тво
людей.  Германский рейх великодушно сравнял  их  с немецкими рабочими. Эльзе
Беренд разрешалось есть за  одним столом  со своими  поляками,  даже спать с
ними, если бы она хотела.  Но она не хотела.  Ей больше было не  нужно.  Она
победила.
     Коричневые рубашки появились  в Йокенен  еще раз, когда  жена дорожного
обходчика  Шубгиллы  после   рождения   десятого  ребенка   получила   крест
Матери-героини.  Районный секретарь  Краузе  и  начальник штурмового  отряда
Нойман прибыли  в  партийной форме, а с  ними женщина,  которую еще  никто в
Йокенен  не  видел:  руководительница  отделения  Национал-Социалистического
Женского  Союза  по  округу  Растенбург.  Делать  было  нечего,  пришлось  и
Штепутату  напялить коричневую форму  (впрочем, в последний  раз)  и принять
участие в торжестве. Так как у Шубгиллы  помещение было тесное и  скудное и,
кроме того, кругом ползали, плакали  или резвились его многочисленные  дети,
Краузе перенес празднование в более подобающую обстановку школы.  И вот  она
сидела, десятикратная  мать,  в черном с  головы  до ног,  как на похоронах.
Крест  болтался на  ее  груди.  Женщина  из Национал-социалистического союза
говорила  волнующие слова. Всегда  можно  что-то  состряпать,  если намешать
Мать, Любовь, много Германии, немного Фюрера, Верность, Исполнение Долга. Не
удивительно, что жена Шубгиллы ревела в свой торжественный день.
     Прошло  всего  две недели, как  однажды ночью прибежал Шубгилла и  стал
стучать  в окно Штепутата. Маленькому Бертольду плохо, нужно вызывать врача,
старого санитарного  советника Витке из Дренгфурта.  Если он не приедет  как
можно  быстрее,  маленький  Бертольд  задохнется.  За  шоссейным  обходчиком
прибежала его старшая дочь, начала плакать под дверью Штепутата, и все это в
середине ночи.  Герман  не спал и  слышал каждое слово. Слышал, как Штепутат
набирал телефонный номер. Сказал всего  несколько  слов. Дверь захлопнулась.
Шоссейный обходчик Шубгилла  в сопровождении плачущей дочери тяжелыми шагами
спускался по дорожке.
     Герман  пытался  заснуть,  но  не  мог,  он все  думал,  как  маленький
Бертольд, которому  было  всего четыре месяца, не может вдохнуть  достаточно
воздуха. Герман уснул только под утро, так что Марте  пришлось его будить, и
сразу заметил, что что-то не в порядке.  На кухне в кресле сидела Марковша и
странно  взглянула  на  вошедшего  Германа.  Марта  намазала масло на  хлеб,
посыпала солью, подвинула Герману через стол.
     - Ангелочки забрали маленького Бертольда на небо, - сказала она.
     Вот,  значит,  как.  Старый  санитарный  советник  явился  недостаточно
быстро.  Герман  откусил  кусок  хлеба  и  попытался  представить себе,  как
ангелочки  с  Бертольдом исчезли в облаках. Кому нехватает воздуха, попадает
на небо!
     - Производитель-то еще жив, - сказала, сложив руки, Марковша.
     Упорно  держался  слух,  что  в смерти  маленького Бертольда повинна не
дифтерия, а старая  цыганка. Пару недель назад она прошла по деревне в своих
деревянных башмаках и длинной черной юбке, под которой без труда  можно было
прятать мертвых кур, украденные огурцы и выпрошенные куски сала. Перед домом
Шубгиллы  она  остановилась, заглянула  в  стоявшую под деревом  колыбель  и
улыбнулась  маленькому  Бертольду  своим  высохшим  беззубым  ртом.  А  ведь
известно,  что цыгане вообще не могут смеяться. Во всяком случае, в Йокенен.
У  них дурной глаз. Они крадут  детей,  особенно беловолосых и голубоглазых.
Цыганки  йокенские дети боялись больше, чем полевой ведьмы или  Деда Мороза.
Нельзя, чтобы цыгане заглядывали в хлев: от этого дохнет скотина.  Ясно, что
маленький Бертольд умер из-за того, что в его колыбель заглянула цыганка.
     Но цыганка не знала, что ангелочки взяли  маленького Бертольда на небо.
Несколько  недель  спустя  она,  ничего не  подозревая,  вновь  объявилась в
Йокенен. На свое несчастье, почти во время  обеда, когда по дороге громыхали
ехавшие с поля упряжки. Она удивилась, когда повозки внезапно остановились и
ее окружили работники поместья со своими кнутами.
     -  Беги, черная ведьма!  -  закричал один. Когда цыганка  схватила свои
деревянные башмаки и побежала по булыжнику босиком,  на ее спину  посыпались
удары кнутов, выбивая дурной глаз из старых заплат. Спасения не было, конюхи
бежали быстрее, кнуты свистели со всех сторон.
     Около шлюза она  упала. Из-под  юбки  выкатился  кусок  сала и  мешочек
жевательного табака.  Она  поспешно  собрала свою добычу и  опять  бросилась
бежать.  Когда  цыганка  поравнялась  со школой,  там  была  перемена.  Дети
облепили  забор и смотрели,  как цыганку  гнали  из  деревни. Теперь Йокенен
окончательно избавили от дурного глаза.


     Петера  Ашмонайта  нисколько  не волновало,  что  лебеди  находятся под
охраной закона.  Когда  он узнал,  что лебедь прилетел  с другого  берега  и
заклевал на  смерть  двух домашних уток, принадлежавших его матери, он решил
отомстить.  Он  взял дубинку  и  отправился к  лебединому гнезду в  камышах.
Сидящая на  яйцах лебедиха не сопротивлялась.  Когда Петер  появился, подняв
дубинку, она зашипела и слетела с гнезда. В  нем осталось пять огромных яиц.
Петер  подержал одно  яйцо  в  руке,  подбросил в  воздух  как  мячик.  Яйцо
шлепнулось в воду  и разбилось. Яичница в  пруду. Петер разбил таким образом
еще  три яйца. Последнее  он  запихнул  под свитер, понес в деревню показать
Герману.
     Он шел мимо памятника героям  четырнадцатого-восемнадцатого года. Более
роскошного камня не было во всем Йокенен. И с такой  красивой резьбой. Петер
не  мог устоять  перед искушением  и влепил лебединое яйцо  в этот памятник,
прямо  в  то  место, где в  камне был выбит скромный  крест.  Желтое  месиво
стекало по  именам  героев:  Курбьювайт,  Витке, Сабловски,  достигло  слова
Фландрия под фамилией Шуппа и готовилось замарать Верден.
     Такое  свинство  не  могло  остаться без  последствий. Жандарм Кальвайт
приехал из Дренгфурта  на поиски виновника.  Ему нужно было расследовать два
преступления: разорение лебединого гнезда и  осквернение памятника. Кальвайт
разъезжал  на   велосипеде  по  всей  деревне,  говорил  со  всеми,  даже  с
учительницей. Но  никто не  мог  объяснить,  как яичный желток  оказался  на
памятнике  героям.  Петер сидел с Германом  в камышах и наблюдал  за  бурной
деятельностью дренгфуртского  полицейского. Господи, чего он  так  разошелся
из-за нескольких  лебединых  яиц! Германии нужно выиграть войну, и  Германию
ничто  не  остановит.  А птицы  уже  сами  уладили  свои дела. Лебедь  опять
потоптал  лебедиху,  скоро  она снесет  новые  яйца и, хотя и с  опозданием,
высидит птенцов.
     Пока  они   выжидали,   когда   Кальвайт  уберется  из   деревни,   над
Вольфсхагенским лесом появилась эскадрилья самолетов. "Это  мессершмиты",  -
определил Герман.
     Машины  летели низко над деревьями, пересекая  красный диск  заходящего
солнца. Когда первое звено выходило из солнечного света, казалось, что они в
огне.  Или  это было  отражающееся солнце?  Нет,  на самом  деле,  из  крыла
выбивалось   сильное   пламя,   самолет  терял   скорость,   почти   касался
вольфсхагенских  елок, пламя перебросилось на  вторую, на третью машину. Как
захмелевшие майские жуки, посыпались быстрые птицы на землю, горящий самолет
упал первым. В небо поднялось облако дыма, похожее  на гриб,  как если бы во
двор Вовериши опять ударила молния.
     Герман  и Петер побежали по  полям  к  болоту. Не  сводя глаз со столба
дыма.  Вдоль  картофельного  поля  соседнего  Колькайма.  Черт  побери,  это
оказалось дальше, чем выглядело сначала! На самой границе поместья Скандлак.
Там, на поле,  на котором до колена поднялся молодой овес,  лежали дымящиеся
обломки. Два  работника,  окучивавшие неподалеку картошку,  уже стояли возле
горящего самолета.
     - Не подходите близко! - крикнул один из них мальчикам. - Сейчас начнут
взрываться снаряды.
     Герман  и  Петер  остановились  у  края  поля. Воняло  машинным маслом.
Западный ветер гнал в лицо едкий черный дым.
     -  А экипаж  выпрыгнул?  -  спросил Герман.  Он оглядывался  в  поисках
парашютов, но не увидел на зеленом поле ни одного белого пятна.
     - Может, они сидят там в хвосте и боятся выйти, - развеселился Петер.
     Хвостовая часть подмяла ивовый  плетень метрах в пятидесяти от горящего
фюзеляжа.
     - Один горит там,  - сказал работник и показал на  спекшуюся кучу возле
крыла.
     Ни головы, ни рук, ни  ног, это с таким  же успехом мог  быть и мешок с
опилками.
     - Там есть и еще, лежат прямо в огне.
     У человека, который это сказал, лицо было желтое, как чищеная картошка.
     - Поджарились, как зайцы, - добавил Петер.
     К месту аварии  со всех сторон стекались люди, из недалекого  Скандлака
пришли,  опираясь  на  палки,  даже  старые  женщины,  чтобы  посмотреть  на
спектакль. Явилась и полиция, но не жандарм Кальвайт - это был не его район.
Два полицейских из Бартена тут же принялись ставить заграждение. Заграждение
- важное дело. Заграждение в таких случаях обязательно.
     В   вечерних   сумерках    прилетел    маленький   аэроплан.    Офицеры
военно-воздушных сил в барашковых  жилетах перешли овес,  приняли донесения.
Все выглядело очень внушительно, как, наверное, и должно было быть. Мальчики
все это время ждали взрыва, но боеприпасы все не взрывались. Может быть, они
разорвались уже от  удара о землю? Языки пламени  взлетали все ниже, дымовая
завеса становилась прозрачнее. Представление шло к концу.
     - Как их хоронят? - заинтересовался Герман.
     - Собирают из обломков кости, - предложил свое мнение Петер.
     -  Кости тоже сгорели, - сказал Герман. - А если даже что-то  осталось,
то никто не знает, где чьи.
     - Они  просто сделают  салют на этом месте, и конец похоронам, - сказал
Петер.
     В эту ночь  Герман написал в постель. Этим он подтвердил то, что всегда
говорила Марта: перед  сном  детям  нельзя играть с огнем,  это действует на
мочевой пузырь!
     На следующее утро почтальонша рассказала, что упало еще  два  самолета.
Один попытался  приземлиться на брюхо на  свалке  близ Бартена,  второй упал
между Бартеном и Растенбургом на лугу,  зацепил ржавую  колючую проволоку  и
уткнулся носом в сточную канаву.


     Однажды вечером мазур Хайнрих вошел в кухню и сказал:
     - Бисмаркова башня больше не мигает.
     Штепутат  вышел  на улицу.  Они  смотрели на  маяк на  горе  Фюрстенау,
который  уже  не посылал световых сигналов. В вечернем небе слышалось чужое,
незнакомое жужжание, странным образом напоминавшее собаку, воющую на луну.
     - Это русский, -  заметил Хайнрих, вытащив трубку изо рта и уставившись
в  темноту.  На  большой  высоте  вызывающе  медленно  летала  над  вечерней
Восточной  Пруссией  русская  швейная  машинка.  "Ву...ву...  ву...  ву...",
жужжала она,  и не было  ни одного  мессершмита,  ни одного  хейнкеля, чтобы
прогнать с небес этого тоскливо воющего волка.
     Герману уже стало мерещиться самое худшее. Это -  предвестник  русского
нападения на Восточную Пруссию. Летчик все точно высмотрит, а  потом: "А ну,
зададим им!" Однако дело было еще далеко не так плохо.
     Йокенцы  привыкли  к  странно  завывающим  русским  разведчикам,  из-за
которых пришлось погасить  маяк Бисмарковой башни. Герман, ложась в  кровать
всегда открывал свое окно и не засыпал, пока не услышит монотонное жужжание.
Иногда  он  влезал   на   подоконник,   всматривался  в  звезды,   выискивая
металлическую тень, закрывавшую их свет. Если  ему от этого  жалобного пения
становилось  не по себе,  он накрывался  с головой одеялом и думал  о  более
приятных  вещах: о занятиях гитлеровского детского отряда под грушей  или  о
штаб-квартире фюрера,  какой она представлялась  ему - с  флагами, цветами и
марширующими военными оркестрами.
     Конечно,  когда-то  это должно  было  случиться. Все  чувствовали,  что
швейные машинки не удовлетворятся своим дружелюбным гудением. Ночью с  28 на
29 июня сон йокенцев потревожили три взрыва. Всего три, потом опять тишина и
бормотание русских швейных  машин. Ни огня зениток,  ни ночных истребителей,
ни пожарной тревоги. Просто прозевали?
     Рядом с узкоколейкой на Викерауской дуге три бомбы вывернули гору земли
и  разбросали ее по округе, засыпали мокрой глиной капустное поле и погубили
в расцвете  жизни  примерно  сто  пятьдесят  штук  сахарной  свеклы.  Рельсы
узкоколейки не задело.  Они даже не погнулись, только покрылись тонким слоем
грязи, которую кочегар сметал метлой, когда на следующее утро поезд повез из
деревень в город молочные бидоны.
     Герман  и Петер целый день копались  в  воронке. Герман  нашел  большой
осколок величиной с ладонь, с фантастическими зазубринами - кусок  металла с
какой-то далекой звезды. Он унес причудливый самородок  домой, положил возле
кровати  на подоконник на память о  той ночи, когда тихое  восточно-прусское
лето  было нарушено этим ненужным шумом. Это была первая осязаемая  весточка
из  дышащего  огнем мира "Новостей  дня",  донесений вермахта  и специальных
сообщений радио, она отметила  -  но тогда  еще никто  этого не знал - конец
безмятежной, созерцательной части войны для земли между Вислой и Мемелем.
     Гораздо основательнее, чем  маленькая русская швейная машинка, хотевшая
вывести из строя молочную  узкоколейку, работали  англичане. В  это лето они
превратили Кенигсберг, самый восточный большой город немецкого рейха, город,
радио  которого все еще  играло  музыку, в то время  как во  всей  остальной
стране оно с приближением самолетов противника умолкало, этот далекий, милый
Кенигсберг  на реке Прегель превратили  в  груду развалин, сожгли его дотла.
Они  без  страха пролетели  до Кенигсберга тысячу  километров  над вражеской
территорией. Дошло уже и до такого.


     В то время как на йокенских  лугах пахло  высыхающим  сеном, а в болоте
шеи лошадей облепляли  сосущие кровь слепни  и коровы отбивались хвостами от
мух, в то время как в пруду среди тростника скакали и  квакали лягушки, в то
время как горох, цепляясь усиками, карабкался вверх по  жердям,  в то  время
как  днем подкисали  сливки,  а  по  вечерам  на всех столах стоял творог  с
сахаром, в  то  время  как на чердаке свежий аромат  сухой мяты  забивал все
остальные запахи,  на сеновале муравьи ползали по  ногам и девушки  с визгом
бросались вытряхивать свою одежду, - в  то время как  все  это происходило в
далеком, тихом  Йокенен,  Ханс  Фриче в своих  вечерних  обзорах  по  средам
отсекал огневой завесой плацдармы противника в Нормандии. Англичане на своих
утлых  суденышках  уже один раз удирали с востока через  Ла-Манш.  Побегут и
опять. Только подождите! Когда пал Кан и база  вторжения стала разрастаться,
Ханс  Фриче направил  на  Англию страшное  оружие  возмездия.  Чудо-снаряды,
летящие в стратосфере и падающие прямо на Большой Бен.
     Ракеты это было действительно что-то совсем  новое, что внесло сумятицу
и  в йокенские  воздушные  бои.  Герман соорудил у  пруда  рядом с  заросшей
пожарной ямой стартовую площадку  для ракет  Фау-1 и  запускал  оттуда комья
глины в лягушек реки Темзы.
     Вовериша -  своими  глазами!  - видела, как  ракета с огромным огненным
хвостом,  голубой светящейся  головой и металлическим корпусом, блестевшим в
лунном  свете  как  серебро,  медленно,  не  быстрее  кареты,  тянулась  над
Вольфсхагенским  лесом  в  направлении  Англии.  Откуда  только  эта  ракета
взялась? Наверняка сбилась где-то с дороги и сделала круг над Йокенен.
     А вот чего никто в то лето не видел, так это краха группы армий "Центр"
совсем  рядом  с  Восточной  Пруссией.  Она просто исчезла в  болотах  между
Белоруссией и  Литвой, да так, что от  Витебска и Барановичей  не  донеслось
даже грома канонады.
     Для  Петера в это  лето  открылся новый мир.  Началось  с того,  что он
как-то вдруг подъехал  к дому Германа на велосипеде. На велосипеде были даже
новые шины.
     -  Мама  принесла,  - сказал  он и дал  Герману проехать пару кругов по
выгону. Но это было не все. Петер вытащил из кармана толстую плитку шоколада
и  задвинул Герману в рот. Тоже  мама принесла. Она приносила столько нужных
вещей,  что Петеру уже больше незачем  было ходить ловить  рыбу.  Если он  и
отправлялся  на ловлю,  то  только  из баловства,  чтобы вспарывать  карасям
животы  и бросать в воду. Откуда сваливалась вся эта благодать, Петеру  было
не совсем ясно, но кто же станет допытываться?
     - Внучек, не объешься, - сокрушалась слепая бабушка, услышав, как Петер
открывал  банку какао,  смешивал коричневый порошок  с  сахаром  и ложку  за
ложкой глотал сухую смесь. На кухонной полке банки с горохом, копченым мясом
и  сыром, пакеты с овсяными хлопьями и чечевицей  слишком бросались в глаза.
Петер сделал для них укрытие на кирпичном полу  под кроватью слепой бабушки.
Собранное там имущество  стало привлекать мышей. У Петера началась настоящая
война  с мышами.  Не успела  у Ашмонайтов  появиться в доме еда, эти скотины
повылезали из  всех углов! Как будто только этого и ждали. Петер заткнул все
дыры,  но они  стали бегать через дверной порог и открытые окна. Он соорудил
вокруг  банок  и  пакетов  заграждение  из  мышеловок,  утащенных со  склада
поместья. Но и это оказалось не лучшим решением - хлопая ночью, мышеловки не
давали слепой бабушке спать.
     - Что только теперь будет? - удивлялась бабушка неожиданному  сюрпризу,
когда Петер, отрезав кусок копченой колбасы, давал ей пожевать.
     Когда  мать по  вечерам приходила домой после работы  в поместье, Петер
исчезал,  так  что  его  не приходилось  и  просить.  Он  знал, что она моет
запылившиеся ноги и тело до  пояса, а иногда и  раздевается совсем  и моется
над деревянным ушатом.
     -  Опять уезжаешь?  - спрашивала слепая  бабушка.  - Так ведь  ни  один
человек не выдержит.
     - Все  равно скоро  всему  конец, - отвечала мать  Петера.  Откуда  она
знала? От  солдат на дренгфуртском  продовольственном  складе. А уж  им было
известно.
     -  Всему  конец...  всему конец,  -  в  задумчивости  повторяла  слепая
бабушка.
     - А мне всего только тридцать, -  продолжала мать  Петера и вытаскивала
из шкафа выходное платье.
     Но  слепая  бабушка ее больше не слушала. Она пела "Поставь нас на пути
своя" и "Иисус моя опора".
     Когда  мать  надевала  белое  летнее  платье в  голубой  горошек, Петер
находил  ее весьма хорошенькой. Он пробирался вокруг дома, чтобы посмотреть,
как она отъезжает. Вытаскивал для  нее велосипед из  сарая и накачивал шины.
Обычно она, уезжая, что-нибудь говорила Петеру вроде: "Ты уже сделал уроки?"
или "Не забудь помыть ноги, Петерка" или "Дай бабушке чего-нибудь поесть".
     До  предместья  Дренгфурта  езды  было  не  больше  получаса.  Там  она
поворачивала на  поле,  на котором  организация  "Тодт" за  какие-то  четыре
недели  соорудила  дюжину  бетонных  хранилищ,  каждое  величиной с  вокзал.
Корпуса распластались по земле и снаружи выглядели, как  невозделанное поле.
В  них хранился  запас  продовольствия для  прекратившей свое  существование
группы армий "Центр":  сыр, копченая колбаса,  сухари,  мармелад,  сладости,
горох, чечевица.
     Часовой  ее уже  знал,  поднимал  шлагбаум и  пропускал  на  территорию
склада.  Обычно она ехала к фельдфебелю Роберту, но иногда Роберт посылал ее
и к кому-нибудь другому. Все  они жили на этом  поле  среди банок с сыром  и
сухарей и изнывали от скуки.
     Она долго не задерживалась. Утром на работу. Надо рано вставать. Только
по субботам она оставалась в Дренгфурте подольше. Перед отъездом  в обратный
путь (с запасами  группы  армий "Центр" на  багажнике)  она  останавливалась
выкурить с  часовым у  входа  по  сигарете. Это  тоже была  новая привычка -
курить. Слепая бабушка ничего об этом не знала, но Петер однажды застал мать
за курением в спальне. Он только улыбнулся и молча вышел.
     Пока дымила  сигарета,  она разгова