входа сначала  прогнал  его
снежком. Пизо остался стоять на значительном расстоянии - по шею в снегу - и
не сводил глаз с двери, ожидая, когда появится старая Вовериша,  которая  уж
как-нибудь протащит его - пусть под юбкой, пусть в сумке.
     Йокенцы снесли свои узлы с телег в  переполненный барак.  Герман  стоял
рядом  с милиционером  и наблюдал. У  кого нет багажа, тот  здорово экономит
силы.
     От  длинного  коридора налево и направо расходились  двери.  За третьей
дверью  нашлось   немного  места  для   йокенцев,  правда,  пришлось  слегка
потесниться.  Только не так близко к железной  печке. Будет  невыносимо, как
только  в  печке  накопится  жар.  От  мокрой  одежды  пошел  пар,  и  опять
зашевелились вши. Откуда  это собралось  столько  людей? Или  поляки согнали
всех немцев, которые еще оставались в округе Растенбург? Немцы, отправляемые
в Германию.
     - Есть ли что-нибудь поесть? - громко задал вопрос Петер.
     Нет,  об  этом  никто не подумал. В старом военном бараке  было  тепло,
разве  этого  не  достаточно?  Вовериша,  разложившая  свое  имущество,  как
торговка на  базаре, задвигалась, прорезала ногтем  большого  пальца дыру  в
одной  из своих подушек. И что оттуда показалось? Твердая  копченая колбаса!
Боже,  копченая колбаса  в  такое время,  в  этом убогом  бараке. Неожиданно
нашелся и нож,  и Вовериша своими  грязными  руками стала  нарезать дюймовой
толщины куски  и раздавать их без слов. Тут что-то  забарахталось в закрытой
корзине,  стоявшей у ее ног. Это что-то пыхтело  и  скулило  под полотенцем,
которым Вовериша накрыла  корзину. И вдруг оттуда выставил свою голову Пизо,
получил  свой кусок колбасы положенной толщины и тут же скрылся. Мать Петера
растопила в какой-то  посудине чистого снега, добавила туда листочки мяты, и
получилось что-то вроде мятного чая.
     - Спите, дети, - сказала фрау Ашмонайт.
     Но  кто может спать, когда  кругом такая суета. Рядом кричали младенцы,
хлопали двери, а кто-то, как ненормальный, тряс решетку печки. Снаружи перед
сахарным заводом составляли поезд:  скрипели  тормоза,  сталкивались  буфера
вагонов, паровоз,  пыхтя, выпускал пар. Странные, необычные  звуки, пугавшие
даже Пизо. Он ворчал во сне.
     Раскаленная труба печки  не  давала Герману заснуть. Она поднималась по
стенке  барака  к  крыше   и  своим  красноватым  накалом  освещала  мрачное
помещение.  Герман  не  мог  оторвать  от  нее  глаз.  Он  представлял,  что
произойдет  в этом  переполненном бараке, если  деревянная стенка загорится.
Разбудить Петера и подхватить маленького Пизо! И прямым ходом в снег!
     Виткунша храпела. Еще и это.
     "Завтра в Германию", -  сказал часовой. Ясно, что  перед такой поездкой
все были  взволнованы. Из  Йокенен  - в  Берлин.  Рождество  уже в Германии.
Герман достал из-под рубашки данные Иваном деньги и пересчитал их. Сделал из
одного банкнота кораблик и стал раскачивать у себя на коленях.


     Важно  было вовремя  проснуться,  не  быть  последними, когда  начнется
переезд в Германию. Об этом позаботился Петер.  Он растолкал Германа, еще до
того как часовой начал свой обход и стал стучать в двери.  Как быстро  можно
утром  собраться, если нет завтрака, не нужно мыться  и чистить зубы! Ноги в
ботинки, куртку на плечо,  и они уже за дверью. Морозное, темное  утро, небо
усыпано звездами, снег поблескивает в тусклом свете уличного фонаря.
     Герман и Петер  вырвались далеко вперед, когда все бросились  бежать по
заснеженным путям сортировочной  станции,  мимо вагонов с замерзшей сахарной
свеклой, ржавеющих платформ, заметенных снегом. Все  торопились занять самые
удобные места  у окон в скором поезде на Берлин. Когда они достигли перрона,
навстречу им,  добродушно  попыхивая, подошел  маленький  паровоз.  Раздувал
своим горячим паром снег, так что на перроне даже  образовались лужи. Герман
замер, онемев.
     К паровозу были прицеплены  четыре товарных  вагона с широко раскрытыми
раздвижными дверями,  через которые  внутрь наметало  ветром снег. Все-таки,
была  хоть  крыша. В конце  этого жалкого  поезда  стояли два милиционера  с
автоматами на  шее.  Петер  первый  перестроился  на новую  ситуацию. Он без
разговоров отказался  от мысли о мягких сиденьях у окон  в скором берлинском
поезде,  вскочил одним прыжком в первый вагон, быстро осмотрелся, спрыгнул в
снег на другой стороне. Так он бегал от вагона  к вагону, пока не нашел, что
в предпоследнем вагоне почти нет снега, зато есть немного соломы на полу.
     - Останемся в этом, - решил Петер.
     Они задвинули  за  собой двери, заняли предпоследний товарный вагон для
йокенцев. Сквозь узкую  щель стали смотреть на свалку, начавшуюся на  путях.
Люди, навьюченные узлами, катились лавиной. Невероятно,  как  они кричали  и
чертыхались. Как спотыкались о рельсы. Падали.  Кто что-нибудь ронял,  бегом
возвращался поднять. Когда маленький паровозик глубоко набрал воздуха, толпу
охватила паника. Как все завизжали! Ага, все заспешили в Германию!
     Обнаружив в сутолоке свою мать, Петер открыл дверь и втянул ее в вагон.
Потом и других йокенцев. Не было только старой Вовериши. Где она застряла?
     - Ее тоже нужно к нам, - сказал  Петер,  помня  о наволочке, в  которую
была  зашита  колбаса.  Они  спрыгнули  вниз,  побежали вперед  к  терпеливо
пыхтящему  маленькому  паровозу.  Вот  она, Вовериша,  катится  как  толстый
масляный колобок.
     - Возьмите и меня, старуху, - всхлипывала она.
     Она задвинула сумку, из которой выглядывала  испуганная голова Пизо,  в
йокенский вагон. Но нельзя было  и подумать,  что она сможет залезть в вагон
собственными  силами.  После  того как  Вовериша некоторое  время  бесплодно
повисела на дверях и рассадила  о гравий  колено,  милиционеры  бросили свои
сигареты и подсадили старуху в вагон. Господи Иисусе, ну и зрелище это было!
     Ну ладно,  вот все и  на  месте. Йокенцы в  своем предпоследнем вагоне.
Можно  ехать.  Но  об  отправлении  нечего  было и  думать. Люди  продолжали
прибывать. Не  только  из барака,  шли и из города. Некоторых  привозили  на
станцию  в фурах,  они залезали в вагоны  прямо из телег. Отчаянно ругались,
увидев, что лучшие места уже заняты. И вообще, разве это дело - возить людей
в  товарных вагонах, да еще  среди зимы?  Стали  вмешиваться и  милиционеры,
светили карманными  фонариками вглубь  вагонов, находили здесь местечко, там
угол, где  еще можно было потесниться. Удивительно,  сколько  может вместить
один товарный  вагон! Сначала в тесноте все  согрелись.  Но потом  от  тепла
множества  людей  началась  циркуляция,  через  щели  стало  тянуть холодным
воздухом, и вскоре женщины сзади начали кричать: "Закройте дверь, сквозит!"
     Ну, может  быть, это  всего только,  чтобы подбросить  их к  ближайшему
большому городу. Так ведь невозможно ехать  в дальнюю  дорогу! В Кенигсберге
или Алленштайне пересядут в нормальный поезд и с уютом поедут в Германию.
     День никак не хотел начинаться.
     - Сколько сейчас времени? - спросил кто-то из темноты вагона.
     Глупый  вопрос, ведь в  Восточной Пруссии больше  нет часов. Они  или в
развалинах или тикают на  руках у русских. Можно бы сообразить по  сахарному
заводу.  Когда там обычно начинают? В пять  или  полшестого?  Растенбургский
сахарный  завод  заревел  в  начале  смены  таким  мощным гудком,  что Пизо,
перепугавшись, выскочил из своей  сумки и даже хотел на  него  затявкать. Но
Вовериша тут же закрыла ему рот. Тявкающего Пизо милиционеры выбросили бы из
вагона и погнали бы в снег. Собак в Германию не везут!
     Герман и  Петер лежали на животе и через щели в дощатой стенке смотрели
на  сахарный  завод, видели, как из трубы вылетали искры, а через окна валил
пар.
     - Хоть бы жмыхов сахарных дали, - мечтательно сказал Петер.
     Он  погрузился  в  воспоминания о сахарных  жмыхах  в  Йокенен, таскать
которые со  склада  поместья  было  величайшим  удовольствием  для йокенских
детей.
     Неожиданно  паровоз  дернулся,  стал  медленно  толкать четыре товарных
выгона по  направлению  к  сахарному  заводу, мимо  милиционеров, стоящих  с
автоматами в снегу, курящих сигареты и переминающихся с ноги на ногу.
     -  Они едут  не в  Германию, они едут  на  восток!  -  вскрикнула  одна
женщина.
     - Да уж, нужны мы там на востоке!
     - В Россию везут нас, в братские могилы.
     - Может, просто маневрируют.
     - Сиди тихо, Пизо.
     - Боже мой, я ведь уже была в Сибири.
     - Нас обманули.
     - Прекратите выть!
     - Куда пойти пописать?
     - Господи Боже наш, Иисусе Христе, нас везут в Россию!
     Последний  вагон  врезался в стоявшую на  путях платформу с лесом.  Все
повалились друг на друга, и Пизо наконец затявкал во весь голос.
     Тишина. Паровоз отцепился. Проехал мимо по соседнему пути. Прицепился к
другому концу поезда. Медленно двинулись вперед. Мимо черной трубы сахарного
завода,  двух милиционеров, дымивших своими сигаретами на перроне. Вперед, в
Германию!
     - Хорошо на поезде, - заметил Герман.
     - Жалко только, что нечего есть, - досадовал Петер.
     Когда  рассвело,  все стали тесниться у  дверей,  хотели  посмотреть на
Восточную Пруссию из тихоходного товарного поезда. Боже, Боже, этого  в мире
еще  не  бывало! Несжатые,  гниющие  поля  восточно-прусской ржи, заметенные
недавним  бураном.  Бабки  снопов, превратившиеся в  сугробы.  Все богатство
страны пропадало под снегом.
     Да, а долго ли ехать от Восточной Пруссии до Германии?
     До войны скорый поезд из Кенигсберга через Шнайдемюль приходил в Берлин
меньше  чем  за шесть  часов. Но  в  эти  времена  явно придется  сколько-то
прибавить.  Хозяева  теперь поляки. Кроме  того,  и  сами колеса  так  долго
"катили  к  победе", что  сейчас они  уже  с  трудом ползли  по  дребезжащим
рельсам, по  временным  мостам  на  подпорках. Хорошо  ехать в  Германию.  В
Германии тепло. Там нет  метелей. Скоро Рождество. Рождество в Германии. Еще
немного подождать.


     - Восемьдесят три человека, - заявил Петер.
     Герман насчитал только восемьдесят два, но он вполне мог и ошибиться: в
темных углах  вагона все  лежали вперемешку,  как попало. К  тому  же,  дети
прыгали  взад-вперед и сбивали счет. Посчитали  еще  раз:  восемьдесят  два.
Неплохо для одного вагона, в котором раньше возили из  Алленштайна в  Берлин
только мешки с зерном и картошкой. В Бишофсбурге - первая остановка. Паровоз
отцепился, выпустил в чистый  зимний воздух облако дыма и пара и укатил. Так
как милиционеров нигде не  было видно, Герман и Петер  выпрыгнули из вагона.
Посмотреть,  что  творится в Бишофсбурге.  На перронах  ни души. Метель  так
завалила снегом  ступени перед зданием  вокзала, что  их было  не различить.
Станция как вымерла. Они  обошли четыре товарных вагона, набитых  людьми,  и
вдруг  замерли  на  месте: кто-то звал их по имени. Из дверей  одного вагона
выглядывали два огромных глаза, радом болталась русая коса.
     - Эй, да это Тулла! - сказал Герман.
     Тулла отодвинула дверь и, вся закутанная, появилась над мальчиками.
     - Ты тоже едешь в Германию? - спросил Петер.
     Тулла кивнула.
     - И Мария с тобой? - поинтересовался Герман.
     -  Мария умерла,  - сказала  Тулла. Сказала  и легко  соскочила к ним в
снег.
     Петер предложил пойти втроем осмотреть вокзал. Мальчики  и  Тулла между
ними  отправились по заметенным путям. В  одном вагоне, стоявшем на запасном
пути, нашли  пару  угольных  брикетов. Петер раздобыл мятое  жестяное ведро,
положил туда брикеты. Кто знает, могут для чего-нибудь пригодиться. Конечно,
картошка  была бы  лучше,  но попробуй  найди  картошку на занесенном снегом
вокзале!
     Когда они  вернулись  к своим вагонам, на путях уже бурлила жизнь. Люди
ногами  отгребли  снег  и  пожертвовали  часть  соломы  из подстилки,  чтобы
развести костер. Нехватало только дров. Тут подтвердилось, что нет худа  без
добра: русская артиллерия,  обстреливавшая  в  январе  45-го  бишофсбургский
вокзал, разнесла в щепки какой-то  сарай. Принесли  досок  и немного  толя с
крыши. Костер задымил так, что  мог  перещеголять любой паровоз. Кто  хорошо
держался  на ногах, вышли из вагонов  и собрались у огня.  Мать Петера опять
натопила в кастрюле снега  и положила  в  кипяток листья мяты. Другие варили
принесенную с  собой картошку.  Петер  стянул  где-то горячую картофелину  в
мундире, положил ее, чтобы грела, в карман брюк, залез наверх и стал прыгать
по крышам  с вагона  на вагон,  пока старые женщины не  начала жаловаться на
шум.  Вместе с  Туллой  стали  обстреливать  снежками  покосившуюся  вывеску
"Бишофсбург".
     Паровоз вернулся только после полудня, впрягся впереди товарных вагонов
и потащился дальше на юго-запад.
     - Мы  едем на  Алленштайн, - заметила майорша, знавшая с прежних времен
восточно-прусские железные дороги.
     Вскоре выяснилось, что никто, даже поляки, не подумал, как поступать  с
мочой  и  экскрементами. Для Германа и Петера  это была не проблема: если им
было нужно,  они  отливали  прямо на ходу поезда  в дверь или в щели дощатой
стены.  Но как  быть  женщинам? Тут  снова  пригодились  выброшенные  раньше
времени жестяные ведра. У всех на глазах на такое ведро забиралась Виткунша,
заворачивалась в  свою  шубу  и  сидела  так довольно долго, как  наседка на
яйцах. После этого она несла ведро к двери, выливала его из идущего поезда и
ставила в угол, пока оно снова не требовалось.  Только у Вовериши, казалось,
не было нужд такого рода. У нее все впитывалось в четыре пары толстых трико,
которые  она  предусмотрительно  натянула  на  себя.  Пизо  тоже не  думал о
деревьях, а справлял  свои дела  в большой кожаной сумке  Вовериши. От этого
вскоре образовалось такое  зловоние, бывшее более или менее терпимым  только
благодаря тому, что дорожный ветер постоянно вдувал через щели между досками
свежий воздух. Герман и Петер пользовались каждой короткой остановкой, чтобы
убежать от вони мочи, собачьих и человечьих испражнений.
     К вечеру  добрались  до Алленштайна. Город стал совершенно польским,  с
польскими флагами на всех  заметных зданиях, с конными упряжками и санями на
улицах  и  удивительно  ярким  освещением.  Копошащийся  людской  муравейник
расчищал развалины вокруг вокзала.
     - Это наверняка немцы, - сказал Петер.
     Поезд остановился на вокзале, паровоз отцепился.
     - Где нас разместят на ночь? - спросила Виткунша.
     Ну, теплый барак, наверное,  найдется. Может  быть, дадут и  поесть. Но
сначала ничего не случилось. Если бы не  расплакалось несколько детей,  было
бы тихо, как в лесу.
     - Нас забыли, - заявила мать Петера  после того, как в течение получаса
ничего не происходило.
     Для Германа  и Петера это  был сигнал вылезти из вагона  и  отправиться
смотреть, что творится в Алленштайне. Они двинулись по перрону, аккуратному,
чистому перрону, прошли через здание вокзала с выбитыми стеклами и наконец в
том месте, где обычно проверяли билеты, наткнулись на часового. Тот  замахал
обеими руками и закричал:
     - Не выходить! Всем оставаться в поезде!
     Герман  и  Петер  развернулись,  обнаружили,   что  территория  вокзала
обнесена высоким  забором  из колючей  проволоки,  посмотрели немного  через
изгородь на  городские огни,  видели  одного старого человека,  катившего на
ручной тележке елку.  Ах да,  дело шло  к Рождеству.  Замерзшие, они  влезли
обратно в согревающую вонь теплушки. Виткунша уже спала и опять храпела.
     Хорошо, что у матери Петера был хлеб.
     Может быть, повезут ночью?
     Рядом в последнем вагоне  пел женский голос. Песню  "Соня" из  оперетты
Франца Легара  "Царевич": "Бесконечны сибирские степи, вечным снегом покрыты
они... Соня,  Соня,  твои  черные кудри  я  целую  во сне - никогда  тебя не
забуду, чудный волжский цветок..."
     - Это - настоящая певица, - сказала майорша.
     А  уж  она знала,  она  в молодости  бывала в опере  в  Берлине.  Ну  и
спрашивается:  что  настоящая певица делает  среди зимы  в  битком  набитом,
вонючем товарном вагоне?
     - Она знала лучшие времена, - сказала мать Петера, отрезая хлеб.
     - Будет много снега, - говорила сама с собой Вовериша. Она  чувствовала
перемену погоды сквозь свои четыре трико.
     - Когда идет снег, хотя бы не так холодно, - сказала Шубгилла.
     Женщины повернули  Виткуншу,  завернувшуюся в  свою  шубу, на бок -  на
спине она слишком громко храпела.
     "Соня,  Соня, идет год за годом, и мукам моим нет конца -  никогда тебя
не забуду, чудный волжский цветок..."
     Какая грустная песня. Можно было расплакаться.


     По пути подцепляли  все новые и новые вагоны, товарные, набитые людьми.
До Шнайдемюля маленький паровоз добирался четыре дня.  Там  застряли, стояли
на запасном пути, пока по магистрали  катились на восток  русские  военные и
товарные поезда со станками, демонтированными в Германии.
     За  Вислой  снега  уже почти не было, и это  обстоятельство значительно
облегчало  выходы  на вокзал. Картошку,  турнепс, брикеты - если  только они
вообще были - уже не нужно было выкапывать из-под снега.
     От  Шнайдемюля  шли  в направлении на  Позен.  Потом  вдруг  на полпути
повернули обратно. Далекий объезд через Гнезен.  То  на восток, то на запад.
То стояли в открытом поле, то опять загоняли на сортировочную станцию.
     Пока болтались туда-сюда, случилось это. На  седьмой  день пути. Взошло
солнце,  осветило  скудными  красными   лучами  дощатую  стенку   катящегося
товарного вагона, как бы пытаясь проникнуть через  щели внутрь, и запуталось
в грязи и паутине.
     Герман проснулся оттого, что Пизо рядом с ним непрерывно скулил.
     -  А холодно!  -  сказал  кто-то,  сидевший впереди  возле  продуваемой
сквозняком двери.
     Герман  сел, прижался спиной к стенке, дал глазам  время  привыкнуть  к
полумраку. В свете солнечного луча был виден пар от дыхания.
     - Успокойся, Пизо.
     Но Пизо не унимался,  продолжал беспокойно  повизгивать  в своей сумке.
Может быть, он  замерз? Герман наклонился к собаке,  выставившей рядом с ним
голову из сумки Вовериши.
     - Матушка Воверис спит долго, - сказала мать Петера.
     Старуха зарылась головой в подушки и одеяла и не шевелилась.
     - Эй, матушка Воверис, вставайте!
     Герман, сидевший ближе всех, потряс кучу одеял. Но никакого движения не
последовало.
     - Она умерла, - сказала мать Петера.
     Сдвинули  одеяла.  Старая женщина лежала, широко  раскрыв беззубый рот.
Герман, не  двигаясь,  сидел  рядом  с  мертвой.  Рассматривал  серое  лицо,
удивлялся, что совсем не испытывает страха, не ужасается,  что проспал целую
ночь возле трупа. Только рот, этот страшно разинутый рот, придавал ей  такой
необычный  вид.  Вот  лежала  она,  старая  Вовериша, со своими  притчами  и
предсказаниями. Какие пожары  виделись ей сейчас? Наверное, смотрела  теперь
из  облаков на этот загаженный товарный поезд уже из  двенадцати  вагонов  и
почти тысячи человек.
     Что ж, зато стало меньше вонять.  Мертвая Вовериша уже не смердела. То,
что на ней воняло, замерзло.
     Сбросить из идущего поезда?
     - Когда поезд остановится, вынесем ее, - сказала майорша.
     Мать Петера раздавала на завтрак  холодную  картошку в мундире  и соль.
Они ели, а Пизо издавал все более беспокойные звуки.
     Вдруг поезд остановился  на  свободном пути. Они  расчистили проход  от
стенки вагона к двери, подтащили Воверишу за ноги. Потом совсем не деликатно
столкнули тело на гравийную насыпь. Тело покатилось под откос сквозь колючие
кусты боярышника. Внизу желтая трава, покрытая инеем. Собственно, по обычаю,
теперь надо бы копать землю.  Разумеется, она заслужила приличную могилу. Но
как копать  мерзлую  землю? Майорша  собиралась бежать  к паровозу попросить
лопату. Но поезд  неожиданно дернулся.  Все  заторопились  вверх по  откосу,
стали  быстро карабкаться  в вагон, чтобы не  остаться с мертвой Воверишей у
железнодорожного полотна од