свастикой на рукаве. Через  несколько недель
после  того,  как Герман  начал  ходить  в школу, праздновали день  рождения
фюрера.  Торжествами,  как всегда, распоряжалась жена  Клозе. Еще  19 апреля
старшие  девочки  сняли  портрет  со стены, обтерли всю пыль  и поставили на
стол.  Утром  в день рождения вождя дети отправились в парк поместья нарвать
цветов. Анемоны, астры, последние подснежники. Петер  даже знал  одно место,
где росли фиалки. Идиллическую картину школьников, собирающих цветы, нарушил
выехавший на утреннюю прогулку майор.
     - Вон из парка, болваны, - заорал он.
     Так было всегда. За этим  криком следовала  обычная реакция детей.  Все
бросались  врассыпную,  прыгали  через кусты  и  заборы, чтобы  добраться до
улицы, прежде чем майор  доберется  до них  плеткой. Но в этот раз произошло
нечто необычное. Один из восьмиклассников остановился. Вернулся, встал прямо
перед майором и сказал, широко  раскрыв  свои преданные глаза:  "Мы собираем
цветы на день рождения нашего вождя".
     Такого в Йокенен еще не бывало. Растерялся и сам майор. Ударить плеткой
-будут  неприятности  из-за  фюрера. Фюрер  победил, окончательно  победил в
Йокенен.  Во имя фюрера разрешалось делать все - рвать цветы в чужих парках,
умирать.
     - Тогда продолжайте, - сказал майор.
     Стол с портретом фюрера утопал в цветах. Фрау  Клозе руководила пением,
учитель  Клозе  чтением   стихов.  Одна  из  старших  девочек   зачитала  из
хрестоматии  биографию  Адольфа  Гитлера. Родился  20  апреля  1889  года  в
Браунау-на-Инне.  Первая мировая  война,  отравление  газом.  Демонстрация в
Мюнхене. Крепость Ландсберг. "Майн кампф". Это продолжалось всего час, после
чего  увенчанный  цветами  портрет  остался  в  классе  в одиночестве. Хайль
Гитлер!
     Рядом со швейной машинкой  Штепутата гремели марши из громкоговорителя.
Парады и речи.  Герман  составил  патронные гильзы в три  шеренги на  полу и
командовал их парадом перед миниатюрным фюрером,  стоящим в  пустой коробке.
Великие времена увлекли всех, и  прежде всего детей. Эти времена были  полны
стали  и  слов, звучащих  как металл.  Конечно, были еще и цветы, бабочки  и
птицы. Но  что значат  нежные анемоны, когда  воины  Вьонвиля падают смертью
героев под  звуки боевой трубы? Или  когда Старый Фриц объезжает верхом поле
битвы под Лейтеном?
     Троица   1941   года.   Не  успели  катки  и   смоловарки  убраться   с
Ангербургского шоссе, как появились они. Им не было конца. Рота за ротой шли
они  мимо Йокенен. С запада  на восток. Пехота  скрывалась за Мариентальской
дугой, а на Викерауской горе уже показывалась  следующая колонна. Артиллерия
на  конной тяге. Или велосипедисты. Что они  со своими отдраенными до блеска
колесами забыли на занесенных  пылью, непроходимых  дорогах  востока? Ничего
подобного  Йокенен  еще  не видывал.  Забыв о своих делах,  люди  стояли  на
Ангербургском шоссе, улыбались, нерешительно кивали, охваченные удивлением и
сомнением. Сомнений не было только у  детей. Этот нескончаемый  марш был для
них   приятной  переменой  среди  однообразия   Йокенен.   После  школы  они
располагались  на  обочинах шоссе, дожидаясь  появления стальных касок из-за
горы Викерау. Герман даже поставил дело так, что мать приносила ему на шоссе
обед.  Учитель  Клозе отдал дань величию времени: в течение  этих  недель не
было домашних уроков. Жена учителя считала, что  будет лучше, если йокенские
дети будут стоять на  шоссе  и приветствовать солдат.  Она всегда знала, как
нужно поступать.
     Дети  считали  пушки,  грузовики,  роты. Вот  это были  солдаты!  Такой
порядок!  Раз...  два...  три...  -  отбивали  сапоги  по  свежепрокатанному
Ангербургскому  шоссе - сапоги, прошедшие за три недели Польшу  и  за  шесть
недель Францию. При подходе части к йокенским домам давали команду запевать.
Чаще  всего  пели  "Вереск",  но  иногда  пели и  "Вестервальд"  и  "Голубые
драгуны".  Главное, чтобы  было  удобно  идти  в  ногу. После Йокенен  пение
обрывалось,  звук  шагов развеивался  и пропадал  среди  начинавшейся  здесь
просторной  равнины. С наступлением темноты, когда на шоссе гудели грузовики
с затемненными фарами, матери забирали своих детей домой. Движение  по шоссе
продолжалось.
     - Во сколько лет я смогу стать солдатом? - спрашивал Герман.
     - В восемнадцать, наверное, - отвечала Марта.
     - А можно выбирать, в какие войска пойти?
     -  Это от многого  зависит,  - уклонялась Марта.  -  Прежде всего нужно
хорошо есть, чтобы стать большим и сильным... нужно мыться... хорошо учиться
в школе.
     Ага, ясно.
     Из своей постели - при открытом окне -  Герман  слышал  топот  сапог на
шоссе.  Он заглушал  плескание карпов в пруду, был громче жерлянок и мычащих
на выгоне коров. Как вдруг шумно стало в Восточной Пруссии!  Через заспанный
Мазурский  край, через  Эрмланд, через Лосиное  урочище  и дальше  за Мемель
непрерывным маршем шла Великая Германия.
     -  Что  все  это значит?  -  спросил дядя Франц  бургомистра Штепутата,
который, разумеется, должен был все знать.
     -  Маневры в Роминтенской пуще, - ответил, не задумываясь, Штепутат. Он
слышал  об  этом  от  окружного  управления  в Растенбурге,  а уж там  знали
наверняка.
     - Но ведь это длится и  день и ночь, и уже целую  неделю... И все время
на восток... Никто не идет обратно.
     - Я не думаю, что это  война, - уверял Штепутат. - Война нам не  нужна,
этого фюрер не допустит. Только если русские нападут.
     Самое фантастическое из всех объяснений,  но зато удовлетворившее всех,
предложил инспектор Блонски: дружественная Россия разрешила немецким войскам
пройти по ее территории, чтобы ударить по Англии в Персии и Индии.
     А  о чем думали те,  кто с песнями маршировали по шоссе?  Надеялись ли,
что  все  опять кончится хорошо, по крайней  мере,  еще один  раз?  Миллионы
марширующих, как  и миллионы провожающих их, слепо доверились  человеку,  по
приказу которого  начался  этот  поход. Адольфка,  мол, сделает  свое  дело.
Судьба   миллионов   зависела  уже  не   от  воли  Божией,   а  от   каприза
одного-единственного человека. Все стало слишком просто.
     Дали Восточной  Пруссии,  где  без следа  и  эха  исчезали  звуки шагов
бесконечных  колонн, были не по  душе ему, человеку  из Браунау. Этот размах
казался ему  чересчур славянским,  лишенным порядка, лишенным  истории.  Его
душа тянулась к югу, западу,  северу, и только истерзанный рассудок гнал его
в бескрайние земли востока, в непривычный простор. Вся разница заключалась в
эхо. Этот южный человек не знал, каким долгим путем идет эхо в беспредельных
далях востока. Своим криком он загнал на восток миллионы людей  и безуспешно
прислушивался к ответу.
     О  да,  эхо  шло  долгим  путем,  но  когда оно  вернулось,  барабанные
перепонки лопнули у многих.
     Миллионы сгрудились у  границы, как вода  перед плотиной. Подпор уходил
назад  вплоть  до Ангербурга, потом поглотил Дренгфурт,  потом и до  Йокенен
добрался постой. Какой-то батальон однажды вечером свернул  с шоссе  и занял
Йокенен.
     -  Только  без церемоний, - отмахнулся  рукой командир, когда Штепутат,
Блонски и Микотайт стали хлопотать о ночлеге. Без церемоний. Все рассчитано,
чтобы  быстро подняться и снова  в  поход.  Солдаты  спали  на  сеновалах, в
амбарах и  пустых конюшнях. Дядя Франц заговаривал с ними, пытался выяснить,
куда  же  движется этот  поток. Никто точно  не  знал.  Офицеры  молчали или
пожимали  плечами. И все верили,  что тем  или  иным  образом  все  кончится
хорошо. Так или иначе. Лемминги на пути к морю.
     Однако  вопреки всем ожиданиям  они задержались и пробыли в Йокенен всю
неделю перед Троицей. Герман питался  остатками из полевой кухни и сухарями.
Почему солдаты не рассказывали о своих  победах во  Франции? Да  они  просто
были слишком молодыми,  прибыли  из  учебных лагерей в  близлежащих  городах
Ютербог, Штаблак и Арис. Чем в Троицу 1941 года в  маленькой пыльной деревне
в глуши  Восточной Пруссии  может  заняться  батальон  двадцатилетних ребят?
Жарко было в это время, нужно еще добавить. Самым подходящим, конечно,  было
бы купание. Но  в  пруду  цвела вода  и  квакали лягушки, как квакали они  в
Йокенен  и  сто лет  назад. Во всей деревне не было даже лодки,  но зато  на
выгоне были заготовлены  горы длинномерного  леса. Солдаты скатили несколько
бревен в  воду, сняли  мундиры,  сапоги  и  штаны  и  вышли в  плавание.  По
пять-шесть  человек   на  каждом  бревне.  Загребая  руками,  они  развивали
значительную скорость. Устроили регату на бревнах от шлюза до дома Штепутата
и обратно.  Шли на бревнах на таран, сбрасывая  целый экипаж среди лягушек и
вспугнутых  карпов.  Хохот на берегу.  "Но моряки об этом не  грустят", пела
одна из команд, влетевшая  своим бревном в стенку шлюза, а  сейчас бредущая,
вымазавшись в ряске, к берегу. Лебединая пара, прежде неограниченные хозяева
йокенского пруда, скрылась  от  этого нашествия в камышах.  Лягушки зарылись
глубже в ил, выбитые из нормального образа жизни карпы перестали выпрыгивать
из  воды.  Наконец,  измазанный  с  ног  до  головы   гнилью  и  приставшими
водорослями, батальон вышел на  берег. Солдаты выстроились в  очередь  перед
насосом  на выгоне и обливались  холодной водой до тех пор,  пока не пересох
колодец. Пришлось вызывать йокенскую  пожарную команду, чтобы поливать их из
шланга.
     В  понедельник на Троицу в парке поместья был устроен прощальный вечер.
Приглашалась вся деревня. Жена Клозе извлекла цветные фонари, что она делала
раньше только на детские праздники. Ученики с фонариками стояли полукругом у
сложенного костра, в  темноте напоминая  светлячков. Герман оказался зажатым
между  своими родителями  и  не мог  присоединиться к  Петеру,  целый  вечер
шнырявшему среди  солдат. Когда разожгли костер,  солдаты запели  хором.  Не
марши,   а  обычные  трогательные  песни:  "Внизу  на  мельнице",  "Спросите
путника". Господи, эти бледные мальчики, так внимательно следящие,  чтобы их
голоса  сливались в слаженный хор что  общего у  них  с выстрелами, атаками,
убийством?  По просьбе майора они  спели "Аргоннский  лес" -  окопную  песню
позиционной  войны  на  западе 1914-18 гг. Майор постарел. Это  было заметно
всем в  Йокенен.  Экономка принесла  для  него  к  огню  стул.  Когда  майор
поднимался, чтобы сказать речь, его руки искали опору на спинке стула.
     -  Куда  бы  вы ни  пошли,  мы полагаемся на  вас!  Вы  будете защищать
отечество.
     Больше он не нашел что сказать.
     Командир батальона  ответил коротко.  Без громких фраз. Они насладились
сельским воздухом  и простоквашей Йокенен. После  войны, он это обещает, они
вернутся и  углубят заплывший илом  деревенский  пруд. Тогда в Йокенен будет
настоящее купание.
     Огонь поднимался до крон  деревьев. Огонь. Огонь. Когда костер прогорел
и  превратился в  пылающую груду углей, маленький комбат первым прыгнул  над
огнем, за  ним  солдаты.  Да,  наступило время,  когда им  надо было учиться
прыгать  через огонь. Маленький батальонный командир прыгнул первым и  погиб
первым, в котле под Киевом в сентябре 1941 года.
     Блонски был единственный, кто появился в партийной форме. Ему  хотелось
найти какое-то достойное завершение вечера, и, когда  костер почти погас, он
вышел вперед и начал "Германия, Германия". Прощание ничего не подозревающего
батальона с детством. Но моряки об этом не грустят. Костры для прыжков через
огонь. Ночи для маршевых переходов. Июнь 1941 года.


     Герман проснулся в предрассветных сумерках, было около трех часов утра.
На новом  месте  всегда плохо спится. Аромат клевера и острый запах конского
навоза, поднимавшийся  через лаз,  -  все  это  было  незнакомо. Дядя  Франц
завернулся в лошадиную  попону  и  громко  храпел  рядом с  Германом. "Нужно
выехать  до  рассвета.  Тогда  увидим,  как  косули стоят на  полях,  фазаны
расхаживают по мокрым лугам, а лисицы возвращаются после охоты в свои норы".
Так говорил  дядя  Франц,  когда  они вечером забирались  на  сеновал. Выезд
верхом  на  заре  в самом  начале  лета,  за  три  дня до  Ивана  Купалы.  В
воскресенье. Если хочешь выехать рано, спи с лошадьми. Ясное дело!
     Лошади фыркали  внизу  у кормушек.  Герман,  сметая паутину  на  стене,
нащупал  слуховое  окно,  отодвинул засов и выглянул наружу. Над ивами вдоль
летней дороги  через Вольфсхагенский  лес небо  начинало светлеть, на опушке
тонкой полосой лежал туман. Папа-аист отправился из гнезда на крыше амбара в
первый полет  над мокрыми от росы  лугами, на которых загадочными призраками
стояли пестрые коровы. Герман осторожно спустился по лестнице.
     "Кто первый  проснется,  даст  лошадям  овса",  - сказал накануне  дядя
Франц.
     От грохота ведер с овсом дядя Франц  проснулся, высунул  голову в лаз и
сказал: - Когда закончишь, давай позавтракаем.
     Он выгреб из сена термос, попил сам и дал  Герману.  Чай, почти  совсем
остывший. Герман развернул  приготовленные тетей Хедвиг  бутерброды. Пока он
чистил яйца, дядя Франц оседлал Зайца и Цыганшу.
     - Никто из детей не встает так рано, - сказал Герман.
     -  Да, ты будешь настоящим крестьянином. Рано  встанешь,  много успеешь
сделать.
     - Но я хочу быть танкистом, - сказал Герман.
     - Танкистом, танкистом... - пробурчал дядя Франц. - С танками дело идет
к концу, а крестьяне будут всегда.
     Когда они садились на  лошадей, светлая полоса на  северо-востоке стала
ярко-оранжевой.  Шпиль  Бисмарковой  башни на горе Фюрстенау уже  сверкал  в
лучах  восходящего  солнца (странно,  что  маяк совсем  не мигал).  Внизу, в
пруду, серые цапли стояли в тумане неподвижно, как памятники.
     -  Если  поедем тихо, увидишь лисиц перед  норой, - сказал  дядя Франц,
когда выезжали со двора.
     Герман был преисполнен самых  серьезных намерений не создавать шума. Но
вмешался  тот  внезапно  начавшийся  ревущий  гул,  от  которого  тем  утром
содрогнулись все люди от  Мемеля до Вислы. Неумолкающий грохот, как обвал  в
бесконечной  каменоломне,  накатился  на  них  со  стороны   Вольфсхагена  и
Мариенталя, через гору Фюрстенау. Гром шел от Мемеля через Тильзит, Гумбинен
и Гольдап до  пограничного Найденбурга.  Взошло солнце,  поднявшееся красной
зарей  из русских болот. Оно извергло  из себя ревущий вулкан, зажгло  своим
пламенем землю, двинулось всепожирающим огнем из  восточно-прусских лесов на
восток. Пожар! Пожар!
     Лошади  остановились,  подняли  головы  и  навострили уши.  Дядя  Франц
посмотрел на свое желтеющее поле. Маневры в Роминтенской пуще? Такой ад?
     - Что, не поедем? - спросил Герман.
     Дядя Франц не ответил, он вообще казался немного не в себе. Он повернул
лошадь,  и она пустилась рысцой обратно в деревню. За ними послушно потрусил
Заяц с Германом  в седле.  В некоторых  домах были  открыты окна.  Шоссейный
сторож  Шубгилла в подтяжках, с трубкой с раннего утра, стоял, прислонившись
к садовой калитке.
     - Я знал, что так будет, - сказал он.
     Дядя  Франц  поехал к Штепутату, постучал в окно.  За стеклом показался
заспанный Штепутат.
     - Началось все-таки, - сказал дядя Франц.
     Штепутат   посмотрел   вдаль   поверх   своих   ульев,   низких   домов
мариентальских крестьян, поверх дренгфуртской колокольни и горы Фюрстенау.
     - Это ведь маневры, да? - спросил Герман.
     Никто  не ответил. Подошел, дрожа от утренней  прохлады, мазур Хайнрих.
Он,  казалось,  тоже  потерял дар  речи. Герман соскользнул со своей лошади,
побежал в  дом, забрался  под  теплое одеяло  к  матери. Он чувствовал,  что
случилось что-то плохое.
     Первая  реакция  Штепутата:  включить радио. Но аппарат не  издавал  ни
звука. Ни специальных сообщений,  ни выступления фюрера. Что же случилось на
границе?  От  далекого  гула  невозможно  было укрыться,  даже под  одеялом.
Озабоченный  Штепутат  машинально ел  свой завтрак,  раньше,  чем обычно. На
кухне тихо дребезжали оконные стекла. Надо будет их снова замазать.
     Пришел, раньше назначенного часа, шоссейный сторож Шубгилла.
     - Да, столько солдат, и все шли на восток, - сказал он.
     Штепутат,   Шубгилла  и  Хайнрих,  каждый  со  своей  косой  на  плече,
отправились на Штепутатов луг у пруда. Коси,  коса, пока роса.  Сухую  траву
косить уже труднее. Они встали на места и принялись усердно править косы, но
в это  утро артиллерия перекрывала все звуки. Даже кваканье лягушек в пруду,
стрекотание  кузнечиков и трели жаворонков  над лугом.  А давайте-ка начнем!
Кто знает, будем ли живы, когда сено высохнет?
     К Марте первой вернулось  ее обычное  веселое настроение. Она делала на
кухне бутерброды с топленым салом для мужчин и рассказывала Герману о старых
временах. Хорошо, что Герман еще  ребенок! Казаки любят детей. В прошлый раз
они трясли для детей сливы с деревьев.
     Когда  солнце  уже поднялось над  прудом,  Герман опять  побежал к дяде
Францу. Может, они все-таки поедут кататься. Но поляк Антон покачал головой.
Дядя  Франц уехал  на  мессу  в Ресель. Это, пожалуй, было самое лучшее, что
можно было  придумать  в  такой день.  Посмотреть,  что  уготовил  Восточной
Пруссии и йокенцам Господь Бог.
     Расстроенный Герман побежал на луг и сел в свежескошенную траву.
     - Это война, папа? - спросил он отца.
     - Думаю, что да, - ответил погруженный в свои мысли Штепутат.
     - И мы начали?
     Штепутат пожал плечами.
     - Если начали мы, значит, у фюрера наверняка была важная причина.
     Герман сплел из срезанных одуванчиков венок. Прилетели бабочки, белые и
синие, стали садиться на желтый венок, кружиться над скошенным чертополохом,
состязаться с пчелами, которые всовывали свои головы в белые цветы клевера.
     Через  луг шлепала  в своей  длинной черной юбке и  деревянных башмаках
старая Марковша.  Зрелище  было  уморительное.  Что если она  упадет? А  она
ревела, зашлась таким душераздирающим плачем, как будто у нее  умер ребенок.
Что с ней?
     - Придут русские, - завывала Марковша.
     Штепутат выпрямился, обстоятельно вытер косу.
     - Подождите, подождите, матушка Марковски, - сказал он.
     Как раз  вовремя, чтобы  успокоить  Марковшу,  над кладбищем  появились
самолеты.  Они  летели  эскадрилья за эскадрильей  красивыми рядами  по  три
машины в каждом.
     - Это наши, - заметил Шубгилла.
     - Пикирующие бомбардировщики!  - заорал Герман  и  стал  изображать вой
Юнкерса-87, низвергающегося в самый центр Варшавы или Кале, или  - что там у
нас сейчас?  - ну, скажем, Москвы. Это было  увлекательное  занятие: считать
пролетающие бомбардировщики. Сорок шесть...  сорок семь... и все  на восток.
Самолеты  были еще редкостью в Восточной  Пруссии  - когда  они появлялись в
небе, дети  выбегали из домов. Дирижабли все знали гораздо лучше. Еще совсем
недавно  над  йокенским прудом  регулярно  пролетал цеппелин,  курсировавший
между Кенигсбергом и Мазурскими озерами. Дирижабли закрывали собою солнце, а
их огромная тень медленно плыла по полям.  Но для войны эти добродушные киты
не годились. С бомбами на Москву  на них не полетишь... шестьдесят восемь...
шестьдесят девять... летят и летят в русские болота.
     Немецкое  радио  молчало   целую  неделю  -  очевидно,  хотели  сначала
посмотреть,  как пойдут дела. Потом наступил день специальных сообщений. Все
победы были  собраны вместе  -  букет фюреру и немецкому  народу. Началось с
раннего  утра:  Вильнюс в руках  немцев.  Первый  котел, двадцать пять тысяч
пленных. Фанфары. Германия, Германия превыше  всего... О победах  сообщалось
до самого вечера,  это  был особенный день. Между  сообщениями  играли новую
песню, чтобы народ смог выучить ее наизусть:

     На востоке поднимается солнце
     И зовет миллионы на бой...
     От Финляндии до Черного моря...
     Вперед по приказу вождя...

     Дядя  Франц,  правда, сказал, что  в этот раз солнце  не  поднялось,  а
закатилось на востоке. Но в общем  в Йокенен все  осталось  по-с