завтра?
     Все заговорили наперебой, но никто толком  не знал. Они узнали  только,
когда мимо них проходила майорша, направлявшаяся в туалет.
     - Сочельник завтра, - сказала она.
     Поезд  крутился среди бранденбургских сосен  и озер  еще  целый день  и
целую ночь, очень долго простоял  на запасном пути товарной станции Ратенов,
опять останавливался, и  только к  полудню сочельника,  как бы  собравшись с
духом, прибыл, наконец, в город Бранденбург на реке Хафель.


     Долгий переход пешком от вокзала через весь город.
     -  Там  за  городом есть  уютный, теплый  лагерь,  -  сообщил однорукий
представитель городского управления, принявший и сопровождавший их.
     Толпа сильно растянулась. Герман и  Петер опять встретили Туллу. Втроем
они шли впереди  всех  рядом с  одноруким, в  то  время  как  старые женщины
отставали все больше и  больше. Прошли  мимо  завода  синтетического топлива
"Бреннабор", вокруг которого стояла русская военная охрана.
     "От бензина Бреннабор раскаляется мотор", - продекламировал однорукий и
засмеялся.
     Потом лагерь.
     -  Раньше  здесь были пленные, - пояснил однорукий. - Но  Красная Армия
освободила их.
     Вход  был ярко освещен. Красная  звезда. Нет, не по поводу Рождества. О
Рождестве напоминала только  елка перед сторожевой  будкой. Да и на огромные
продовольственные склады вермахта в Дренгфурте эти бараки  не были похожи. А
вот был  бы праздник, если бы оказаться  в бараке с банками плавленого сыра,
печенья и мармелада!
     -  Здесь  все еще  колючая  проволока, -  заметил  Петер,  показывая на
высокий забор, окружавший территорию.
     Собрались  на  плацу  перед будкой.  Однорукий стал озираться в поисках
места  повыше, наконец залез на жестяное ведро. Он начал свою приветственную
речь,  пожелал вновь прибывшим много счастья  в новой Германии,  не скрывал,
что  нужда  еще  велика, но что совместными  усилиями  теперь будут  строить
лучший социалистический мир. Во всех бедах виноваты гитлеровцы.
     Хорошо, хорошо. Они были готовы поверить  всему, только  скорее бы дали
чего-нибудь поесть и маленькую печку с огоньком.
     - Похожи  на  наше  гитлеровское  звено,  -  прошептал  Герман  Петеру,
показывая на группу мальчиков, построившихся позади однорукого.
     - Но форма другая, - ответил Петер.
     А,  конечно, форма  была другая.  Однорукий отступил  назад, и мальчики
запели своими звонкими  голосами. И что же поют в новой Германии? Что поют в
таких случаях?  Рождественские песни? Нет,  бранденбуржцы  пели: "Братья,  к
солнцу свободы".
     - Мы то же самое пели на собраниях в Йокенен, - заметил Петер. - Тоже и
свобода, и солнце.
     - Нет, это было немного по-другому, - возразил Герман.
     - Ну так мелодия такая же,  - упорствовал Петер. - И тоже под нее можно
маршировать.
     Герман покачал головой.
     - Нет, мелодия тоже немного другая.
     После  песен  однорукий повел их в  лагерную кухню,  где  задержавшаяся
смена кухонного персонала разливала из молочных бидонов горячий кофе. К кофе
- нет, не верилось глазам! - давали по  узкому  кусочку пряника, нарезанного
прямо на противне. Это было Рождество!
     Потом распределение по баракам. Йокенцы получили номер двадцать второй.
Петер хотел взять  в этот номер и Туллу, но ее  мать  уже  была направлена в
номер восемнадцать.  Прежде всего принести  дров и развести огонь.  Потом по
двухъярусным нарам. Герман и  Петер полезли  наверх.  Там они  могли,  лежа,
стучать  по  дощатому  потолку  и  разбирать вырезанные в  дереве  автографы
бесчисленных  лагерных   узников,  в   тесном  содружестве  расписавшихся  и
кириллицей, и по-немецки.
     -  Ну,  вот мы и добрались, - с  облегчением сказала мать Петера, когда
все улеглись на своих соломенных тюфяках под выданными одноруким одеялами.
     Над постелью Петера, глубоко вдавленная в дерево химическим карандашом,
была написана всем известная фраза из письма на фронт:
     "Все фигово! Твоя Элли."


     В  первую ночь умерли многие.  Как  будто специально выбрали для  этого
святой  праздник.  Иссякли  силы.  Конец  всех   надежд,  благодаря  которым
продержались  так долго.  Или действительность  в  конце  этого долгого пути
показалась настолько печальной, что было  легко умереть? Нет, дело было не в
этом,  ведь  по  утрам  был горячий кофе и  сто пятьдесят грамм хлеба,  днем
картошка в мундире, иногда  перловый или гороховый суп, а на ужин даже кусок
плавленого сыра. Чем не содержательная жизнь?
     А ведь  как  просто жить,  когда время измеряется только приемами пищи.
Каждому ясно, чего ожидать. После подъема - лагерная сирена  после окончания
войны уже не завывала - шли мыться в  умывальный барак. В холод эта прогулка
становилась  очень непривлекательной,  так что лучше  было как-нибудь от нее
уклониться.  Герман  и Петер обычно обходились без мытья, а одевшись, тут же
отправлялись в номер восемнадцать за Туллой. Вместе с ней шли  получать кофе
и  хлеб.  Перед  кухонным  бараком  уже  в половине  восьмого  выстраивалась
очередь. Люди  переминались с ноги на ногу, заглядывали в  окна  кухни,  где
хорошо  упитанные женщины опорожняли  котлы, резали  на  куски и развешивали
хлеб.  Все  тем  временем  гадали,  что  сегодня  дадут  на  обед.  Приятное
времяпровождение.
     В восемь  часов  двустворчатые двери  открывались,  из  кухни  вылетало
облако пара. Раздавали рационы, с этим справлялись быстро. Мальчики с Туллой
посередине  шли по  лагерю и на  ходу жевали  свой  хлеб. В  мастерскую, где
визжали  дисковые  пилы.  Потом  на пункт  Красного Креста.  Петер, с трудом
складывая по  слогам, читал  табличку  перед  входом: "Доктор Енусек, сестра
Агнес, сестра Карин".
     - Много ли там больных? - интересовалась Тулла.
     Герман подпрыгивал у окон, но через занавески ничего не было видно.
     -  Мне  уже один раз делали  укол,  -  с гордостью  заявила  Тулла. Она
здорово  задавалась со  своим уколом,  который  ей два  года назад сделали в
попу. Шприц  был  жутко  толстый, почти  как та трубка,  через которую  мать
выдавливала на торт сбитые сливки. Торт? Сбитые сливки? Что это такое?
     Им хотелось пройти мимо сторожевой будки на улицу, посмотреть вблизи на
грузовики и  русские военные машины,  выезжавшие за город на  стрельбище. Но
сторож сказал:
     - Я не могу вас пропустить, дети, у вас карантин.
     Ребята уставились на него в недоумении. Что это - карантин?
     - Ну, это потому, - продолжал старик, - что у нас в седьмом бараке тиф.
Вы можете затащить болезнь в город.
     Значит, их заперли.
     Петер   осматривал  забор  из  колючей  проволоки,  окружавший  лагерь,
примеривался к его высоте, искал, нет ли где лазейки.
     - Люди в городе не хотят иметь с  вами  дела, - объяснял сторож. - Ведь
ясно: тиф  и  вши.  Да и те,  кто  выходил  из лагеря, все время принимались
воровать. Люди там боятся, что вы наброситесь на их огороды.
     Они бы и еще послушали старика, если бы Петеру не понадобилось бежать в
отхожее место. Уже несколько дней его мучил понос. Он не мог далеко отходить
от выгребной ямы, вырытой за бараком номер двадцать пять. Пока Петер несся к
занавешенной  соломенными  циновками   открытой  яме,  сиденье  над  которой
скоблили дочиста каждый день,  Герман  и Тулла оставались  у входа в лагерь.
Герману нравилось, когда  он мог  оставаться с Туллой  один на один, и  было
удивительно, что сейчас он  смотрел  на  нее другими  глазами, не  так,  как
десять месяцев назад  в Йокенен. Ему нравились  ее длинные  русые  косы. Его
нисколько   не  беспокоило,  что  в  косах  опять  было  полно  вшей.  Одной
дезинсекцией от  этих паразитов просто так  не избавишься. Герман схватил за
косу, дернул  так  сильно,  что  Тулла  вскрикнула,  вырвалась и убежала. Он
помчался за  ней  следом.  Они бегали  по  лагерной  улице, прятались  среди
бараков и  за мусорными баками,  хихикали, визжали и  чуть не  столкнулись с
пожилой женщиной,  несшей  из прачечной в  свой  барак  мокрое  белье, чтобы
развесить на веревке у печки.
     Возвращавшийся бледный Петер - шел он очень медленно - покачал головой,
глядя  на  сумасшедшую  возню.  Чем  заняться? Надо  сходить  к  кухне.  Они
болтались  перед  входом в кухонный барак,  осматривали  каждого входящего и
выходящего, перерыли помойку, ничего не нашли.
     - Что будет сегодня на обед? - спросил Петер женщину, носившую в  кухню
дрова.
     - Ка-пу-ста, - смеясь, ответила женщина по-русски.
     Может быть, им перепадет  добавка,  если они помогут носить дрова.  Они
несли   по  первой  охапке  поленьев,  когда  в  лагерь  въехала   машина  с
громкоговорителем  на крыше,  хорошо  знакомая им  всем. Машина проехала  по
лагерной улице туда и  обратно,  оповещая,  что в прачечной  опять состоится
врачебный осмотр. Хорошо, будет хоть перемена в однообразной лагерной жизни.
Явиться  всем.  Женщины  и дети в десять часов,  немногочисленные  мужчины в
половине двенадцатого. Обед будет только после того, как все пройдут осмотр.
Петер уже относился к мужчинам, но Герман мог идти в десять часов с Туллой и
женщинами. Там он впервые увидел Туллу обнаженной, с  распущенными  длинными
волосами.  Господи,  среди  костлявых старых спин, желтой  сморщенной  кожи,
отвислых  животов и  грудей,  грязных, гноящихся  ног  Тулла  выглядела  как
нежный, бледный ангел.
     Еще одно утро.  После раздачи хлеба  Петер отозвал  Германа в сторону и
подвел к забору. Он без слов поднял  проволоку и показал на дыру, достаточно
большую,  чтобы  проползти  на животе. Они  зашли  за  Туллой. Петер  пополз
первым,  потом  Герман, за  ним  Тулла, безуспешно  старавшаяся не запачкать
платье.
     И  вот  они  за  забором. Не  зная, куда  идти, пошли просто в  поле, в
сторону военного аэродрома, разбитые ангары которого виднелись на расстоянии
нескольких  километров  на  опушке   леса.  Пустынный   бетонный   ландшафт,
изувеченные деревья, воронки от бомб и  разбитые самолеты  "Хейнкель" пугали
Туллу. Она готова была бежать обратно в лагерь.  Ради Туллы  мальчики далеко
обошли эти развалины и направились к садовым участкам на окраине города. Там
из печных труб упорядоченного, уютного существования поднимался теплый белый
дым.  Сады и  огороды  были  ухожены,  заборы  сверкали  свежей краской.  За
некоторыми  окнами еще  стояли украшенные Рождественские елки.  До Крещения,
потом игрушки снимут. В  поселке были  люди, почтальон на велосипеде, конная
упряжка с возом  дров,  а грузовой  автомобиль на древесном угле развозил по
домам мешки угольных брикетов. Были дети, шедшие с ранцами на спине в школу.
Собаки,  лающие на  прохожих.  Скворечники  и  птичьи кормушки на  деревьях.
Удивительный мир!
     И кому  только  пришла в голову  эта идея? Петеру Ашмонайту  или Тулле?
Потом уже трудно было выяснить.  Во всяком случае, это Тулла сказала: "У них
наверняка полно всякой еды".
     Петер  тут  же стал думать,  как  что-нибудь стянуть.  Можно  придти  в
темноте и  обследовать огороды. Может быть, где-то ссыпана в бурты картошка?
Или свекла? Но Тулла предложила:
     - А давайте просто попросим... Подойдем к двери и спросим, не  найдется
ли у них чего-нибудь для нас.
     - Будем как нищие, - сказал Герман.
     Но Петер уже воодушевился.
     -  Нищие или нет...  Тулла  подойдет к двери и  скажет...  А  что нужно
сказать?
     - Почему я? - спросила Тулла.
     - Девочке больше дадут, - объяснил Петер.
     Они вместе разучили, что Тулла будет говорить:
     - Я бедная беженка, два дня ничего не ела.
     Сработало в  первый же раз. Тулле дали по яблоку на каждого. Потом  уже
не так везло. В  одном доме не открыли, перед другим их встретила собака. Но
кое-что все-таки набралось:  Рождественское  печенье,  морковка, сухой кусок
хлеба.
     Началось  возбуждение сбора и набивания карманов. Они  обходили сначала
четные номера  на  одной  стороне  улицы, потом нечетные  на  обратном пути,
забегали   время   от  времени  на  параллельную  улицу,  никак   не   могли
остановиться.
     - Ни за что нельзя тащить все это в лагерь, - констатировал Петер.
     Герман  предложил отнести  добычу на брошенный  аэродром. Там они нашли
более-менее  уцелевший деревянный  ящик  и все  в него сложили. Спрятали всю
добытую  картошку, морковку и свеклу под  сосновыми ветками в  лесу, рядом с
жестяным крылом сгоревшего истребителя. Так, это было сделано.
     Они наелись и уже не торопились успеть в  лагерь на обед. Шли по полям,
бросали  камни  вслед  вспугнутым  зайцам,  сбивали  с  телеграфных  столбов
фарфоровые изоляторы. Строили планы будущих вылазок за лагерный забор, туда,
в мир садов  и огородов,  теплых  домов с  печеными яблоками  и  картошкой в
мундире.
     - Вам тоже так жарко? - спросил вдруг Петер.
     Он сел на камень и подпер голову руками.
     -  Может, ты съел  что-то нехорошее, - сказала Тулла озабоченным  тоном
медицинской сестры.
     На последние сто метров  до  дыры в лагерном заборе ушло четверть часа.
Петер не мог двигаться быстрее, все время присаживался.
     - У тебя наверняка температура, - сказала Тулла.
     Они протащили  Петера под  проволокой,  как  тащат мешок  с  картошкой.
Положили,  совершенно  обессилевшего,  на  землю  за  соломенными  циновками
уборной.
     -  Ну,  еще  немножко  и  доберешься  до  кровати,  и  будешь  спать, -
подбадривал его Герман.
     Они  поддерживали   его  с  двух  сторон  до  лагерной  улицы.  Там  им
встретилась мать Петера. Она  взяла Петера на руки,  буквально на руки,  как
маленького ребенка. Унесла в барак. Ушел Петер Ашмонайт.
     Герман  и Тулла остались одни на  лагерной  улице. Идти или не идти  на
обед? Конечно, зачем отдавать кому-то?
     После еды слонялись в нерешительности по улице взад-вперед.
     - Ну, теперь-то вы скоро уедете, - сказал старый сторож.  - Может быть,
в Тюрингию  или Шлезвиг-Гольштейн. Если  еще  неделю не  будет новых случаев
тифа, карантин снимут.
     - А где это - Тюрингия? - спросила Тулла.
     Сторож  тоже  точно не знал. Но  наверняка в  Тюрингии хорошо. Те,  кто
раньше жил в лагере, всегда радовались, когда узнавали, что едут в Тюрингию.
Некоторые даже писали оттуда. В Тюрингии есть горы, на которых снизу доверху
растут яблони. Представить только - жить в таком краю летом!
     - Это - зеленое сердце Германии! - заявил старый сторож торжественно.
     Когда стало  темнеть, Герман пошел к своему бараку. У Петера  на  самом
деле оказалась  температура.  Мать  сидела  рядом  с ним на  краю кровати  и
прикладывала  к вискам холодный  компресс. Герман залез наверх,  лег  в свою
постель, свесил голову вниз.
     - Один с Туллой я не пойду за забор, - пообещал он. - Мы подождем, пока
ты поправишься.
     - За лесом есть деревня,  - фантазировал в горячке  Петер. -  Настоящая
деревня с крестьянскими дворами.
     - Мы туда пойдем, когда ты снова будешь здоров, - заверил Герман.
     - В деревне мы добудем все, - шептал Петер.
     - Лежи тихо, мальчик!
     Вдруг Петер сел и закричал:
     - Пить, дайте мне пить!
     Фрау  Ашмонайт пошла к  печке,  принести  теплого  чаю. Но,  когда  она
вернулась с кружкой, Петер  уже не хотел пить. Он ушел в себя, лежал, закрыв
глаза.
     - Боже мой, он без сознания! - вскрикнула  фрау Ашмонайт. Она выскочила
из барака, побежала кратчайшим путем на пункт Красного Креста.
     -  Потерять сознание - это еще не самое плохое, - говорил Петеру сверху
Герман. - Я тоже был без сознания, помнишь, на этом  проклятом вокзале между
Франкфуртом  и  Берлином.  А ночью ты меня  разбудил, когда  мы  ехали через
Берлин. Без сознания - все равно, что спать.
     Прошло  довольно  много времени, прежде  чем фрау Ашмонайт вернулась  с
сестрой Карин.
     - Он просто спит, - уверял Герман, когда сестра склонилась над Петером.
     Она  потрогала его  голову,  разорвала  на груди  рубашку,  взяла  руку
Петера, нащупала пульс. Казалось, что она считает.  Но  почему  она  смотрит
таким неподвижным  взглядом  на  стенку  барака?  Не  двигается,  ничего  не
говорит. Господи, что случилось с Петером Ашмонайтом?
     - Если бы это был сон, - тихо сказала сестра. - Он умер.
     Она встала,  не взглянув  ни  на  кого, направилась  к  двери,  сказала
только:
     - Я позову доктора.


     Все, не стало Петера Ашмонайта. Почему ты не захотел поехать  вместе со
всеми в  зеленое сердце Германии, где  на всех горах растут  яблони?  Или  в
Шлезвиг-Гольштейн? А может  быть,  и  обратно  в  Йокенен.  Уже  послезавтра
отходит поезд.  На черной  доске на кухне до сих пор написано, когда отъезд.
Но если у тебя был тиф, карантин продлят.
     А как мы тебя похороним, Петер Ашмонайт? Никаких  похорон.  Тебя увезут
на машине. Сейчас, сразу же. Ни на час не оставят тебя в бараке. Чтобы никто
не мог заразиться, тебя сожгут.
     Кого вывозят из лагеря, всех сжигают.
     А  нам  ехать дальше.  В Тюрингию  или Шлезвиг-Гольштейн.  Можно  ли  в
Тюрингии воровать картошку? Господи, может быть, уже послезавтра рано  утром
на вокзал.


     Долог ли путь из Восточной Пруссии в Германию? Многие не доехали.

     * * *

     Карл Штепутат умер 16 июня 1945 года в лагере на границе Европы и Азии.

     Марта Штепутат  умерла 2 октября 1945 года, четыре дня спустя после дня
рождения, когда ей исполнилось сорок два года, в  лагере близ  Куйбышева, на
Волге.

     Мазур Хайнрих застрелен в сарае за Бартенштайном.

     Дядя Франц шагал в колонне, идущей на восток, и уже не вернулся.

     Тетя Хедвиг молилась в католической церкви в Реселе, а в  мае 1946 года
ехала в товарном вагоне в Германию.

     Жена Шубгиллы  будет растить своих детей в Гольштейне. В их жизни будет
сбор колосков, докапывание  картошки на убранных  полях, немного воровства и
много, много работы. Она вырастит всех детей достойными, прилежными людьми и
потом умрет.

     Марковша застряла  в деревне на берегу Фришской лагуны в ожидании весны
и возвращения старого Гинденбурга.

     Камергер Микотайт пал в боях за Хайльсбергский треугольник.

     Трактирщик Виткун ушел с колонной на восток.

     Виткунша добралась до Вестфалии, где еще  много  лет  оплакивала утрату
йокенского трактира.

     Петер Ашмонайт умер.

     Фрау Ашмонайт уехала со следующим поездом в Тюрингию, оттуда в Баварию.
Она опять вышла замуж и даже произвела на свет еще одного ребенка.

     Слепая бабушка похоронена в поле недалеко от Ландскрона.

     Вовериша все еще лежит возле железнодорожного полотна.

     Маленькая бледная женщина умерла от горячки.

     Самуэль  Матерн  умер  от  голода  осенью 1942 года  в концентрационном
лагере.

     Майорша еще четыре года предавалась воспоминаниям о прошлом, прежде чем
умерла в Люнебургской пустоши.

     Старший  лейтенант казнен в саксонской каторжной тюрьме  за  участие  в
заговоре против фюрера.

     Доильщик  Август  в  эсэсовской  форме,  без  сапог,  висел  на липе  в
Катовицах в Верхней Силезии.

     Эльза Беренд с детьми  садилась в порту Данциг-Нойфарвассер на пароход,
идущий в Данию.

     Крестьянин Беренд очутился в лагере военнопленных на юге Франции.

     Шоссейный обходчик Шубгилла лежал с ранением головы в русском госпитале
для пленных, скоро умрет.

     Коммунист Зайдлер застрелен перед своим дровяным сараем.

     Йокенская учительница изнасилована в Эльбинге до смерти.

     Учитель Клозе погиб в Арденнах.

     Жена Клозе варила в русском лагере еду для пленных немцев.

     Начальник штурмовиков Нойман как народный ополченец, оказался в русском
плену.

     Партийный секретарь Краузе пропал в осажденном Кенигсберге.

     Кучер  Боровски   добрался  с   принадлежащей  поместью   повозкой   до
Мекленбурга, где продолжал кормить лошадей в ожидании йокенцев.

     Маленький Блонски на западе и опять курит черные сигары.
     Через  пять  лет после  войны разъезжал представителем  оптовой  винной
фирмы между Касселем и К