Если бы война  продлилась  еще,  между  Мартой  и Буш  дошло  бы до
катастрофы, и даже  Герман собирался при случае  съездить по уху старшему из
детей.  Быстрая  победа в Польше  разрешила все проблемы.  Штепутат проводил
женщину до  автобусной  остановки, в то  время  как  Герман,  держась сзади,
бросал в детей желудями.
     Однако  от  кенигсбергского  визита  была  и  польза. Он  послужил  для
Штепутата  поводом  купить  радиоприемник. Буш  ежедневно за большие  деньги
звонила знакомым в Кенигсберг, чтобы узнать у них  последние новости. Быть в
курсе событий особенно важно во время войны. Да и  Штепутата огорчало, что о
взятии  Варшавы  он  узнал только  из вторых  рук  и  с  большим опозданием.
Радиомагазин "Гайдис" прислал Штепутату красивый коричневый аппарат, а с ним
аккумулятор  -   в  Йокенен  еще  не   было  электричества.  Когда  Штепутат
распаковывал ящик, к его ногам выпал  листок с  распоряжением о чрезвычайных
мерах по использованию радиоаппаратуры от 1 сентября 1939 года:

     В современной войне противник борется  не  только военным оружием, но и
средствами психологического воздействия на население. Одним из таких средств
является радио.  Каждое слово,  передаваемое на  нашу  сторону  противником,
заведомо лживо и  предназначено для  того,  чтобы причинить  вред  немецкому
народу. Правительство  рейха  уверено,  что  немецкий  народ знает  об  этой
опасности, и поэтому ожидает,  что каждый немец  из  чувства ответственности
сочтет  своим  долгом в  корне  пресечь  слушание  иностранных  передач.  По
отношению  к   тем  товарищам,  у  которых  это   сознание   ответственности
отсутствует,  министерский  комитет  по  защите  рейха  определяет  принятие
следующих мер...

     Следовали  исправительно-трудовые  лагеря,  в  легких случаях  тюремное
заключение, конфискация аппарата. Для  тех,  кто  распространяет  зарубежные
сообщения, тюрьма, в тяжелых случаях смертная казнь.
     Дела рассматриваются специальными судами.
     Штепутат испугался,  узнав, насколько опасен купленный за столько денег
аппарат. Смерть  и  тюрьма, если  повернешь не ту ручку.  Не  слишком ли это
много? Правда, война это исключительная ситуация, в ней оправдываются особые
меры. Германия борется за свою жизнь.
     Штепутат впервые поймал себя на том, что подыскивает извинения для тех,
кто у власти.
     Радиоприемник  пришел настолько быстро,  что  Штепутат  успел послушать
особые  сообщения  о конце  польской войны. Закурив  по поводу мира  сигару,
Штепутат расхаживал по гостиной. Марта,  сложив руки  на переднике, стояла в
дверях.  Герман  сидел  на  ковре  перед аппаратом.  Захватывающее  чувство:
победа!  Восточная Пруссия  опять  слилась с  рейхом  -  благодаря Адольфке.
Восточная  Пруссия больше  не  остров. Герман побежал  с  этой  новостью  по
деревне,  побежал и  к  дяде  Францу, который тем временем  сам зашел, чтобы
послушать известия из новомодного аппарата.
     - Теперь у нас освободились все  силы против Франции  и Англии, - тоном
знатока сказал Штепутат.
     - Да, силы-то нам понадобятся, - заметил дядя Франц.
     Однако и он был рад, что все кончилось хорошо. Польша была так близко и
охватывала восточно-прусский  остров кольцом. Теперь  картошку  дяди  Франца
можно прямиком везти в рейх.
     -  В Мариентале погиб молодой  Клишке, -  сказал после некоторой  паузы
дядя Франц.
     Это  была  первая  смерть  в  их краях.  Раненых  было уже  много, даже
камергера Микотайта ранило  осколком гранаты в икру - и что особенно обидно,
от собственной артиллерии. Он лежал в лазарете в Дойч-Эйлау.
     - Теперь хватит, - убежденно сказал дядя Франц. - Гитлер должен на этом
остановиться. Нам война не  нужна. У  нас  пахотной земли  достаточно, чтобы
жить. Когда заселят  опустевшие поместья  и раздадут землю крестьянам,  мы в
Германии уже никогда голодать не будем.
     - Все будет в порядке, -  успокоил его Штепутат. - Во время войны не до
поместий. А после войны все разрешится.
     Радиостанция Кенигсберга стала играть "Германия, Германия".
     - Фюрер хорошо это устроил,  -  сказал Штепутат. - Когда  все началось,
хлеб уже свезли, а к уборке картофеля и свеклы мужчины уже вернутся домой.
     Кроме младшего Клишке.


     Каждый год Йокенен заливало  потопом  ила и грязи. Кроме как на телеге,
невозможно  было  проехать. Велосипеды  убирали  на чердаки  до лета. Только
Ангербургское  шоссе  оставалось  в  какой-то  степени  проходимым,  хотя  и
случалось,  что  из  поместья  вызывали  упряжки, чтобы  вытащить из трясины
рейсовый автобус. Вода в пруду поднималась и поднималась, захватывала ивовые
кусты на берегу, потом часть выгона. Лебедей к тому времени уже не было, как
не  было и  аистов.  Вязы в  парке роняли  последние листья  -  башни замка,
скрытые летом густой листвой, торчали белые и холодные.
     Герману   повезло,   что  у  него   были   резиновые  сапоги,  высокие,
ярко-зеленые  резиновые  сапоги,  которые  Штепутат привез перед  войной  из
Дренгфурта. В  сапогах он свободно ходил  по  расплывшимся  дорогам, собирал
последние размокшие дикие груши,  стрелял  из  рогатки  по  полчищам  ворон,
налетавших на  поля,  а  потом перебиравшихся в  хлева  и огороды. Но больше
всего  ему нравилось заходить  в пруд. При восточном  ветре  на дерне выгона
получался  даже  легкий прибой. Герман строил плотины, переворачивал камни и
куски дерна,  закладывал гавани и отправлял на Англию деревянные  кораблики.
Время от времени он топил  комками  грязи караваны в  Бискайском  заливе,  а
однажды дал одному кораблю подорваться на мине. Немногочисленные дикие утки,
уцелевшие  после  охоты, громко крякали  в тростнике. Там,  в зарослях,  над
которыми чибисы с криком делали свои  обманчивые петли и виражи, где  камыши
терлись друг о друга коричневыми головами, была одна неприступная крепость -
опустевшее   лебединое   гнездо.   В  нем   Герман   лежал,  защищенный   от
пронизывающего  юго-восточного  ветра,  слушал  шелест тростника, дул  через
трубочку в воду и смотрел на поднимающиеся пузырьки. Там он однажды услышал,
как кто-то шлепал по воде. Он приподнялся, посмотрел поверх  камышей. Кто-то
шел,  закатав брюки,  босиком по  воде  и  тащил за  собой  старую  плетеную
корзину. Это  не Петер ли Ашмонайт, тот мальчик, который на общинном  вечере
обменял свой гитлеровский флажок на зеленую лимонадную шипучку? Герман вышел
из  своей  крепости.  Но Петер  Ашмонайт  уже  ушел.  Правда,  Герман  нашел
потрепанный рюкзак, в котором была рыба: лини и караси. Герман вытащил  одну
рыбу,  посмотрел, как  она болтает хвостом, и  уже собирался отпустить ее  в
воду.
     - Убери лапы,  - закричал, выходя из  кустов,  Петер  Ашмонайт.  - Если
кому-нибудь  расскажешь, утоплю, - добавил он, сунул рыбу в рюкзак и затянул
его.
     - Что ты с ней будешь делать? - спросил Герман.
     - Стащу.
     - Зачем таскать? Это же общее.
     - Рыба да, но пруд не общий, а поместья.
     - Почему же ты хочешь ее стащить?
     - Отец сказал, что рыба зимой замерзнет. Так уж лучше  сначала положить
ее на сковородку.
     Так было  понятно.  Петер  показал ему, как он  ловит рыбу. Он  находит
мелкие ямы,  откуда рыбе  нелегко  уйти.  Потом загоняет  туда  рыбу и тащит
следом корзину. Особенно хорошо ловятся лини, которые любят зарываться в ил.
     - Один раз я  развел костер  и стал жарить рыбу.  Но  кончилось  плохо.
Блонски увидел дым и прискакал на лошади. Ударил меня кнутом по голове.
     Герман с восхищением смотрел на Петера, умевшего не только ловить рыбу,
но и разводить огонь и жарить линей. А был он всего лишь на пару лет старше.
Петер забросил рюкзак на плечо и хотел было идти, но обернулся и сказал:
     - Если никому не скажешь, можешь пойти со мной.
     Не доходя до домов, Петер остановился и вытряхнул весь улов в траву.
     -  С барахтающейся  рыбой нельзя  идти  в деревню, все  увидят. Смотри,
чтобы они не расползлись!
     Петер нашел палку, клал рыбу за рыбой так, чтобы было удобно,  и стукал
по  голове. Рыбы больше не шевелились. Они  собрали мертвую рыбу  обратно  в
мешок  и  несли  его  по  очереди до  домика  рядом  с  трактиром, где  жили
Ашмонайты.  В  огороде много угля  и засохшая  картофельная ботва.  У  двери
несколько увядших подсолнечников с поникшими головами.
     -  Не  говори ни слова,  -  распорядился  Петер. -  У  меня там  слепая
бабушка.
     Их  встретил  запах  прокисшего  картофельного  супа, сиропа и  мокрого
постельного белья. От каменного пола было холоднее, чем от воды в пруду.
     - Ты опять дома, внучек? - раздался голос из темноты.
     Петер бросил рыб в цинковый таз, достал нож и разрезал им животы.
     -  Пахнет рыбой, - кричала слепая бабушка. - Не надо воровать, Петерка.
Кто много крадет, тот долго грехи отмаливает.
     - Да я не украл, бабушка.
     - Блонски опять дал тебе рыбу?
     Петер что-то пробормотал себе под нос, что было понято как "да".
     - Блонски хороший человек, - сказала старая женщина.
     Петер помешал огонь  в печи, послал Германа на двор за дровами, положил
на сковородку ложку топленого сала.
     - Не забудь посолить, внучек, - напомнила слепая бабушка.
     - Где твоя мать? - тихо спросил Герман.
     - Работает в поместье.
     - А отец?
     Петер перестал раскладывать рыбу. Расплылся в  улыбке.  Приложил правую
руку к виску.
     - Бах! Бах! Он уже застрелил трех поляков.
     - Что ты сказал, внучек?
     - Ничего, я просто говорю с рыбками.
     Кухня  быстро  превратилась  в  коптильню. Когда они  закончили,  Петер
поставил на кухонный стол железную решетку, а на нее сковородку с карасями.
     - Мне тоже достанется? - спросила слепая бабушка.
     Она  приковыляла на двух костылях из  темноты, уверенно  направилась  к
столу, стала искать свою табуретку. Ее серые,  пустые глаза пытались понять,
что происходит.
     - Смотри, не упади опять, бабушка, - сказал Петер.
     Усевшись, она стала шарить руками по столу.
     - Не обожгись, бабушка.
     Петер положил одного золотистого карася на стол перед Германом.
     - Хлеба нет, - сказал он, извиняясь.
     - Да зачем же нам хлеб, если есть рыба, - вмешалась слепая бабушка.
     Герман  так и не  съел  своего  золотистого  карася.  Он все смотрел на
старую  женщину, смотрел, как ее  высохшие пальцы выдергивают из рыбы кости,
как заталкивают  ее в  рот,  не останавливаясь, кусок за куском.  Иногда она
сплевывала на каменные плиты.
     - Давай ешь, мальчик, набирайся сил. Будь сильный, как твой отец.
     Они покончили со всей рыбой, кроме двух карасей, которых Петер поставил
для матери в духовку.
     - А косточки  отнеси кошке, - предложила слепая бабушка. - Пусть бедной
животинке тоже будет хорошо.


     Они  прибыли вовремя,  до того, как  сахарная свекла стала замерзать на
полях  в конце  ноября.  На них были  угловатые польские  солдатские  шапки,
коричневые шинели без поясов и рваная обувь. Караульный с примкнутым  штыком
привез  их в Йокенен в открытой  свекольной  телеге. Несколько недель спустя
стали прибывать гражданские, мужчины и женщины.
     Вот  они какие, поляки! Они так  и выглядели, как их тогда представляло
себе немецкое  высокомерие: в рванье, мерзнущие и грязные. Ходил слух, что у
них  у  всех есть  вши,  а  это было самое  худшее  для Йокенен. Сама  грязь
восточно-прусских дорог,  обилие всяких насекомых, близость границы, которая
в  глазах  немцев  отделяла германцев не только от славян, но  и  от вшей  и
клопов  -  все это возводило чистоту в культ и  святую обязанность. Развести
вшей - в Йокенен не было ничего более страшного.
     Позаботиться  о  чистоте  предстояло  начальнику  штурмовиков  Нойману.
Польские военнопленные  и  гражданские, прежде чем  их будут распределять по
крестьянским  дворам   и  поместьям,  должны  пройти  тщательную  санитарную
обработку. Мы не допустим нашествия в  немецкий  дом клопов и вшей! Поместье
предоставило чан зеленого  мыла  и прачечную  для женщин, а свиную кухню для
мужчин.  Там  они отскребали  друг друга с мылом,  в  то время как их одежда
кипятилась в котлах. Для волос Нойман предназначил особую мазь - после мытья
полякам было сказано втереть ее в волосы на голове, под мышками и в паху.
     - Прежде всего сделать людей из этих поляков! - сказал Блонски.
     Большинство мужчин осталось в поместье. Для уборки свеклы. Дяде Францу,
который должен был отдать немецкому вермахту  двоих работников,  достались в
возмещение Алекс из Кракова, Антон из Сувалек и маленькая черноволосая Ядзя.
Не слишком ли маленькой она была для работы на кухне?
     Крестьянин  Беренд  тоже закупил  немало  рабочей  силы. Он  скоро стал
говорить, что  поляки оправдывают  свою  цену.  Даже  Виткунша  из  трактира
получила  для  грубой работы  польскую  Марысю. Штепутат тоже прикидывал, не
нужно  ли  затребовать  в помощь жене польскую  девушку. Но Марта не  хотела
помощниц. Она боялась за своего ребенка, боялась, что польская девушка может
принести в дом какую-нибудь заразу.
     Среди простых йокенцев появилось совершенно новое чувство. Немцам нужно
заниматься  более ценным трудом, а  грязную работу сделают пленные.  Это был
естественный и Богом данный ход вещей и подтверждение превосходства, которое
признавалось  всегда. Грязные поляки и дикие русские  могли веками,  разинув
рот, смотреть, как немцы делают хлеб из камня.
     Не успели поляки  обжиться, как к Штепутату со  слезами прибежала Эльза
Беренд  и  заявила,  что хочет  опять избавиться  от них. Произошла  ошибка.
Крестьянин  Беренд набрал столько иностранных рабочих, что оказался ненужным
в собственном хозяйстве и получил призывную повестку. Совершенно неожиданно,
да еще в почти мирное  время. Что у  них там в окружном военном управлении с
Хайнрихом  Берендом? Может, просто напутали? Штепутат справился по телефону.
Нет, ошибки не было.
     - Ему ни за что нельзя во флот,  он  не умеет  плавать,  -  сокрушалась
Эльза.
     Ее опасения были не так  уж  напрасны,  в это время  вся вторая мировая
война происходила в Атлантике.
     - Вы не можете его освободить, мастер Штепутат?
     Ладно, Штепутат обещал попробовать.
     - Напишите, что у нас маленькие дети... и тридцать семь гектаров земли,
которую нужно обрабатывать... и что мы всего пять лет как женаты...
     Нет, последнее писать не  стоит, это не поможет. Штепутат  сомневался в
успехе  своего ходатайства. Так  оно и  вышло.  Партийный  секретарь  Краузе
позвонил на  следующий  день:  "Дело безнадежное,  ничего не  выйдет. Урожай
убран,  а  к весеннему севу  он  уже  будет дома.  Война  закончится".  Отец
небесный, вот это оптимизм!
     Ходатайство Эльзы,  чтобы ей оставили мужа,  не пошло  дальше  мусорной
корзины окружного секретаря. Просто потому, что не было уважительных причин,
а переживания оставленной в одиночестве женщины в эти великие времена никого
не беспокоили. Ведь будет еще лучше!
     Она  держалась  четыре  недели,  а  потом  показала  своему Станиславу,
широкоплечему поляку с рябым от оспы лицом, сафьяновые сиденья  в стоящем  в
амбаре автомобиле. Эльза Беренд вела себя не как настоящая немецкая женщина,
хотя,  впрочем, просто как женщина. С  иностранными  рабочими было запрещено
сидеть за одним столом, принимать их в семью, а тем более с ними спать. Ради
чистоты немецкой крови. А еще опасность при слишком тесном контакте затащить
в  немецкие комнаты заразные болезни и  вшей. Эльза  Беренд  не заболела, не
развела вшей, но к новому, 1940-му, году забеременела.
     К  чужим людям Йокенен привык быстрее, чем думали. Дети первые потеряли
робость. Поначалу они прятались в кустах бузины и кричали "Поляк, поляк", но
потом  это  надоело.  Они цеплялись к свекольным телегам, даже если лошадьми
правили поляки. Их вскоре знали по именам, а из родителей никто не возражал,
когда дети выезжали с поляками  в поле. Ежедневное общение  открывало другой
мир,  очень  далекий  от той  надуманной  разницы,  которую  преподносили  в
газетах.
     Но  однажды произошел особый  случай,  когда один большой мальчик попал
камнем в Антона  дяди  Франца. Антон побежал за  ним, догнал  сорванца перед
дверью  его дома и отлупил его так,  как отлупил бы подобного  негодника и в
своих  Сувалках. На  этом для  йокенцев  дело было  закрыто.  Однако  о  нем
каким-то образом  узнал  начальник штурмового отряда  Нойман.  Он решил, что
полякам следует  держать свои  лапы  подальше от  задниц немецких  детей,  и
отправил в  Йокенен на  велосипедах  трех штурмовиков,  которые темной ночью
избили Антона.
     Поляки тоже привыкли  к Йокенен. Они  могли  свободно  передвигаться по
деревне  и  окружающей  местности  -  только сбегать  было запрещено.  Очень
немногие  пытались это  сделать,  потому  что  сильнее  тоски по родине было
понимание, что дома хуже, чем в сравнительно уютном  Йокенен. Если же кто-то
все-таки решался,  то  его на  юге  ловила полиция. После этого  бургомистру
Йокенен  присылали  сообщение,  что  польский  иностранный рабочий  такой-то
задержан при переходе границы в Найденбурге и, согласно предписанию, передан
в распоряжение органов госбезопасности.
     По большим церковным праздникам они  собирались  вместе в  каком-нибудь
сарае в Йокенен, по двадцать человек и больше. Скопления  такого рада хотя и
запрещались, но в Йокенен не нашлось никого, кто бы донес на поляков за это.
Где они доставали шнапс?  Они поили  допьяна какую-нибудь Марысю и потом все
залезали на нее.  Доходило и до драк,  большей частью тоже из-за Марыси. При
этом в ход пускались ножи.  "В этом вся разница, - сказал Карл  Штепутат.  -
Немцы дерутся кулаками, поляки ножами".
     Крестьяне  обращались  с поляками хорошо, так, как обращаются с хорошей
собакой. Только  маленький  инспектор Блонски для самоутверждения все  время
кричал на  поляков сверху  вниз, сидя на своей лошади. Это было время, когда
немецкие солдаты от  Западного вала до Мемеля пели песню о польской девушке:
"В  маленьком пруду, нашли ее  тело, как она была хороша! Не  забудь Марысю,
польское  дитя".  В  Рождественское  утро  дядя Франц велел  запрячь  в сани
лошадей  для поездки  в  католический Ресель. Ядзя, Алекс  и Антон поехали с
ними.
     - Они ведь тоже католики, - сказала тетя Хедвиг.
     Ядзя с  раннего  утра суетливо  металась по  дому, расплескала  молоко,
забыла покормить индеек. Ее длинные черные волосы были уложены венком вокруг
головы. Тетя  Хедвиг дала ей меховую  жакетку.  В  первых  санях сидели дядя
Франц и тетя Хедвиг, в сани с колокольчиком были запряжены Заяц  с Цыганшей.
За  ними три поляка, Ядзя,  свернувшись клубком, в середине, сберегая тепло.
Выглядела  она  мило. Замерзшие дороги занесло  свежим снегом. Дым из низких
домов  прямой свечой поднимался  в хмурое  небо. Бренчание  колокольчиков на
упряжи лошадей  было  единственным  звуком  в  это Рождественское утро. Ядзя
пыталась отогреть своим дыханием красный замерзший нос. Все было почти как в
Рождество  дома, на  реке Сан. Такая  же  однообразная  белизна на  востоке,
домишки,  прижавшиеся  к  земле,  чтобы  не  препятствовать  снежным  бурям,
замерзший пруд со следами зайцев и ворон.
     Церковная  площадь в Реселе была полна саней и колясок. Антон остался с
лошадьми, Ядзя и тетя Хедвиг вместе пошли в церковь. Они и сидели рядом. Все
вдруг стали равны, макали пальцы в ту же святую воду и осеняли себя крестом.
К причастию стояли рядом на коленях.
     Дома  Алекс отвел  лошадей  в конюшню.  Тетя Хедвиг  позвала поляков из
людской за  общий  Рождественский стол.  Жареный гусь.  Тетя Хедвиг молилась
по-немецки, Ядзя  по-польски. Мужчины  только  сложили руки. Рождество  1939
года в Йокенен. Еще Польша не погибла!


     Первое  военное Рождество, но все так же, как и до войны. Как всегда, в
Йокенен  явился  Дед  Мороз.  Он  бродил призраком по деревне уже  с  начала
декабря,  следил, чтобы  дети до темноты уходили со  льда,  заканчивали свои
урок