тарому. Гром
канонады умолк, и тон опять задавали лягушки. На Ангербургском шоссе военные
машины появлялись уже редко,  но  зато в тихом  небе Восточной Пруссии часто
пролетали  самолеты. Тем  не менее спокойно наступило тихое  лето. Созревала
рожь, цвел  клевер,  белый и красный. Липы в  парке  поместья изливали  свой
сладкий  аромат,  привлекая  Штепутатовых пчел.  В пруду по  вечерам,  как и
всегда  летом,  выпрыгивали из воды  карпы.  Война  ударом  грома  разбудила
йокенцев однажды, но потом  распрощалась и ушла. Она  бушевала теперь только
по радио, в специальных сообщениях от Финляндии до Черного моря.


     Выть с волками по-волчьи Самуэль  Матерн научился  еще в Литве. Так  он
продержался год за годом до  конца лета 1941 года. Он включил  в ассортимент
своего магазина коричневые рубашки гитлеровской  молодежи и черные  штанишки
гитлеровской детворы,  походные ножики с выгравированной свастикой,  обильно
жертвовал  в фонд зимней помощи и  давал своей лошадке все меньше  и  меньше
овса. Все для окончательной победы.
     Но не сумел Самуэль Матерн выть с волками так громко, чтобы они в конце
концов не  заглушили его.  Начальник штурмовиков Нойман, этот сонный  мешок,
бесился от досады,  получая  из  рейха  и  из  области циркуляры, в  которых
сообщалось о грандиозных деяниях партии и штурмовых отрядов в других городах
и  деревнях.  Дренгфурт ничем не мог  похвастать. Возложение венков  в  День
памяти героев,  демонстрация в день  рождения фюрера, охрана  зала  во время
партийных  мероприятий.  Это было  все,  о  чем  могли  доложить  штурмовики
Дренгфурта.  Подстегиваемый очередными циркулярами,  Нойман преодолевал свою
природную  лень, строил  планы, развивал бурную  деятельность. Один из таких
периодов в жизни  Ноймана стал роковым для Самуэля Матерна. В то лето - надо
же  было случиться  такому невезению - умер один из трех евреев  Дренгфурта.
Просто  от старости.  Остались только  безногий  инвалид войны 14-18  года и
Самуэль Матерн. Нойман начал  бояться,  что он  может просто  опоздать.  Ему
хотелось тоже совершить что-то грандиозное, прежде чем все евреи уберутся на
тот свет  естественным  путем.  Он  обсудил это дело с  партийным секретарем
Краузе, и они  вызвали Самуэля - специально  выбрали  для этого субботу  - в
ратушу,  причем тот факт, что это была  суббота, Самуэля мало расстроил,  он
вообще  соблюдал праздники не  очень строго. Два партийца сидели в кабинете.
По Нойману было видно, что он не привык сидеть  за  письменным столом. Перед
Краузе  горой лежали папки и бумаги. Среди них было "Предписание об очищении
от  евреев  предприятий   и   фирм"  и  еще  пахнущее  типографской  краской
распоряжение полиции о ношении евреями с 1 сентября 1941 года отличительного
знака, которое начиналось  так: "Всем евреям в возрасте  шести  лет и старше
запрещается появление в  общественных местах без иудейской звезды. Иудейская
звезда  состоит  из шестиконечной звезды величиной с ладонь, выполненной  из
черных  полос на  желтом материале с черной  надписью  "Еврей".  Ее надлежит
носить, прочно  пришив к  одежде на  видном  месте на левой  стороне груди".
Самуэль Матерн  еще ничего не знал  об  этих  предписаниях. Он хотел завести
приличный  разговор, может быть, о начинающейся  уборке картофеля, о погоде,
или  -  если бы им этого  так уж хотелось -  о немецких победах  на востоке.
Пожалуйста. Но те двое молчали, и молчали демонстративно,  как деловые лица,
привыкшие к тому, что они первые начинают разговор.  Но вдруг Нойман не смог
больше сдерживаться.
     - Это свинство, что люди вроде вас продают немецкой молодежи коричневые
рубашки! - взорвался он.
     - Так что, нужно дарить? - лукаво спросил Самуэль.
     - Хватит! Довольно! Закрыть! Убрать! Вон!
     Самуэлю расхотелось шутить. С этими не поболтаешь  даже  о победоносных
сражениях на востоке.
     -  Таково постановление,  -  более мягким  тоном  вмешался  в  разговор
районный секретарь Краузе. - Та одежда, которая еще продается по карточкам -
для этого в Дренгфурте хватит одного магазина. Еврейские лавки нам не нужны,
Матерн.
     Самуэль молчал. Стало  быть, так.  Он посмотрел в окно на деловую суету
торговой  площади.  Проводил  взглядом  крестьянскую  телегу,  свернувшую  к
мельнице. Потом глянул на мальчишек,  сбивавших палками каштаны  с деревьев.
Наконец его глаза остановились на вывеске углового магазина: САМУЭЛр МАТЕРН.
Вывеска была даже  светящаяся, но ради экономии энергии Самуэль ее больше не
включал. Война все-таки. Нужно ограничивать себя. Даже в делах.
     Скрип Ноймановых сапог вернул Самуэля в канцелярию ратуши.
     - Если таково  предписание,  то  нужно,  наверное,  закрыть магазин,  -
сказал Самуэль. Он сделал  паузу, переводя взгляд с одного на другого. - Но,
может быть,  я могу  нижайше  просить  ваши благородия, чтобы мне  разрешили
по-прежнему ездить с тележкой по деревням.
     -  Типичный еврей! - заскрежетал зубами Нойман. -  Теперь он начинает с
нами торговаться!
     Самуэль сжался от громкого крика.  Он боялся, что его превратно поняли,
хотел  объяснить, истолковать, поправить,  но тут партийный секретарь Краузе
поднялся.
     - Мы вам сообщим, - сказал он.
     Самуэль  Матерн  снова  оказался  на  залитой солнцем  торговой площади
Дренгфурта, среди женщин и  детей, которые  здоровались с ним,  среди конных
упряжек и грузовиков с молочными бидонами. Он прошел по площади, остановился
перед скромными садовыми стульями маленького кафе, в рассеянности не ответил
на приветствия нескольких прохожих, чего  торговец в  маленьком городе никак
не  может  себе  позволить.  Наконец, когда  он осматривал  скудную  витрину
писчебумажного магазина, ему пришла в голову дельная мысль:  Самуэль написал
письмо "глубокоуважаемому бургомистру Йокенен Карлу Штепутату". На неуклюжем
немецком, перемешанном с  выражениями на  идиш  и  на литовском,  он  просил
засвидетельствовать,  что  он  всегда  вел  себя добросовестно,  не причинил
ущерба или вреда ни одной немецкой душе и не говорил ничего плохого о фюрере
или районном секретаре Краузе.
     Штепутат несколько дней носил письмо при себе, не зная,  что поделать с
беднягой  Самуэлем.  Он,  по сути дела,  был достойный  человек,  никогда не
обидел и  мухи,  зарабатывал разве что  немного на своих тканях. Но этому-то
скоро придет конец, уже не на чем стало зарабатывать. В воскресенье Штепутат
сел  к своему письменному  столу,  написал на тонкой, без  древесных опилок,
бумаге  мирного  времени:  "Справка  для представления  в  магистрат  города
Дренгфурта.
     Господин Самуэль Матерн..." Нет, не надо "господин"!
     "Самуэль  Матерн, торговец текстилем в Дренгфурте,  знаком  мне с  1930
года. Начиная с этого времени, я  состоял с ним в деловых отношениях. За все
эти годы его ни в чем нельзя упрекнуть. Я знаю его как порядочного, честного
человека, который по своим убеждениям..." Штепутат запнулся. Это должно быть
в духе фюрера - отличать достойных  евреев от недостойных.  Почему сумасброд
Нойман  стрижет  всех  под   одну  гребенку?  Ведь  простой   здравый  смысл
подсказывает,  что  должны  быть  исключения.  С  достойными  евреями  нужно
обращаться по-другому, с этим Самуэлем Матерном, например.
     - Интересные дела вы вытворяете, -  рычал  в телефон штурмовик  Нойман.
Как вы можете давать такую справку еврею?  Если я это  перешлю в Растенбург,
вам не поздоровится. Я уж лучше швырну ваши каракули в мусорную корзину. Его
лавку мы закрываем, а на тележке, если хочет, пусть разъезжает. Баста!
     Двадцатого  сентября  1941  года магазин "Самуэль Матерн -  текстильные
товары и  материалы" официальным распоряжением  был закрыт.  Наличные товары
остались  на полках.  Самуэль сделал подробную инвентаризацию и  сдал  копию
списка в  ратушу. Когда-нибудь все опять пойдет по-старому. Толстый,  лысый,
пыхтящий Самуэль Матерн опять понадобится дренгфуртцам. В этот он был твердо
уверен. Самуэль собственноручно опустил подъемную дверь и закрыл ее на ключ.
В витрине  он  повесил вывеску:  "Ввиду  особых  обстоятельств  мой  магазин
временно   закрывается".  Нойман  выразил   недовольство  по  поводу   слова
"временно", и Самуэль без возражений вычеркнул его красными чернилами.
     На этом для Ноймана дело Самуэля Матерна было  закрыто. Правда, Самуэлю
разрешили все  же ездить со своей тележкой  по деревням. В дальнейшем Нойман
решил привлекать его время от  времени к общественным работам: сгребать снег
зимой, копать дренажные канавы на пригородных лугах летом.
     Между  тем  дело  уже  перешло в  другие руки. Нойман не  без  гордости
сообщил о  закрытии еврейского магазина в  Растенбург. Там очень  удивились,
что в таком насквозь  немецком  районе вообще оказались евреи.  Не  оповещая
дренгфуртцев,  растенбуржцы  решили  дело  сами.  Туманным  осенним утром  в
темноте из Растенбурга прикатили в легковой машине три человека  в штатском.
Самуэль,  который обычно спал долго, на этот раз в виде исключения  рано был
на ногах. Этим он лишил троицу удовольствия  застать толстого лысого еврея в
ночной  рубашке.  Самуэль  давал корм своей лошадке,  когда  они  явились  и
пригласили его проехать  с ними в Растенбург. "Мы  слышали о  вашем случае и
хотим посмотреть, можно ли здесь что-то сделать. Для этого мы должны забрать
вас с собой и все занести в протокол".
     Для Самуэля на горизонте засиял яркий проблеск надежды.  Он заторопился
собирать  вещи, даже  не  стал  терять время,  чтобы  выпить  приготовленную
экономкой Мари чашку кофе.
     Экономка  Мари пусть  тоже поедет, предложили трое. Мари  не хотела, но
Самуэль стал ее уговаривать. Он надеялся, что если она, арийка, скажет о нем
что-то хорошее, что будет записано в  протокол, то  ему это  поможет. Ладно,
Мари  поедет.  Но прежде чем она  дала  свое  согласие,  она  потребовала от
незнакомцев расписание  обратных  поездов  узкоколейки,  потому что ей  надо
вовремя быть дома, чтобы покормить птицу и маленькую лошадку.
     Когда   они  уезжали,  безмятежная  жизнь   маленького   города  только
начиналась.  Никто не  заметил их  отъезда, никто  не ожидал их возвращения.
Кроме  маленькой лошадки. На следующий день она  начала так  громко ржать от
голода, что  обратили  внимание  соседи.  Они сообщили  городскому  жандарму
Кальвайту, который долго стучал  в дверь Самуэля. Так как никто не открывал,
он взломал дверь, но  обнаружил только, что ни Самуэля, ни его экономки  нет
дома.  Кальвайт  покормил лошадь, хотя  это  в сущности не относилось к  его
обязанностям. Потом опять закрыл дом.
     Только три дня  спустя Нойману прислали  из  Растенбурга письмо. В  нем
сообщалось, что Самуэль в  ближайшее время не возвратится и что его надлежит
вычеркнуть из реестра жителей города.
     "Что касается экономки арийского происхождения, то она пока тоже  будет
содержаться   под   арестом.  То,  что   она  сожительствовала   с   евреем,
свидетельствует,  что были  и неоднократные  половые сношения, то  есть имел
место  уголовный  проступок  согласно параграфам 2 и 5 раздела  2 Закона  об
охране  чистоты  немецкой крови от 15 сентября 1935 г. Если  же  до  половых
сношений не доходило, то были нежности, которые в духе закона приравниваются
к половой связи".
     А  что же  делать с  литовской лошадкой?  Нойман  решил отправить ее на
мясокомбинат. Она  попала туда  как раз вовремя, чтобы превратиться в конину
для первого транспорта русских пленных.


     В  мастерской  Штепутата разворачивалась новая  стратегия.  На  русские
"котлы" требовалось столько пространства, что двери уже с трудом открывались
и  мазуру  Хайнриху приходилось  пробираться  в  уборную  на  цыпочках.  Это
становилось чересчур даже для добродушного Хайнриха, и он грозил вернуться к
своим  мазурам, если  немецкий вермахт и Красная Армия  не очистят место  на
полу.
     Герман  перенес  театр  военных действий  в  гостиную.  В  ней было  то
преимущество, что цветочные  горшки можно было  рассматривать как место  для
партизанских засад. И никто не  мешал  великой войне, только  Марта заходила
иногда,  чтобы достать  из  погреба  банку  с  вареньем. Блестящие  латунные
гильзы,  оставшиеся  у  Германа  еще с  довоенных  маневров, представляли  в
гостиной  Штепутата  солдат  Красной  Армии,  а  желтые, зеленые  и  красные
охотничьи  патроны,  собранные  вокруг  пруда  после  охоты  на  уток,  были
подразделениями немецких войск. Герман выстраивал на полу роты и полки,  вел
их маршем по скрипящим  половицам, и Смоленский котел клокотал еще раз. Но в
его войне сохранялась справедливость. Дробовые патроны не одерживали  победу
за  победой.  Нередко  они  отступали   и  оборонялись,  с  отчаянием  ждали
подкреплений  на  проигранной  позиции у диванной  подушки,  теряли  столько
личного  состава,  что над  ними  сжалился  бы и камень, но... окончательная
победа  всегда оставалась за  ними.  Грандиозные  победы  на полу  гостиной.
Самолеты слетали  с гладильной доски и сбрасывали кубики на скопления войск.
Одной  меловой чертой Герман сделал из части пола море, с которого маленькие
и  большие  отряды  кораблей  обстреливали берег. Герману  нехватало  только
пушки,  игрушечной пушки, которая могла бы бросать  кубики на неприятельские
колонны на расстояние ну хотя бы трех-четырех метров. Надо будет внести ее в
список пожеланий для Деда Мороза на Рождество.
     Петеру  было  не  очень  интересно  все время  проигрывать с  латунными
патронами.  Он  больше склонялся  к практическим  делам,  например, воровать
яблоки  в  саду  поместья,  ловить  рыбу, убивать лягушек  или  стрелять  по
воробьям.
     В хорошую погоду сокрушительные военные удары прерывала Марта.
     - Не поиграть ли вам на улице, детки? - спрашивала она.
     Она  все  время заботилась о  здоровье. Свежий воздух  полезен.  Свежий
воздух закаляет.  Чтобы выставить мальчиков  из  дома, она даже  соглашалась
убрать развалины Смоленска.
     На  улице  война  продолжалась.  Они  вооружались  ивовыми  прутьями  и
гонялись  за  английскими  самолетами в лице  бабочек-капустниц. Это  Петеру
нравилось  больше.  Вражеские  машины  зигзагами   летали   над  лугом   или
скапливались вокруг  грязных  луж. Они  откладывали яйца на листья  немецкой
капусты,  из  которых  потом  выползали  прожорливые   гусеницы,  угрожавшие
снабжению немецкого народа.  Поэтому их нужно было  уничтожать. Именно такое
напутствие дал детям,  распуская  их на  каникулы,  учитель Клозе, и  теперь
веселые белые бабочки гибли  сотнями. Самый большой урон  удавалось наносить
на  вражеских аэродромах  вокруг пруда.  Там  один  удар вдребезги  разбивал
десяток  приземлившихся  машин противника. Расходясь вечером по домам, после
того   как  были   сбиты   сотни   самолетов,  мальчики   чувствовали   себя
героями-летчиками вроде Рихтхофена, Мельдерса или Галланда. Это было  хорошо
для  здоровья. Бегать  по  выгону. На  свежем  воздухе.  Это  давало силу  и
выносливость.  Плохим это восточно-прусское лето было  только для английских
самолетов  и  бабочек-капустниц.  Коричневых  и  голубых бабочек  обычно  не
трогали, это были самолеты нейтральных и  дружественных стран. Тем не  менее
случалось, что Петер  ловил  какую-нибудь павлиноглазку  и в  кустах  ивняка
тайком обрывал ей крылья.
     Осенью белые капустницы исчезли. Их роль стали играть вороны, явившиеся
черными полчищами  из Денхофштадтского леса  и  важно летавшие  через  пруд.
Против  этих больших  черных  птиц  противовоздушная  оборона  Йокенен  была
бессильна.  Мальчики, правда,  стреляли  по  стаям стрелами  из  самодельных
луков, но  вороны легко уклонялись от  таких  снарядов. Нет, с этими черными
бомбардировщиками  тягаться  было  невозможно. Только Петеру удалось  как-то
сбить одну глупую ворону в полете, попав ей стрелой в шею.
     Стрельба из  рогаток  по воробьям  была более  успешной, хотя и воробьи
были не дураки. При виде Германа и Петера они мгновенно рассыпались. Если не
находилось никакой  другой  цели, мальчики  принимались  сгонять  ласточек с
телефонных проводов. Да, такое было время. Сражаться! Убивать! Стрелять!
     Так наступил тот теплый осенний день, когда йокенские  поля заполнились
дымом от горящей картофельной ботвы. Дома специальное сообщение с фанфарами.
Герман  успел  вскочить  на последнюю  пустую телегу, на которой ехал в поле
поляк Антон. Дядя Франц ездил кругами на картофелекопалке, а женщины  и дети
на коленях собирали в плетеные корзины картофель. Герман понесся через поле.
     - Киев взят! - кричал он дяде Францу. - Теперь вся Украина наша!
     Дядя Франц улыбнулся, глядя на Германа.
     - Хорошо, Германка, - только и сказал он.
     Копалка продолжала  трещать, раскатывая по песку желтые клубни. Герману
дали подержать кнут. Но не щелкать, мальчик. Лошади побегут слишком быстро и
картошка покатится слишком далеко.
     - Все  победы  и победы, - ворчал,  разворачиваясь в  конце  поля, дядя
Франц. - Нам все время нужно побеждать. Когда мы перестанем, нам конец.
     Так  было в  день  взятия Киева. Пахло конским навозом  и  свежевзрытой
землей. Дядю Франца  чистая желтая  картошка Зиглинда  радовала больше,  чем
тысячи русских  пленных. В конце дня Герман сгреб сухую  картофельную ботву.
Дядя Франц поджег копну. Дым потянулся низко над полем на восток. На Киев. А
теперь печь картошку!


     Среди  победных  сообщений  грянула новость:  ранен  крестьянин Беренд.
Эльза пришла с письмом к Штепутату. За утешением.
     - Это не опасно для жизни, - сказал он, а  Штепутат  после своей службы
санитаром в первую мировую войну должен был знать.
     Беренд  попал  в лазарет в  Шнайдемюле, пролежал там три недели,  после
чего  прибыл на поправку  в отпуск  в Йокенен. Рука его была  в  гипсе, но в
остальном  его состояние  было  вполне  приличным.  Эльза опять принялась за
старое. Ей хотелось  на сафьяновое сиденье,  которое, хотя и давно выгорело,
продолжало сверкать ярким  светом в ее воспоминаниях.  После смерти  ребенка
она обо  всем забыла. Польская и немецкая кровь не  смешиваются.  Было  даже
удивительно,  как  легко  эти вещи подавляются  усиленной  работой,  доением
коров, выгрузкой навоза,  сечкой соломы, заботами о  детях и мыслями о муже,
который лежит в русской грязи и думает больше о том, как выжить, а не о том,
как  плодиться  и размножаться.  Но  как  только Беренд появился  в доме, он
забрал ее у детей, потащил  в спальню, закрыл дверь и  забыл русскую  грязь.
Две  недели  отпуска по болезни. Беренд не мог простить  природе четыре дня,
отнятые менструацией.
     Как и все  отпускники,  Беренд явился к  бургомистру получить отпускные
карточки.   Поначалу  Штепутат   каждого   фронтовика   угощал  смородиновой
настойкой,  но потом это стало ему  слишком накладно. Беренд отогнул  рукав,
показал свое сквозное  ранение  возле плеча сантиметрах в десяти  от сердца.
Герман сидел на полу и не сводил глаз с человека, только что вернувшегося из
бесконечной  России.  А выглядел он  совсем  обычно. Нет,  героем  йокенский
крестьянин Беренд не стал.
     - Ударило в стену, а рикошетом мне в руку, - объяснил Беренд.
     И это все.
     - Как там настроение? - поинтересовался Штепутат.
     - Пока побеждаем, настроение ничего.
     - Справимся до Рождества?
     - Не  думаю, в такой грязи, - с  сомнением ответил Беренд. -  Я немного
побаиваюсь зимы.  Мы, кто  из  Восточной Пруссии,  знаем,  что такое русская
зима, но вот другие ребята - с  запада, с Рейна, из больших  городов - они и
снега не видели.
     Беренд пространно  и нескладно  рассказывал о марше на  Вильну,  взятии
Минска, о пыльных дорогах, горящих русских деревнях, о реквизированном рыжем
петухе,  о матке,  предлагавшей яйца  в  обмен на немецкие спички, о мертвых
русских, разбросанных по всему полю после воздушного  налета, о форсировании
реки,  во время  которого  вездеход  налетел  на мину,  о  тучах  комаров  в
северо-восточных болотах  и  о