развели в саду  костер из
овсяных снопов и оторванных от забора досок. Насадили ощипанных  кур на свои
пики и стали жарить на открытом огне.
     И тут подходит  круглое  монгольское  лицо,  ухмыляется, кивает  Марте,
чтобы шла за  ним, идет к сливовому  дереву и трясет. Велит  Марте  собирать
сливы. Себе. Целый передник.  И этот монгол веселится, когда сливы падают ей
на  голову.  Когда оказалось, что от тряски  набралось  не  много,  он своей
саблей  отрубает целую  ветку  и  протягивает Марте. И смеется, этот монгол,
смеется, показывая коричневые от табака зубы. И Марта смеется.
     Только отец ругался в то утро, когда казаки забрали  его лучшую лошадь,
оставив ему хромую польскую  клячу,  на лохматой  спине которой они русскими
буквами написали слово "Берлин". Казаки простояли пять дней. Отец получил от
их офицера документ, позволявший ему вернуться на свой двор. Он думал только
о возвращении,  о  телках,  свиньях и об  овсе  в снопах.  Что  творилось  в
остальном  мире, было ему все  равно. Когда они наконец добрались до  своего
двора, мать бросила все и прямо пошла к коровам, которые с распухшим выменем
жалобно мычали на лугу, призывая людей. Отец и братья в этот же день поехали
в поле и привезли три воза овса.
     В ту ночь, когда пришли  прусские войска, была гроза. На юге  грох